История с пятнистым мячом Не сотвори себе кумира

Нелегко любить тех, кто рядом. Проще любить тех, кого рядом нет. Самые близкие люди всегда на виду, быт прессует их, выжимает из них то истерику, то слезу, то глупость, а тот, кого ты любишь на расстоянии, пускает тебя в свой мир только через парадный подъезд.

Стены комнаты моего старшего сына были оклеены фотографиями Цоя, Кинчева, Джэггера, “Битлз”, Уитни Хьюстон, Стиви Уандера, группы “Чайф”… Как мои, в свое время, в студенческом общежитии – снимками Хемингуэя, Ремарка, тех же “Битлз”, Окуджавы…
В моем кабинете есть портреты всех моих детей. Фотографии моих дедушки и бабушки по отцу. Фото родителей.
В комнате моего старшего сына нет моей фотографии, но есть фотография дяди: брат его мамы с женой и маленьким сыном… И профессию сын выбрал такую же, как у дяди, – юрист, что мне очень не нравилось: сухая, на мой взгляд, черствая профессия-схема, “застегнутая на все пуговицы мундира”. По-моему, подло, когда юридическая норма ставится выше нравственной, и гадко такой норме служить. Так я рассуждал, вяло отговаривая сына от юридического…
Он не сдавался и настоял на своем.
И на гитаре он стал бренчать, подражая дяде, хотя в доме есть фортепиано и папа мог бы еще показать ему пару пассажей.
Сын не знал и не знает, что я немножко ревновал его к человеку, которого не перевариваю: для дядюшки жизнь – предприятие, приносящее убытки или прибыль, а для меня – путешествие к самому себе.
Не всегда “большое видится на расстоянии”. Часто на расстоянии не видится маленького, мелконького.
История “не сотвори себе кумира” моего старшего сына – зеркальное отражение моей собственной. С годами я вынужден в этом признаться. С той лишь существенной разницей, что объект моего обожания был того достоин.
В детстве у меня был пятнистый футбольный мяч. В нашем дворе такого больше ни у кого не было. Возможно, такого мяча не было и в десяти соседних дворах. Не знаю. Во всяком случае я не видел, хотя знал все футбольные поля и площадки в округе, всех ребят, прилично игравших в футбол.
Мяч мне подарил брат отца, дядя Сережа, в честь которого меня назвали. (А дядю назвали в честь Сергея Мироновича Кирова). Через мяч я любил дядю Сережу больше, чем возможно любить племяннику своего дядю.
К этой любви иногда ревновал отец. Этой любви иногда побаивалась мать, так как дядя вел веселую жизнь, а мать видела, что я подражаю ему во всем.
Наверное, дядя Сережа любил меня, как сына, хотя как любят собственных детей, он не знал и знать не мог – детей у него не было. Но он всегда угадывал мое настроение, и подарки под Новый год и в дни рождения я получал – гантельки, перевязанные лентой; простенький транзистор; коньки-“канадки” с приподнятой пяткой и высоким задником; теннисные ракетки для пинг-понга; клюшку с загнутым крюком…
И этот вот чудо-мяч в шахматную клетку.
Родители дарили мне то, что считали необходимым и полезным в быту и в учебе, дядя дарил то, о чем я тайно мечтал.
Я помню стихи, которые он читал за праздничным столом: “Утром, в ржаном закутье, где златятся рогожи в ряд, семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят…” – нашего тезки, Сергея Есенина. Меня бросило в жар от слова “сука”, я считал его запретным, грязно матерным. Но стол отреагировал зачарованно, и я понял, что даже бранное слово в устах любимого дяди звучит, как музыка. Или: “Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…” – “Письмо женщине из города Вычуга” Константина Симонова.
В стихах, которые читал дядя, всегда был сюжет. Была картинка жизни. Был короткий зарифмованный рассказ: у Есенина щенят утопил злой хозяин, а героиня Константина Симонова бросила мужа-офицера, погибшего на войне, и ушла к другому, пока муж защищал от пуль ее, их любовь…
Это вышибало слезу. Дядя знал, чего ждет “публика”.
Названий стихов я не знал, а спросить дядю стеснялся. Наутро я мчался в библиотеку и на память искал эти стихи, библиотекарь мне с радостью помогала. Находил. Выписывал. И учил наизусть.
Я помню их до сих пор.
