На чтение: ≈ 13 мин.Мне пришлось быть в Женеве. С невольным чувством зависти смотрела я на высокие светлые школьные здания, рассеянные по городу. Из окон школ доносилось стройное пение нежных детских голосов. Поутру и после полудня со всех концов стекались к школам оживленные толпы детей. И мне казалось, что им должно хорошо житься в школе.
Досье «УГ»Надежда Константиновна КРУПСКАЯ (1869-1939) сотрудничала с нашей газетой с момента ее создания. Первый в истории России доктор педагогических наук, бессменный и неутомимый заместитель трех наркомов просвещения. До войны мы часто ее печатали, потом в основном цитировали. В конце 1980-х помпезный характер комментариев к цитатам сменился сначала пугающими, а после и вовсе брезгливыми репликами. Жена и верная соратница Ленина, что она могла значить в «постсоветской России», навеки похоронившей дело жизни ее мужа. И все-таки, 70 лет будучи «ходячей иконой» коммунистического воспитания, реальная Крупская остается фактически неизвестной своим читающим согражданам. «Не все знают и ценят, как следует, что Надежда Константиновна была педагогом-теоретиком задолго до революции», – писал в 1929 году академик Михаил Покровский. Еще меньше людей знают и ценят это теперь, когда, казалось бы, самое время отбросить партийные дрязги и засесть за старые книги.Публикуемая нами заметка была написана Крупской в 1916 году, в эмиграции, но по каким-то загадочным причинам пробилась к печати лишь через полвека. Но и тогда, в далеком уже теперь 1957-м, никто даже не пытался серьезно разобрать пафос ее протеста. На наш взгляд, сегодняшним читателям не стоит предъявлять особых претензий ни к стилю автора, ни к его педагогическим установкам. Зато, если снять с текста тонкий налет политических предубеждений, нам может открыться прекрасная иллюстрация к вечной культурной драме. Вот уже более 300 лет российское образование ищет образцы и рецепты на Западе. И почти всякий раз, попадая за границу, мы становимся жертвой жестокого разочарования. Слишком уж мы разные с Европой. И даже самые отъявленные интернационалисты не могут этого не признать.
Чтобы получить право присутствовать на уроках, надо подать прошение.
На мою просьбу дать мне возможность познакомиться с постановкой школьного дела в Женеве мне ответили, что в течение недели, от такого-то числа, мне разрешается присутствовать на уроках в указанной мне школе. Школа состоит из двух отделений – для мальчиков и девочек, каждое отделение имеет шесть классов. При школе имеется детский сад для детей от 5 до 7 лет.
Я полностью использовала свое право. Я видела много разных школ, но ниоткуда не выносила я такого тяжелого, гнетущего впечатления, как из этой образцовой женевской школы.
Инспектор, учителя и учительницы чрезвычайно предупредительно показывали мне все и давали всяческие объяснения. Видно было, что они гордятся своей школой и уверены, что все в ней делается так, как следует, по всем правилам педагогического искусства, но, Боже, какая это жалкая школа и какое это жалкое педагогическое искусство!
На первом плане стоит дисциплина. Дети должны проявлять безграничное повиновение. В классе они не смеют шевельнуться, не смеют ничего спросить, не смеют ничего сделать по-своему. В детском саду, в младшем классе, куда ходят дети от 5 до 6 лет, по отзыву учительницы, к детям относятся очень снисходительно. «От них нельзя еще много требовать, это крошки, – говорила мне она. – Они еще первый год ходят в школу, к ним надо относиться по-матерински. У нас в детском саду все учительницы – матери, имеющие своих детей, знающие, что такое материнское чувство». И знаете, что во имя дисциплины требуется от этих крошек? В детском саду занятия начинаются часом позднее, чем в основной школе, но некоторых малышей родители посылают в школу вместе со старшими братьями или сестрами, и они проводят в школе целый час до начала занятий. И вот от них требуют, чтобы, придя в школу, они клали свои сумочки с книжками и завтраком к учительнице на стол, а сами садились на свое место и сидели в течение часа, не шевелясь, заложив руки за спину!
У меня так и стоит в памяти один малыш с непомерно большой головой и печальными серыми глазами. Как загипнотизированный, сидел он неподвижно на своей маленькой скамеечке и с невыразимой тоской глядел в одну точку все время, пока учительница рассказывала мне о материнских чувствах, которыми пропитаны преподаватели женевских детских садов.
Это делается во имя дисциплины. Во имя дисциплины в четвертом классе мужского отделения учитель минут 10 зудил мальчика за то, что он два раза, а не раз подчеркнул какое-то слово, и читал по этому поводу длинную-предлинную нотацию на тему, что следует слушаться, а не умничать и норовить все сделать по-своему. Во имя дисциплины детям запрещено задавать какие бы то ни было вопросы на каких бы то ни было уроках. Я никогда не представляла себе, что муштровка и дрессировка могли бы где-либо так систематически, скажу прямо, так бесчеловечно проводиться. Личность ребенка оценивается исключительно с точки зрения благонравия, послушания, внимания.
