На чтение: ≈ 16 мин.160 лет назад были опубликованы “Детские сказки дедушки Иринея” Владимира Одоевского, в одной из которых (“Мороз Иванович”) впервые дана литературная обработка фольклорного и обрядового Мороза. Созданный Одоевским образ еще далек от знакомого нам новогоднего персонажа. Календарная приуроченность сказки – не Рождество и не Новый год, а весна (Мороз Иванович живет в колодце, оттого что “жарко становится”); не он приходит к детям, а дети приходят к нему; да и подарки его – это лишь плата за службу. И все же образ этот уже узнаваем: “добрый Мороз Иванович” – “седой-седой” старик, который как “тряхнет головой – от волос иней сыплется”; живет он в ледяном доме, а спит на перине из пушистого снега. Рукодельницу за хорошую работу он одаривает “горстью серебряных пятачков”, однако и Ленивицу не замораживает (как Морозко старухину дочь в народной сказке), а лишь проучивает, дав ей вместо серебра сосульку. Заботясь о природе, он покрывает снегом озимые всходы; попечительствуя о людях, стучит в окошки, чтоб “не забывали печей топить да трубы вовремя закрывать”. В педагогической сказке Одоевского обрядовый Мороз превращен в доброго, справедливого воспитателя и наставника.
Почти в то же самое время, когда увидели свет “Сказки дедушки Иринея”, в газетах стали появляться первые рекламные заметки о продаже елок, что свидетельствовало о начале усвоения в России обычая, до тех пор известного лишь по переводной литературе и по домам петербургских немцев.
Однако в эти годы образ Мороза мифологизировался по двум направлениям. С одной стороны, согласно поэме Некрасова (1863), Мороз представлен злой силой, любящей “кровь вымораживать в жилах/И мозг в голове леденить”. В поэзии же для детей зарождается его положительный двойник, главной функцией которого становится формирование “здоровой” погоды и сотворение зимних “волшебств”, предоставляющих детям возможность веселиться, развлекаться, закаляться на лоне природы. “Прилетел мороз трескучий,/Он на реченьку дохнул,//Струйки светло-голубые/Льдинкой бледной затянул.<…> Всю-то реченьку покрыло,/Намостило синим льдом” (Фруг, 1889). Превращенный в хозяина зимнего леса, он становится защитником зверья, спасая “братью меньшую” “от ружья, от силков, от капкана,/Когда снегом покроет поля…” (Белявская, 1911). Подобно Морозу Ивановичу Одоевского, он заботится о растениях, покрывая их снегом (“Мороз снежком окутывал – смотри не замерзай”) (Кудашева, 1903), испытывает сострадание к беднякам.
Одновременно в городской среде возникает и развивается мифологический персонаж, “заведующий” елкой и, подобно самой елке, первоначально заимствованный с Запада. Расширяется и общественный статус праздника. Наряду с семейным торжеством, устраиваемым родителями для своих детей, в обыкновение входят праздники детской елки, на которые приглашаются дети родственников, знакомых и сослуживцев, а с 1860-х годов – и елочные мероприятия в учебно-воспитательных учреждениях. В результате через 10-15 лет елка была совершенно освоена. Но, не имея в русском прошлом никакой идеологической опоры, она оставалась просто модным новшеством, полюбившейся “немецкой затеей”, удовольствием, которое взрослые доставляли детям. “Деревцо, освещенное фонариками или свечками, увешанное конфетками, плодами, игрушками, книгами, составляет отраду детей” (“Северная пчела”, 1839). На первых порах вопрос о смысле нового праздника не поднимался. Но потом появились произведения (в основном переводные), в которых елке приписывалось значение “Христового дерева”. Она стала символом “неувядающей, вечнозеленой благостыни Божией”.