Дядя Сережа к каждому семейному застолью готовил что-нибудь новое. Он был красив. Он играл на гитаре и пел модные тогда “Ландыши”, “Ах, Тоня, Тоня, Тонечка…”, “За фабричной заставой…” Он знал, что нравится женщинам. Он устраивал маленький спектакль, театр одного актера, и застолье превращалось в праздник, а не в коллективную чавколку.
Дядя прекрасно рисовал. В моем рукописном словаре английских слов против слова “breeze” (ветер) дядя нарисовал стареющего интеллигента, с которого слетела шляпа, седые волосы застигнутого непогодой прохожего, кажется, готовы были облететь, как листва, гнулась молодая березка… Это был ветер, это ни с чем не спутаешь. Иллюстрация слова была наиточнейшей и укладывалась в размер этикетки спичечного коробка. Это было талантливо.
Как, скажите, я мог не любить брата своего отца?
Дядя был автомобилист, рыбак, охотник. Все давалось ему одинаково легко, играючи. А мой отец, казалось, живет тяжелее, натужнее, с меньшей любовью к жизни, с меньшим размахом, экономнее.
Я был уверен, что отец проигрывает своему младшему брату по всем статьям.
Боже, как дети часто несправедливы к своим родителям! Они рассматривают их под микроскопом, придираясь к каждому прыщу, каждой пылинке. А кумиров любят слепо.
…Евгений Богат рассказывал мне, как у него прихватило сердце. Дело было дома, на диване. В доме были только он и взрослая дочь. Писатель попросил дочь сделать ему укол. Дочь отказалась:
– Я не умею!
– Ты же проходишь в школе медицину. Чему вас учат? – возмутился писатель.
– Я могу сделать рентген глаза, – высокомерно сказала дочь. – А с мелочью я не связываюсь.
Есть в этом ответе взрослой дочери что-то символическое – часто наши дети не видят элементарного в погоне за эффектным. Не могут, не способны заметить того, кто рядом, кто убирал из-под них горшки, кто не спал ночами у их колыбели.
Наши дети часто любят кого-то (пусть даже хорошего, доброго, но чужого им человека) за его слова. А нас, родителей, оценивают часто, не по словам и поступкам, а, увы, по зарплате.
О Джоне Ленноне или Фредди Мэркьюри они знают больше, чем о собственных родителях. Я не говорю уже про дедов, прадедов, прапрадедов… А ведь в них, наших детях, течет их, пращуров, кровь, а не кровь Элтона Джона или Демиса Руссоса…
Мы любим своих детей такими, какие они есть, – они любят нас такими, какими мы могли бы быть. Часто дети не согласны с формулой: “отцов не выбирают”. Кажется, они хотели бы иметь выбор. Это обидно, но это нормально. Так они устроены. До поры до времени…
Так вот – мяч, пятнистый, пижонский футбольный мяч, подарок дяди. Вернемся к нему. Я давал его всем, кто попросит. Я сидел и занимался, ребята подходили под балкон, кричали меня, звали во двор. Если я мог – выходил, и мы рубились в футбол до темноты. Если не мог (а так было чаще) – бросал ребятам мяч с балкона. Они всегда мне его возвращали.
Не вернули однажды. Прибежали затемно, в слезах: “Мяч взял Эдик” (местная “шишка”, жестокий, озлобленный парень с двумя судимостями, почти сирота. Сын сосланного немца Поволжья). Я пошел выручать мяч сам. В доме были гости, дядя в том числе.
Эдик лупцевал мячом о кирпичную стену. Сыпалась штукатурка, звенели рамы… Я попросил мяч. Эдик не замечал меня. Я попросил еще раз. Кривая усмешка. Еще. Злобный взгляд: “На, держи…” Он остановил мяч у своих ног и как только я приблизился и наклонился, чтобы взять его, со всей силы пнул по мячу мне в лицо. Нокдаун.
Я пришел домой с распухшим от боли и слез лицом. Без мяча.
Дядя, узнал, в чем дело, – и остался сидеть за столом. Наверное, у него по программе было чтение Блока или романс. Со мной во двор пошел отец. Мяч сиротливо лежал в стороне. Эдик покуривал в компании такой же шпаны. Их было много – отец один…
Отец бил его молча, сосредоточенно.
Шпана безмолвствовала. Никто даже не вякнул. Все были парализованы гневом моего отца, человека уже немолодого.
– Принеси мяч и извинись, – сказал отец. Эдик стоял на четвереньках, как поверженный боксер. Я спас его от полного позора: схватил мяч и утащил отца.
“Твой нежный стан, шелками схваченный…”, – читал за столом дядя, когда мы вошли.
В тот момент я любил его не меньше, чем прежде. Но отца уже намного больше…

Сергей РЫКОВ