Из в математиков в скульпторы…

Возможно, кто-то сильно удивится, но из знаменитого лицея «Вторая школа» выходят в жизнь не только известные математики, но и известные скульпторы. А вскоре, может быть, выйдут и известные журналисты, ведь две ученицы лицея – восьмиклассница Мария Багинская, девятиклассница Анастасия Соболева – вместе со своей наставницей Ириной Зацерковской решили взять интервью у выпускника лицея известного скульптора Георгия ФРАНГУЛЯНА, знакомые скульптуры которого установлены в разных районах Москвы, и у них это получилось так хорошо, что интервью было опубликовано в школьном издании «Голос».

– Георгий Вартанович, вы родились и провели детство в Грузии. Как вы попали в московскую Вторую школу, как узнали о ней?- Я до шестого класса учился в Грузии в Тбилиси, в третьей школе. Когда переехал в Москву, поступил сначала в первую школу, потом решил, что должен идти дальше. А за первой идет вторая, за второй третья… Вот я и пошел во Вторую, это было движение вперед. Конечно, это несерьезно, тому были причины: во-первых, обе школы были рядом с домом, где мы жили, кроме того, Вторая школа уже тогда звучала как серьезная школа, все знали, что в ней и образование достойное. А если совсем честно, то мама посоветовала. Она имела отношение к образованию, была довольно большим начальником в районе, преподавала русский язык и литературу, очень много сделала для образования Москвы. Директор Второй школы Владимир Федорович Овчинников в своих воспоминаниях пишет о моей матери, что если бы не Наталья Георгиевна Франгулян, то, возможно, и не было бы школы в том виде, в котором она состоялась. Так я пошел в девятый класс Второй школы и в 1963 году окончил ее.- Директор Второй школы Владимир Федорович часто вспоминает, что вы постоянно лепили.- Лепить я начал довольно поздно. В конце десятого класса, никак не мог нащупать свое… Я тогда в школьной газете рисовал какие-то карикатуры, что-то оформлял, какая-то тяга у меня была к изобразительному искусству, но серьезно я этим не занимался. Единственное, что можно назвать первым опытом, это то, что во время производственного обучения – было у нас такое – мы все делали детали для вычислительных машин, были радиомонтажниками – я из этих штук что-то паял. Какие-то фигурки в подарок девочкам, потом динозавра, и мы его подарили Херлуфу Бидструпу, был такой детский художник-карикатурист, рисовавший что-то вроде комиксов. Я сам вручал, у меня даже книга с его подписью есть. Моя первая скульптура на постаменте из плексиглаза, сделанная из олова, а в глаза динозавра вставлена канифоль. Херлуф Бидструп был в восторге, и это было первым признанием моего творчества.- Известно, что в то время, когда вы учились, в школе были сильные преподаватели гуманитарного направления – Феликс Раскольников, Исаак Збарский, кто из них больше всего повлиял на выбор профессии?- Ни тот ни другой. На самом деле это были педагоги высочайшего класса. По тем временам с литературным творчеством было не так легко знакомиться, многие книги не издавали, многие писатели были под запретом, некоторые книги невозможно было купить, а вот благодаря этим педагогам мы как-то могли расширять свой кругозор. Нам много о чем рассказывали, давали почитать, неординарный по тем временам подход был даже к тем писателям и произведениям, которые в школе проходят сегодня. Внимание уделяли глубокому анализу произведений, был упор на разбор творческих способностей, мы понимали, как строят литературное произведение, что оно выражает, а не только проходили само содержание. Таким образом, это был достойный и достаточно сложный процесс постижения секретов творческой профессии писателя и поэта. И.