Правда, восторженное отношение к елке разделялось не всеми: ее не приняли приверженцы русской старины, защитники лесов (первые русские экологи) и – самое главное – православная церковь, увидевшая в ней обычай, занесенный с Запада. Сопротивление церкви процессу христианизации елки вызывалось опасением, что по мере ее распространения рождественские праздники утратят религиозное значение. Началась работа педагогов и детских писателей по формированию новой мифологии, где елке стал приписываться “исконный”, народный (по существу же – псевдонародный) характер. К концу XIX в. она “так твердо привилась в русском обществе, что никому и в голову не придет, что она не русская” (Розанов, 1906). Елка стала связываться не столько с Рождеством, сколько с Новым годом и зимой, а пространственно – с лесом. И тотчас появились такие елочные украшения: снег, шишки, грибочки, всякое зверье. Одной из висящих на ней игрушек стал старик в шубе и с мешком в руках. Вскоре, увеличившись в размерах, он был поставлен под елку. Именно такого старика в рассказе А. Круглова “Заморыш” видит мальчик, рассматривающий через оконное стекло елку в богатом доме (1882). Эта игрушка начинает использоваться и в оформлении витрин кондитерских и игрушечных магазинов. Еще задолго до обыкновения костюмировать детей стали появляться ряженые старики, дублирующие стоящую под елкой игрушку. В одном из очерков того времени рассказывалось о том, как “маленькую Катю <…> одели стариком с елочкой в руках и старика этого поставили на стол с игрушками”. Старики начали фигурировать также и в представлениях, которые устраивались на елках в состоятельных семьях: “вдруг зала <…> осветилась красным огнем, и мы увидели старика, едущего на больших санях, запряженных медведем, с громадною елкою в руках. <…> Остановясь посредине залы, старик слез с саней и поставил елку на пол”. Наряду с Дедом Морозом появляется бабушка Зима, которая “елочку несет/И, мотая головою,/Песенку поет://Дети, к вам на радость вашу/Елку я несу…” (Сологуб, 1872), старички-кулачки, заготавливающие в лесу елки (Русская сказка, 1882). Но с 1880-х годов представление о старике Морозе, Дедушке Морозе закрепляется все прочнее.
Что же касается подарков, то на первых порах они готовились родителями (о чем дети знали). В согласии с рождественским елочным мифом иногда детям говорилось, что подарки посылает Младенец Иисус. В рамках “псевдонародной” мифологии роль дарителя начинает приписываться и самому “старику”.
Персонаж этот меняет имена. То это старый Рупрехт, случай, указывающий на немецкую традицию, то Святой Николай или Дедушка Николай – вариант отбрасывается рано, то Санта Клаус, то добрый Морозко, то Елкич.
Предпочтение, отданное Деду Морозу, нуждается в объяснении. В восточнославянской мифологии Мороз – существо уважаемое, но и опасное. Им пугали детей: “Погоди, Мороз идет, он тебя…”. Но наряду с этим он выступал и в функции приходящего в сочельник умершего родителя, предка. Выполняя функцию наставника, он никогда не наказывает детей, а только журит их (в отличие от западного Святого Николая, помимо подарков приносившего с собой прутья: справившись о поведении детей, в зависимости от полученного ответа он либо одаривал либо наказывал их).
В мифе о Деде Морозе, созданном общими усилиями взрослых, присутствовал расчет на безусловное признание детьми его реального существования, что стимулировалось и всячески поддерживалось родителями. Вера в Деда Мороза превратилась в “испытание на взрослость”: ее утрата рассматривалась как важный этап взросления – своеобразная форма инициации.
Дед Мороз, знакомый по открыткам, в сознании детей долгое время существовал как образ чисто умозрительный. Только в 1910-е годы он живьем стал появляться на елках. А дети мучили взрослых вопросами – есть ли на самом деле Дед Мороз, из чего он сделан, не тает ли в теплой комнате… После революции эмигранты “увозили” образ Деда Мороза с собой. Он сохранялся в их памяти как одна из вечных ценностей, как “бескорыстно творимое добро” (Парчевский, 1936). С тоской вспоминая русское Рождество, “праздник детей, ожидающих бородатого старика с большим мешком игрушек” (Абданк-Коссовский, 1960), они забывали о том, что этот старик своим происхождением во многом обязан европейским зимним дарителям.
