На чтение: ≈ 13 мин.Илья Львович Толстой считал, что восьмидесятилетнюю жизнь его отца можно разделить на две половины. К первой относятся “Война и мир”, “Анна Каренина”, автобиографическая трилогия “Детство”, “Отрочество”, “Юность”; его аристократизм, желание славы, богатства и почитание в педагогике традиций помещичьего воспитания. Именно в этот период Толстой сознательно богатеет. Скупает земли в Башкирии, устраивает на них громадный конный завод. А старшим детям дает “классическое образование”. Но вот его возраст приближается к пятидесяти, и во взглядах Льва Николаевича совершается настоящая революция. Одно только, пожалуй, и остается неизменным – принцип свободного общения с сыновьями и дочерьми. Толстой никогда не скрывал от них ни своего образа жизни, ни образа мышления, ни ссор с женой, ни своих товарищей. Можно сказать, что дети – активные участники его жизни.
Итак, первая половина жизни, и в ней первые шестеро детей. Толстой был внимателен. И в письме от 1872 года дает точную характеристику маленьким сыновьям и дочерям, самому взрослому из которых, Сергею, десять лет. Илье тогда всего шесть, но его портрет очерчен полно: “игры выдумывает сам”, “самобытен во всем”, “учится дурно”, “любит поесть и полежать спокойно”. Отец уже обеспокоен: “Илья погибнет, если у него не будет строгого и любимого им руководителя”. Слово “любимого” даже подчеркнуто. В это время все дети окружены русскими нянями, англичанками, немцами. С крестьянскими детьми отец не велит даже разговаривать – это “дурные” дети, которые хорошему не научат. Его же собственные мальчики и девочки выводятся им в аллею для занятий гимнастикой, он учит их плавать, охотиться, ездить верхом, готовит к гимназии и к университету. И это лучшая пора супружеской четы Толстых. Все счастливы, умиротворены, трудятся. Поэтически воспевший собственное детство, Лев Николаевич окружил и своих детей такой же высокой поэзией.
Это через пятнадцать лет после свадьбы мир в его доме перевернется. И детям явится “сумрачное отрочество”. Это в пожилом возрасте Толстой перестанет даже замечать, что в доме есть и младшие его дети. Пока что он – строгий, требовательный отец.
Отчего же тогда существует мнение, что на детях Толстого природа “отдохнула”? Полагаю, что это мнение неверно. Жить рядом с Толстым и не попасть в ауру его человеческого обаяния, в поле его философских дискуссий, в его литературную деятельность, в переписку с миром, со всей Россией было просто невозможно! И поэтому его старшие сыновья Сергей и Илья, дочери Татьяна и Александра оставили после себя мемуары, которые переведены на многие языки мира! Лев Львович занимался собственными рассказами и повестями.
Однако уже на Илье аристократическая “классика” закончилась. Толстой кинулся менять себя через буддизм. Но и буддизм не устроил его полностью. Тогда он, взяв у христианства его мораль, а у индусов понятие безличного бога в виде облака и простоту образа жизни дервишей, сотворил собственную религию, названную “толстовством”.
Отныне каждый день за завтраком в кругу своих детей и супруги он сурово громил и помещичий быт, и “классическое образование” с университетами, и врачей, и науку. Это была неприкрытая семейная драма. И подростки Толстые тут же этим воспользовались. В обоих родителях они принимали лишь то, что им было приятней и эгоистически выгодней. Например, Илья покинул гимназию и нигде после этого не учился. Ведь отец говорил, что светское образование – это разврат для души и тела.
И что оставалось делать тому же Илье, если мировая культура – “вздор”? Он рано женился. Родители выделили ему хутор. И некоторое время Илья увлеченно “пахал землю”. Однако тот, кто не знал систематического, каждодневного труда за школьным учебником, стал тяготиться и своей пахотой. Семью Илья тоже в руках не удержал.
В сущности, “раскрепощение духа” его отца, или по-другому – “опрощение”, свобода суждений обернулись на тот период крахом для Ильи. И только когда после революции семнадцатого года он эмигрировал и попал в Европу, а затем в Америку без средств к существованию, он впервые в жизни начал трудиться всерьез. Вот тут и пригодились гены отца-мыслителя и труженицы-матери. Илья стал писать лекции и пропагандировать творчество Льва Николаевича.
По моему мнению, как бы мы, мысля свободно, ни порицали школу и университеты в разные периоды своей истории, замены им нет. Какой бы “несвободной” наша школа ни была, она первой формирует в детях привычку трудиться каждодневно, через “хочу – не хочу”, умом, руками и сердцем.
Толстой был раскован, свободен и в порицании своих детей. “Обвинительный акт против Ильи и Софьи” – так озаглавил он один из фрагментов своей “Записной книжки”, где порицал женившегося юного сына за “лошадей, экипажи, кучера, собак”.
Вторая ошибка семейной педагогики Толстого, пожалуй, в том, что долгое время он критиковал близких без сострадания, без оговора своей любви к ним. Слишком в лоб, прямолинейно.