Меня поразило, что в женевской школе на уроке совершенно не выступает индивидуальность ученика, не видно более способных, менее способных; детей, более интересующихся предметом и менее интересующихся им. Все одинаково отвечают одними и теми же словами. Присутствуя в различных классах на самых различных уроках, я ни разу не слыхала, чтобы кто-либо из учительниц или учителей предложил бы детям вопрос, на который можно было бы ответить по-своему. Все вопросы ставятся так, что на них надо ответить либо словами учительницы, либо словами книжки.
Я была, например, в пятом классе на уроке естествоведения. Проходили внутреннее строение рыб. Наглядное пособие – сиротливо висящая на стене картина с изображением каких-то рыб. К ней, впрочем, не прибегали. Читалась статья по книжке. Учительница объяснила каждое слово, каждое выражение, но своего не прибавила ничего. Потом статья читалась по кусочкам, большим и маленьким, и снова целиком. Учительница предлагала ряд вопросов, на которые нельзя было иначе ответить, как по учебнику. Дети, как манекены, вставали и все отвечали совершенно верно, полными предложениями. А учительница торжествовала. Цель была достигнута – весь класс знал наизусть статью.
Во втором младшем классе я была на предметном уроке. Были опять те же злосчастные рыбы, было немножко меньше названий, говорилось о внешнем виде, а не о внутреннем строении рыб, кроме того, повторяли, чем рыбы отличаются от млекопитающих и птиц. Главная разница была та, что не было книжки, а запоминали все со слов учительницы. В конце урока ни к селу ни к городу было сказано несколько слов о горе сирот и жен, оплакивающих погибших в море рыбаков.
Преобладающие уроки – французский язык, сводящийся к бесконечным диктовкам и грамматическим упражнениям, затем счет.
Лишь в одном классе, четвертом, я слышала, что ученицам предлагались задачи, но до чего они были элементарны! В этом классе арифметика – любимый предмет (обычно любимый предмет – пение, у девочек – пение и рукоделие), но поражало, как плохо дети соображают. Никто не интересуется формированием их мышления, они должны знать лишь то, что значится в программе.
Когда я попросила показать мне школьную библиотеку, то оказалось, что таковой нет. «Знаете, содержание школ и так очень дорого обходится, посмотрите, какие прекрасные здания. А потом, мы держимся того мнения, что лучше знать мало, но с толком. Усиленное чтение ни к чему хорошему не приводит. Ведь каждый год дети получают новые учебники, новую книгу для чтения. И посмотрите, какое прекрасное издание! – учительница протянула мне учебник, действительно изящно изданный, с хорошими картинками. – Пусть усвоят себе то, что написано в учебнике».
Потом я видела одну детскую книжку, которую за прилежное учение получил в награду семилетний мальчуган. В течение целого года он не мог ее прочитать несмотря на то, что книжка была очень тоненькая. Она так скучна, что вряд ли кто из детей одолеет ее.
В программе школ значится «ручной труд». Я попросила разрешения присутствовать на этом уроке. Выяснилось, что преподавание упразднено. «Мы пробовали его вводить, но достигнутые результаты не соответствовали количеству затрачиваемых на этот предмет усилий, – объяснила мне одна учительница. – Да и очень сложно, и много пачкотни», – добавила она. После всего виденного меня не удивило, что в этой мертвой школе, где так систематически, так обдуманно подавляют индивидуальность ребенка, не привился ручной труд.
В женевской школе не обращают внимания на развитие детей, зато все просто помешаны на чистоте и порядке. В младших классах каждое утро осматривают у всех детей руки, зубы, шею… И при этом идет такой крик, летят такие подзатыльники, пощечины, так не щадится личность ребенка, что, по-моему, у ребенка должно явиться страстное желание, выйдя из школы, вымазаться как можно грязнее и чернее. Чистеньких, нарядненьких детишек в детском саду ласкают, ставят в пример другим, а заброшенных, плохо одетых шпыняют на каждом шагу.
Учительница, толковавшая о материнских чувствах, показывая мне на одну итальяночку, упрямые волосы которой были порядком растрепаны, а передник порван, сказала вслух, нисколько не стесняясь тем, что девочка слышит то, что она говорит: «Она очень плохо учится, ничего не умеет, всегда неряшливо одета, и потом от нее так скверно пахнет!»
Бедная итальяночка, как мне было ее жалко…
Н.К. Крупская
В швейцарской школе
(из личных впечатлений).
Впервые опубликовано: Собрание педагогических сочинений.
Т.1. С. 106-110. 1957 г.
Выбор читателей
Комментарии