В первые годы после Октября отношение новой власти к елке и Деду Морозу было вполне лояльным. Но когда в 1927 году началась антирелигиозная кампания, одной из задач которой было уничтожение старых и утверждение новых праздников, елка и Дед Мороз превратились в “религиозные пережитки” и в одну из форм “антинародной деятельности капиталистов”. XVI партийная конференция (1929), утвердив “новый режим работы”, ввела пятидневку, в результате чего день Рождества стал обычным рабочим днем. Превращенные в “религиозный хлам” Рождество, елка и Дед Мороз оказались в одном смысловом ряду: “Ребят обманывают, что подарки им принес Дед Мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки <…> Господствующие эксплуататорские классы пользуются “милой” елочкой и “добрым” Дедом Морозом еще и для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала”. На плакатах с подписью “Что скрывается за Дедом Морозом?” изображался старик с елкой, на которого, разиня рот, смотрят мальчуган и его мамаша, в то время как за его спиной, притаившись, стоят поп и кулак. Происхождение этого “старорежимного” образа возводилось к “духу елки”, которому первобытные люди вешали на деревья жертвы и “который превратился в Деда Мороза”. В антирождественской кампании приняли участие и поэты, состоявшие на службе у советской власти, как, например, Демьян Бедный, который писал: “Под “Рождество Христово” в обед/Старорежимный елочный дед/С длинной-предлинной такой бородой/Вылитый сказочный “Дед Мороз”/С елкой под мышкой саночки вез,/Санки с ребенком годочков пяти./Советского тут ничего не найти!” (Бедный, 1928).
Гонение на елку и Деда Мороза продолжалось до 28 декабря 1935 года, когда вышел номер “Правды” с установочной статьей Постышева, а на следующий день было обнародовано решение ЦК ВЛКСМ, предписывающее комсомольским организациям устраивать для детей новогодние елки. В повести Чуковской “Софья Петровна” (1940) машинистка ленинградского издательства, получив поручение организовать елку для детей сотрудников, украшает дерево “удивительно эффектно”, укрепив на нем Деда Мороза, вклеивает “кудрявую головку маленького Ленина” в центр пятиконечной звезды, вкладывает в пакетики с конфетами записки “Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство”.
Новогодний ритуал общественных елок с Дедом Морозом соблюдался на всей территории Страны Советов: от главной елки в Большом Кремлевском дворце до лагерей ГУЛАГа. От Азербайджана, где местная поэтесса Дильбази еще в конце 1930-х годов. написала стихотворение: “В гости к нам пришел/Дедушка-мороз/И чего-чего/Только не принес!”, до Чукотки, как в рассказе Рытхэу, где чукотские дети впервые встречаются с елкой и с Дедом Морозом.
Неудивительны перемены, которые происходят с образом Деда Мороза в последнее десятилетие. Он вдруг начинает порождать вопросы, либо давно подзабытые (например, об отношении к русской православной традиции “старика в бороде, красной шубе, с мешком, где подарков на грошик” (Мякишев, 1992), либо никогда ранее не поднимавшиеся (как, например, о связи Деда Мороза с темой геронтофильских мотивов в русской поэзии (Илюшин, 1995). Вместе с “вхождением России в мировое сообщество” русский Дед Мороз переоделся из белой шубы в красный наряд, превратившись в Санта Клауса.
В общем, встреча Нового года в ночь на 1 января стала интернациональным ритуалом, в котором и в России, и за границей участвуют люди самых разных вероисповеданий. И с этим, видимо, уже ничего не поделаешь. Да и стоит ли пытаться?
Елена ДУШЕЧКИНА
Выбор читателей
Комментарии