Збарский организовал литературно-театральный коллектив, ставил замечательные спектакли, в одном из них я участвовал. Трагедия Софокла «Филоктет» была поставлена с привлечением профессионального режиссера Владимира Рогова, это было событие на всю Москву, ведь впервые в школьном коллективе была поставлена греческая трагедия. Я в ней играл Одиссея, а также делал декорации, костюмы. До сих пор помню, как рисовал море, камушки, делал одежды, реквизит для себя. В целом это было такое действо, которым вся школа жила, потому что помимо математики хотелось заниматься еще чем-то интересным. Как раз после поставленного спектакля «Филоктет» я определился с тем, что мне нравится. Нужно было сделать режиссеру спектакля какой-то подарок, я вылепил небольшую фигурку Филоктета. Филоктет в трагедии положительный герой, Одиссей отрицательный, наверное, поэтому мне эту роль и дали играть. У меня был замысел: на щите Одиссея стоит Филоктет с замотанной ногой, в рубище, с поднятым луком… Получилась такая победоносная скульптура. На пути поиска любимого дела мне очень повезло с моим учителем алгебры и геометрии. У нас был выдающийся учитель Израиль Хаимович Сивашинский, по его учебникам до сих пор учатся. В то время нагрузка у нас по математике, да и по физике, была чудовищная, нужно было решать задачи книгами, а Израиль Хаимович был в принципе человек жесткий, но умный. Он понимал, кому это нужно, а для кого математика – не главное. Мне он намекнул в свое время, да я и сам внутри себя ощущал, что математика и физика хороши, но это не мое. Я не испытывал такого восторга и интереса к точным наукам, как мои одноклассники. Учился нормально, но меня не захватывало настолько, чтобы я этим жил, поэтому искал какой-то выход, что-то свое, как ищет каждый. У меня было постоянно внутреннее смятение. Все осложнялось тем, что вначале я учился в Грузии – там был совсем другой подход к обучению и другие порядки, ученики чувствовали себя свободно и раскованно, был некий мир свободы. А в московской школе меня зажала сумасшедшая дисциплина, мне было непонятно, зачем на переменах, например, нужно ходить по кругу парами, почему нельзя бегать, дежурные строго за тобой смотрели. У меня было ощущение, что попал в тюрьму, так что этот период моего «заключения» в школе привел меня в искусство…- А вы не думали перейти в другую школу?- Нет, во-первых, не было никакой гарантии, что там будет лучше, а потом, мне школа-то очень нравилась. Школа была замечательная, педагоги фантастические, ребята прекрасные, умные. Я вообще очень благодарен всем своим соученикам, все были чрезвычайно образованные, вообще степень образованности и отношений друг с другом были на высоком уровне, так что я не думал никуда уходить. Я занимаюсь абстрактным искусством, не думаю, что мое творчество напрямую связано с математикой, а вот с литературой, которую преподавали на очень высоком уровне, наверное, это связано. Да и вообще с духом школы. Дело в том, что, несмотря на то что все занимались математикой, люди были склонны к жизненным проявлениям. Жизнь бурлила благодаря Владимиру Федоровичу, который постоянно устраивал походы, спортивные мероприятия. У нас была такая полноценная, насыщенная жизнь, отдельно взятая в узелке Второй школы. Вдобавок ко всему нас там воспитывали. Владимир Федорович человек с чувством юмора, у него было очень ироничное отношение ко многим проблемам обычной школы, на которых он не зацикливался, а каким-то удачным образом обходил. У нас были дружеские отношения. Например, в первый раз в своей жизни я побрился потому, что Владимир Федорович меня подозвал и сказал: «А ну подойди сюда, что это у тебя тут такое?» – показал на щеку. А у меня щетина уже какая-то выросла. «Немедленно, чтобы я не видел этой гадости!» На следующий день я пришел бритым, после этого каждый день бреюсь, а виноват Владимир Федорович. У Владимира Федоровича есть отличительная черта – он всех помнит. Я потрясен этим его качеством. Лет пять назад мы в мастерской отмечали юбилей выпуска. Собрался почти весь наш класс – 22 человека, – за это время все изменились, уже бабушки-дедушки сидели за столом, а Владимир Федорович всех по именам называл. Это было удивительно.