Издательское счастье Игоря СМОЛИНА

Игорь Смолин директорствует в Издательском доме “Подкова”. И директорствует вполне успешно: печатает у себя “дорогих”, “элитных”, одним словом – ультрамодных авторов. Даже памятуя о том, что “молодым везде у нас дорога”, в разговоре с Игорем все же хотелось выяснить, как к 32 годам ему удалось встать во главе большого дела, а проще говоря, так раскрутиться. И в том, что он рассказал, увиделась не только конкретная судьба, но и время, название которому когда-нибудь еще обязательно придумают.

Балкон с видом на взлетную полосу

В Москву из родного Свердловска я улетал облаченный в отцовскую кожаную летную куртку, его же коричневый свитерок, тоже летный, и трикотажные штаны, на которых при ближайшем рассмотрении можно было обнаружить несколько ранее не замеченных маленьких дырок, спасибо хоть не на пятой точке. С собой у меня было 40 рублей, большего, по мнению родителей, не требовалось: мало кто верил, что сумею поступить в знаменитый столичный полиграфинститут. Печатным делом я проникся еще в восьмом классе, когда однажды нас привели на экскурсию в типографию “Уральский рабочий”. Не могу передать, как понравился запах книг, в тот день моя судьба и решилась. И сегодня, получая сигнальный экземпляр, первым делом книгу не рассматриваю, а нюхаю, как наркоман какой-то…
Самое интересное, что в институт я поступил. Не имея положенного в таких случаях блата да и особенного аттестата. Не обошлось, правда, без везения, но везение всегда вещь нелишняя. Однако на этом оно тогда и закончилось, потому что поступал-то я в 1987-м, а диплом мне вручали в 1992-м, чувствуете? Диплом я получил свободный, написал смешное заявление, из коего следовало, что в этой жизни не имею ни к кому никаких претензий по поводу будущего трудоустройства, даже к самому себе.
Ничего, кроме удивления, мой визит у директора “Уральского рабочего” не вызвал. Забегая вперед, скажу, что через несколько лет встречал его на своей “Волге” в Домодедово, когда он приехал в командировку в Москву, а я был уже основным заказчиком в его типографии, для которой купил четырехкрасочную машину. Но тогда технологу с московским дипломом, свалившемуся как снег на голову, могли предложить только место помощника печатника. А когда я попытался было им свой диплом продемонстрировать, они мне сказали: вот списки людей, которых придется уволить, а вы наняться хотите. Балкон нашей квартиры в Свердловске выходит прямиком на взлетную полосу аэропорта, я стоял и глядел, как самолеты взлетают и садятся, часа полтора глядел, а потом подумал: не вернуться ли снова в Москву, хуже уже все равно не будет. Бог с ними – с пропиской, регистрацией, связями. Зато надежды какие, а осуществить их казалось возможным только в Москве…
Естественно, в Москве я оказался не нужен ни одному издательству, ни одной типографии – никуда не брали. Тогда по железному правилу человека без прописки для Москвы не существовало. Можно было, правда, фиктивно жениться, такой опыт у меня, кстати, тоже имеется, и чего он стоит, тоже помню хорошо…

Детская лопатка

Деловой роман с Москвой я решил начать с занятий недвижимостью. Сумел даже заключить одну сделку, но меня, естественно, кинули – о каких-то правилах игры в то время говорить не приходилось. Так что честно заработанного процента, пяти тысяч долларов, мне просто не отдали. Тогда я понял, что эта песня не моя, и решил заняться торговлей бананами. А что – прекрасно! Вы одалживаете 100 рублей, едете на овощную базу, берете ящик бананов и торгуете ими. Почти за два года я в этом направлении прилично раскрутился и достиг серьезных высот. Имел палатку, и не где-нибудь, а рядом с “Птичкой”, в месте бойком и солидном. Каждое утро мы тащили тележки с сигаретами, какими-то банками и прочим не проданным накануне добром. Поверьте, это было счастливое время, теперь я точно знаю, что такое Дикий Запад. Все только и занимались тем, что покупали и продавали, не помня, что было вчера, не загадывая, что будет завтра. А потом мой компаньон подставил меня чеченским ребятам. Они палатку у меня отобрали, а самого привезли в лесок, дали в руки детскую лопатку и сказали: “Копай”. Ребята, сказал я им, может, я лучше отдам вам 6 тысяч 800 долларов, что накопил на покупку комнаты, очень комнату хотел купить, а то все по углам да по углам: то на кухне у сумасшедшего мужика, который постоянно на небо смотрел и делал только ему понятные прогнозы, то у бабушки, которая совместила мое житье с ремонтом в комнате проживания, а после ремонта меня из нее выгнала. А на ВДНХ я делил кров с кошкой, которая до того упала с 9-го этажа, но выжила… И вот мечта о своей комнате рухнула, но и владельцы детской лопатки оказались людьми порядочными: деньги взяли, меня не тронули, велели только полгода не продолжать трудовую деятельность на выбранном торговом поприще. Хотя после такого не то что перестанешь чем-то заниматься – куда бежать, не знаешь…