Своих детей он не обнимал, не целовал, не гладил по голове. Лишенный этого в детстве, потому что потерял мать, когда ему было года два, ласке он так и не научился. А это тоже воздвигало забор между ним и его детьми. Мешало взаимопроникновению мыслей и чувств, общности жизни.
“Глыба” Толстого давила. И его критика домашних на долгое время стала, по сути, недоверием к их собственной совести.
Думаю, что сам Толстой и породил легенду о недостоинстве своих детей. Слишком часто жаловался он гостям, что у него нет детей, “на которых можно было бы отдохнуть”. А его слова разносились далеко. Так что многие его бестактные корреспонденты считали нужным призвать его к уходу из семьи.
Призвав юного Илью писать, Толстой, например, однажды услышал от него, что все “темы исчерпаны”. И тут же отреагировал: а у меня слишком много тем! Илья написал-таки рассказ, Лев Николаевич отмечает это в своем дневнике: “Очень хочется вложить в Илюшин рассказ свою исповедь и откровение о мужиках”. “Я” великого отца, безусловно, звало на подвиги, но и подавляло. Ведь отец звал их идти не своим собственным путем. А путем его! За ним! Да еще гуртом. Отцу требовались “толстовцы”, которых Софья Андреевна называла “темными”, последователи.
Да и, пожалуй, требовал от них слишком быстрого результата. Толстой-отец будто бы не догадывался, что главным материалом, темой для будущих исповедей его детей станет он сам.
И вот Маша и Ваня. Любимые дети Льва Толстого. Они-то какие? Маше два года, а отец о ней пишет: “будет страдать, будет искать, ничего не найдет”. Но он… ошибся.
В пятом ребенке, Маше, была сила, которая приручила грозного отца. Никто из детей не смел его целовать – Маша смела. Никто не смел гладить по руке – только Маша. Все смотрят на него снизу вверх. И только Маша проявляла невероятную смелость. Подойдет к нему молча, молча поцелует, скажет ласковое слово, и морщины отца разгладятся. Она одна видела в “глыбе” простого, обыкновенного человека, который в душе ждет самого обыкновенного: чтобы его пожалели и спросили: “Папа, ты устал?”.
“У всякого из нас вышло бы что-то неестественное, – напишет потом Илья, – а у нее выходило просто и сердечно”. Она ни с кем и никогда не сражалась. Самая худенькая и хрупкая из сестер, она ходила с бабами собирать сено и перевязывала раны их детям. Одну ее в семье любили все! Из всех детей она одна не занимала в религиозной и сословной войне Льва Николаевича и Софьи Андреевны ничьей стороны. Она просто жила рядом с ними и умела снять с близких напряжение постоянной битвы.
Поразительно, что Лев Николаевич с Машей уже педагогически не экспериментировал. Образование ее и воспитание было более естественным, без особого давления со стороны родителей. Но чему ее никто специально не учил и чего не было в других сыновьях и дочерях сложной супружеской пары – Маша всегда заступалась за тех, на кого падали какие-нибудь нарекания. Справедливые или несправедливые – все равно.
“Маша умела всех умиротворять”, – скажет Илья после ее смерти. Она умерла в возрасте тридцати четырех лет в результате воспаления легких в 1906 г. Крепкая младшая сестра ее Саша, главный враг матери и соратник отца, настоящая “толстовка”, перенесла туберкулез и выжила; ушла из жизни только в 1970 году. Маша умерла за четыре года до отца. Но еще раньше умер семилетний Ванечка, Иван Львович Толстой.
Очень похожий внешне на Льва Николаевича и на Машу, такой же русый и светлоглазый, ласковый, очень чистый, привязчивый сердцем ребенок. Когда его, наследника Ясной Поляны, умершего от скарлатины, похоронили, Лев Николаевич сказал: “Это безвыходное горе”. Илья Львович, уже пожилым человеком, сделает такой вывод: что если бы остались живы именно эти двое детей Толстых, самые любимые и отцом и матерью, супруги бы не расстались!
Не было бы ухода отца. Не состоялось бы безумие, которое выразилось в том, что дом и любящую супругу покинул старец, страдающий периодическими провалами в памяти, глубокими обмороками, физической слабостью и хроническими болями в желудке и печени.
Как бы ни мудровал над своей жизнью и детьми Толстой, он нуждался в ласковых детях! Умер Ванечка, и отчаявшийся, очерствевший сердцем Лев Толстой впервые, в 1897 году, пишет Софье Андреевне письмо, в котором заявляет: “Уже давно меня мучает несоответствие моей жизни и религиозных верований!”. Это о религии, которая шла не от сердца, в тот момент, безусловно, опустошенного, а от гордости великого ума, предпочитающего судорогу “парадоксов”.
На него, гения, словно находило временами темное затмение…
Ирина РЕПЬЕВА
Выбор читателей
Комментарии