- После школы вы поступили на отделение скульптуры Высшего художественно-промышленного училища имени Строганова. Как вы ощущали себя среди своих сокурсников? Ведь наверняка там были люди, которые ранее, до поступления, получили начальное художественное образование, давно занимались изобразительным искусством?- Я ощущал себя комфортно, чувствовал, как вырвался из цепей математики и убежал от цифр, надо сказать, с радостью. В институте я себя почувствовал на своем месте, причем это не в обиду школе. Я могу сказать, что если бы не Вторая школа, то я, может, и не пошел бы в область искусства, а тут меня, можно сказать, «выдавили» в нужном направлении. Надо сказать, что в то время в творческий вуз было очень сложно поступить, ведь было всего семь мест на весь Советский Союз. Некоторые по десять раз поступали, а я со второго раза прошел. С первого раза я не поступил, потому что объективно за год не мог подготовиться. Туда шли люди, которые окончили училища, специальные школы, были уже состоявшимися в художественном отношении личностями, знали историю искусств, получали отметки за свои работы на протяжении пяти и более лет. А я как бы невзначай свалился с дерева. Но у меня оказался довольно сильный характер. Я понял, что надо догонять. И я догнал и перегнал.- Кто в области искусства оказал на вас самое большое влияние?- Если вообще говорить о том, как искусство вошло в мою жизнь, то с детства. У меня бабушка была пианисткой, дед был врач, в семье изобразительным искусством никто не занимался, но книги у нас были, хотя немного, даже по тем временам, но были. В детстве, помню, еще в Тбилиси я собирал открытки с изображением картин, мне это безумно нравилось. Нас водили в галереи, театры, я всегда с замиранием смотрел на античные скульптуры, меня это всегда радовало, плюс я очень любил книги по анатомии, которых у моего деда было в изобилии как у врача, еще дореволюционные издания. Я читал, для меня это был целый мир, в который хотелось погрузиться из жизненного любопытства: как устроен человек, его организм, чем женщина отличается от мужчины. Все это интересно именно в раннем возрасте. И я эти книги до сих пор помню. Именно это на меня повлияло больше всего, потому что на ту базу, ту культуру, которую я впитал с детства, потом ложились мои знания, мои работы.- Какая ваша скульптура была первой после окончания института?- Я еще в институте сделал много скульптур, которые сейчас установлены. Были в то время скульпторы, которые получали заказ, но сами не хотели лепить или не умели, и для этого нанимали студентов. А у меня тогда были трудности с деньгами: нужно было жить на стипендию в 28 рублей, а жить на это было невозможно. Я должен был зарабатывать, поэтому нанимался и лепил большие статуи. Когда я окончил институт, помимо программного обучения у меня уже была довольно серьезная личная практика, то есть я был выше подготовленным во всех отношениях. У меня не было страха преодоления сложностей, я их уже преодолел. А первых скульптур я делал сразу две. Одна из них – барельеф к камину. Строили дачу министру обороны, архитектор, который строил, меня каким-то образом нанял. Это был официальный заказ, я делал барельеф из камня – сцену охоты. Даже сейчас помню, что там были бегущие олени, охотники на лошадях, погоня… И параллельно из дерева я делал две сказочные фигуры, но не как на «Поляне сказок», это была уже первая попытка сделать нечто стилизованное в абстрактном стиле для ресторана, который строили на Ярославском шоссе, да еще и флюгер сделал из металла – петуха. Он исчез всего пять лет назад, а все это время там был. Вот это и была моя первая самостоятельная работа. Но, несмотря на то что это было интересно, мне это почти не приносило денег, то есть когда я делал работу по найму, зарабатывал приличные деньги, а тут оказалось, что эти гонорары еле-еле дают сводить концы с концами. Поэтому я материально резко пал, но дал себе слово, что больше никому ничего лепить не буду. Просто отрезал себе этот способ заработка, который был, пока я был студентом. В общем, работал я только на себя, на свое имя, на свое лицо. Первые два-три года было до безумия тяжело. Я распродал все: коллекцию икон, которую собирал в институте, почти всю библиотеку по истории искусств, потому что надо было жить, кормить детей…- Первые ваши скульптуры были не из бронзы. Но сейчас в основном ваши работы именно из этого сплава. Когда вы начали работать с бронзой?