Чай из самовара

Действительно, полгода я ничего не делал и тихо-тихо гнил, брал в долг, не представляя, как буду отдавать, но есть-то надо было что-то. Пытался вернуться домой, улетал и – возвращался: без Москвы, какой бы она ни была, жить уже не мог. И тут я встретил однокурсницу, тоже жившую в Москве, причем припеваючи, хоть и без прописки. Она мне говорит: что же ты со своими знаниями ходишь-бродишь, как сами понимаете кто. А был уже 95-й год, оказывается, в специалистах потребность появилась, не хватало их, возникали новые издательства, и она предложила мне устроиться коммерческим директором в “Пике”. Руководил “Пиком” известный писатель Александр Рекемчук, а главным редактором был не менее известный Яков Костюковский, имевший как сценарист отношение к “Бриллиантовой руке” и “Кавказской пленнице”. Два года я обсчитывал издания, размещал их по типографиям, занимался, в общем, издательской деятельностью, про которую стал потихоньку забывать в общении с бананами. Мои работодатели по-прежнему каждое утро приходят в офис на Новом Арбате, садятся к огромному самовару и начинают пить чай с сушками. Сушки в мешке присутствовали всегда. В “Пике” была секретарша, в обязанности которой входило заниматься только тем, чтобы чай и сушки никогда не переводились и всегда были вовремя поданы. Сейчас она работает у меня корректором, ушла, чтобы спастись от этих вечных сушек.
Производственный цикл в “Пике” был такой: добывался грант, чаще всего за рубежом, на очередное издание, скажем, книжку Ельцина или Гавриила Попова. Потом из типографии тираж попадал на склад, там лежал пару-тройку лет, где за его хранение тоже требовалось платить, после чего книги грузились и отправлялись в макулатуру. Вырученных от этого копеек хватало на чай, сахар и сушки. После знакомства с живущей сейчас в Америке вдовой Юрия Нагибина я выпустил в “Пике” две его книжки – “Дафнис и Хлоя” и “Моя золотая теща”. После чего был уволен, хотя это были единственные книги, проданные издательством полностью. Но Рекемчук считал, что в “Пике”, где он президент, надо сначала издавать его, Рекемчука, а уж потом Нагибина.

Ерофеев и Толстая

Из “Пика” я уходил не один, нас было несколько молодых, решивших открыть новое издательство “Подкова”. Теперь понимаю, что это было самое трудное время моей московской жизни. Я ведь, собственно, с издательским процессом знаком не был, учился на технолога, потому было столько ошибок, ляпов.
Тут надо вспомнить еще об одной встрече, когда я понял, что все у меня получится. По жизни Виктор Ерофеев вообще меня не раз спасал, но в тот момент, когда был изгнан из “Пика”, первым, кого встретил, был именно Ерофеев. Теперь мы идем рядом, а тогда подружились, я выпустил его книгу “Мужчина”, потом повторил “Русскую красавицу”, сделал еще одну книгу, и на сегодня издал 250 тысяч экземпляров только его произведений. Да, он непростой писатель, но еще неизвестно, какой писатель лучше – трудный или легкий. А в 97-м познакомился с Татьяной Толстой. Контракт на роман “Кысь”, который мы подписали, не только спас меня в критический момент, но и принес некоторую известность, ведь за него Таня была удостоена премии “Триумф”, книжного “Оскара”, могла, наверное, и Букера получить, но у нас есть негласное правило: после “Триумфа” больше ничем не награждать. Я издавал наследие Гены Шпаликова, книжка называлась “Я жил как жил”, издавал Александра Митту и Ирину Хакамаду, выпускал Арканова, Гафта, 12 книг Юрия Нагибина, Володю Вишневского, не говоря уж о Ерофееве и Толстой. Всего в свет вышли книги 250 наименований. В прошлом году сгорел склад, где находились книжки Хакамады, Гафта, Нагибина, не только эти. А вот Толстая и Ерофеев уцелели, опять, получается, знак.
В новом, вслед за “Подковой”, издательстве “Зебра Е”, название которого почему-то многих раздражает, мы выпустили сборник “Русские цветы зла”, куда вошли вещи 21 автора – от Астафьева до Владимира Сорокина и Пелевина. Эту книгу считаю нашей гордостью, тираж постоянно допечатывается, на сегодня составляет более 50 тысяч экземпляров. В Америке она популярна как пособие для тех, кто учит русский язык.

Слаб человек

Знаете, до сих пор не могу понять: вот некий человек по фамилии Иванов вдруг написал книгу, а ты ее издал. Через пять лет этот Иванов ходит уже в знаменитых, и ты не знаешь, кто в этой ситуации главнее – издатель или Иванов. Не хочу тянуть на себя одеяло, но если рассказать, сколько усилий стоит напечатать одну книгу, разбросать ее на рынке, сделать рекламу, потратиться на презентацию, раскрутку, то начинаешь себя уважать. Для писателя издание книги – только реализация части жизненной карьеры, а ты этому только помогаешь. С Толстой мы сделали шесть книг, с Ерофеевым – уже одиннадцатую готовим, издательская поддержка делает их популярными, скандальными, и тут они и сами подливают масла в огонь. Вообще-то сейчас я начал поддаваться алчности и жадности, экономности, надо же расплачиваться с долгами, потому что никто не может чувствовать себя застрахованным от очередного пожара или облома. Но при этом каждый год стараюсь выпустить что-то для души. Однажды это был Шпаликов, в другой раз – “Роман с самим собой” Виктюка, книга о театре и человеке в нем. Теперь вот вместе с Паолой Дмитриевной Волковой сделали двухтомник об Арсении и Андрее Тарковских. Планировали три тома – получилось два. В третий должны были войти воспоминания о них. Но почему-то большинство людей, к которым мы обратились, делиться воспоминаниями не спешили, ссылаясь на самые разные обстоятельства: то голова болит, то живот. Но дело, как мне кажется, не в голове или животе, просто человека гложет – почему это мы про Тарковских издаем, а про него, Пупкина, нет. Слаб, получается, человек…

Алексей АННУШКИН