- Дело в том, что в то время бронзы не было ни у кого. Все основные работы у всех были из гипса, дерева или камня. А бронза – это было очень дорого, да еще и отливать можно было только на государственных предприятиях. Попасть туда можно было в том случае, если у тебя был официальный госзаказ. Настало время, когда это меня стало мучить, но ничего сделать было нельзя. В итоге я все-таки смог построить свое литейное производство, кстати, первое в Союзе, но только в 1983 году, спустя 14 лет после окончания института. И тогда я начал сам отливать свои скульптуры.- А как у вас появляется замысел скульптуры?- Как любое произведение, он должен родиться внутри. То, что ты внутри представляешь, ты берешь карандаш и начинает зарисовывать. Ты рисуешь и воплощаешь свою фантазию, а тут тебя уже начинает вести, ты начинаешь размышлять, как это выполнить, оно превращается во что-то более определенное, дальше следует небольшой эскиз, потом это развивается.- Получается, что, как только рождается замысел, вы начинаете рисовать, то есть вы не носите этот образ в себе. Получается, что вы чаще делаете работы для себя, а не на заказ?- Что-то я ношу и уношу навсегда. Все невозможно успеть. Образы и какие-то желания мелькают ежесекундно, ежеминутно и постоянно. Что-то я потом делаю, потому что за это платят. А часто хватаюсь за какую-то идею и начинаю развивать эту тему потому, что мне это интересно. Таким образом, я обрастаю работами не заказными, в основном я делаю то, что мне хочется, самое счастливое в жизни, когда ты независимо от заказчиков можешь жить своей профессией. Ты выражаешь себя, свои чувства, развиваешься, углубляешь свое творческое видение мира. Иначе это похоже на то, если бы поэт не писал стихи. Творческий процесс непредсказуем, ты никогда не знаешь, что тебя заразит какой-то идеей, откуда ждать вдохновения. Может быть, это будет скульптура из музея, может, живой человек, может, влюбленность, но главное – что-то делать. Те, кто только ждут вдохновения, никогда ничего не делают, вдохновение приходит через ежедневную работу.- В замыслах скульптур у вас существуют личные ограничения или присутствует полная свобода?- Личные ограничения определяют твоя культура и твой вкус. Об этом не думают, это либо есть, либо нет. Если ты несешь в себе какое-то пошлое чувство, то оно вылезет все равно, ты не сможешь его перекрыть. И наоборот, если твой взгляд тактичен, выражен в какой-то форме, которая позволяет людям это воспринимать, то такими и будут твои работы. Но это формируется годами, это и есть внутренняя культура и та стилистика, тот язык, на котором ты говоришь. Ты выражаешь высоким языком или низким, либо ты «желтая пресса», либо ты высокая литература. Ты сам избираешь этот путь и по нему идешь. А ПОЛНОЙ свободы не бывает ни у кого, мы ограничены собственным чувством такта. Это и есть свобода выражения любой идеи в рамках определенной высоты.- Когда создаете скульптуру, влияет ли на результат ваше личное отношение к персонажу, которого вы изображаете?- Все мои скульптуры – это мое личное отношение. Взять, к примеру, памятник Булату Окуджаве. Можно было сделать просто фигуру барда с гитарой, а я сделал портрет Арбата, человека, идущего по Арбату. Этот памятник – мое видение культуры арбатского двора, той культуры, которую мы подразумеваем за образом Окуджавы. Это и есть мое личное отношение. Я делал памятник не Булату, а культуре времени шестидесятников, которую он представлял. И так же с памятником Иосифу Бродскому. Из всего, что изображено в скульптуре, складывается определенный образ. И все это Бродский в моем представлении. Вообще, если ты делаешь памятник, основываясь только на внешности человека, просто делаешь скульптуру похожей на него, то это не есть образ. Художник, который не имеет собственного лица, который в своих работах не выражает себя, не может называться художником, он ремесленник. Художник – это не профессия, это степень, уровень человека, который занимается искусством. Художником можно быть в живописи, графике, скульптуре, музыке, поэзии – в любой профессии. Насколько ты можешь заглянуть в прошлое и будущее – это и есть твой диапазон. Он может быть разным – огромным или сиюминутным, может быть сиюсекундным или любым другим. И ты как творческий человек это выражаешь, это невозможно скрыть, потому что все это выливается и живет в твоих произведениях.- Какие свои работы вы можете назвать самыми удачными, любимыми?- У меня нет таких работ. Я очень цельно воспринимаю свое творчество, хотя оно разностильное, разномасштабное, множество различных задач я решаю в нем. Просто ко всему этому я отношусь как к своему ребенку, все мои работы «вышли» из меня. И я, может, чем-то и недоволен, но это мои внутренние проблемы, которые либо исправляются в моих следующих работах, либо усугубляются, а потом исправляются. Это та ткань профессиональной жизни, которую я тку. Это ручное ткачество, та многодельность, которая продолжается до тех пор, пока художник жив. А потом это начинает жить своей жизнью, и вот тут будет проверка – то, что я делал, будет жить или нет. Сейчас это невозможно предсказать.- В каких музеях хранятся ваши скульптуры?- Их много: Третьяковская галерея, Русский музей, Пушкинский музей на Волхонке. Вообще в разных городах и странах…- А как вы представляете себе музей Второй школы, о котором уже давно размышляет Владимир Федорович?- Я думаю, что Вторая школа достойна этого. Вообще какова задача музея школы? Показать, что были яркие личности среди выпускников и педагогов, как это все вместе превратилось в уникальное понятие «Вторая школа», которую знает, на самом деле, весь мир. А ведь выпускники и ученики школы друг друга узнают, не будучи знакомыми, по манере говорить, по кругу интересов. Я лично с этим сталкивался несколько раз в жизни, когда люди, с которыми я общался, вычисляли, что я из Второй школы. Здесь есть о чем задуматься. И музей должен показать, в чем феномен Второй школы, почему она была такая единственная в Союзе, почему это был, как говорили, рассадник вольнодумия, почему Вторая школа была похожа на Царскосельский лицей, почему оттуда был такой колоссальный выброс талантливых людей, почему именно там собирались такие педагоги, которых не было нигде, и им давали возможность работать. На мой взгляд, именно это должен показывать музей нашей школы.- Что вы можете посоветовать нынешним ученикам Второй школы, чтобы и после них что-то осталось?- Самое главное – не наследить, а именно оставить след. Личностные качества, как правило, врожденные. Кому-то что-то дано, и очень много, но человек может это загубить, а кому-то дано немного, но он во что-то это разовьет. И требуются силы, талант, везение, чтобы во что-то превратить свои личные качества. Без личных качеств ничего не бывает, бездарный человек может чего-то добиться, но яркой звездой он не станет.- То есть нужно быть собой?- Нужно быть собой и над собой работать, потому что то, что в нас заложено от природы, – это всего лишь возможность проявить. Над этим надо работать с утра до вечера, каждый день, нащупывая то, что тебе интересно.Время пролетело довольно быстро. Когда смотришь на то, сколько сделано, понимаешь, что на это ушло много времени. И жизнь очень быстро пролетает. Для меня Вторая школа – полное ощущение, как будто еще вчера туда ходил. Попадая в школьный двор, я ловлю впечатление, как будто ничего не изменилось с тех пор. А когда понимаешь, что еще и директор Владимир Федорович на том же месте, то кажется, что такого не бывает.