Истории о литераторах

Поздней осенью 1847 года И.С.Тургенев писал из Парижа В.Г.Белинскому: «Современник» идет хорошо. Одно: опечатки! Ни в одном трактирном тюфяке, ни в одной женской кровати нет столько блох и клопов, как опечаток в «Современнике». В моих «Отрывках» я их насчитал 22 важных, иногда обидно искажающих смысл. «Сторожился» вместо «сторонился», «ложась» вместо «ложились»… Фразы целиком пропущены и т.д. Сие есть неприятно. Нельзя ли хоть на будущий год взять корректора? Ась? Скажите это г.г. издателям».

Заколдованное слово

Белинский не замедлил передать Н.А.Некрасову претензии автора по поводу опубликованных в десятом номере журнала рассказов «Бурмистр» и «Контора». Однако критик был в ту пору уже тяжело болен и не мог предпринять более энергичных мер для улучшения качества близкого ему издания. «Блохи и клопы» в «Современнике» продолжали плодиться. В начале 1849 года Некрасов опубликовал очередной рассказ из «Записок охотника» под интригующим названием – «Гамлет Щигровского уезда», в котором автор одним из первых в русской литературе сопоставил характер орловца с шекспировским образом. В гостях у Николая Васильевича Киреевского, в его родовом поместье Шаблыкино, Тургенев насмотрелся не только звериных чучел, оленьих, лосиных рогов, кабаньих копыт, но и переночевал в гостинице Киреевского, похожей на своеобразную охотничью кунсткамеру. Здесь он познакомился с человеком, ставшим впоследствии «Гамлетом» – героем рассказа. Уездный Гамлет умен, образован, но оказывается лишним среди буйной помещичьей жизни, заполненной охотой и кутежами, а также расширением доставшихся по наследству угодий. Лишним Гамлет чувствует себя и среди мелких уездных чиновников, занятых постоянно тем, чтобы «убыток навести на прибыток». Все, что характеризует Гамлета, стилистически беспримесно, и это позволяет автору возвеличить героя из глубинки, вывести его на европейский простор. Иначе обстоит дело с другими действующими лицами. Лупихин, к примеру, говорит о штатском генерале в отставке: «У него дочь из свекловичного сахару, и завод в золотухе…» Тут читателю несложно догадаться, о чем речь. Лупихин привык много болтать, иногда кажется: он жужжит, как пчела в родимом улье. Торопясь высказаться, перепутал слова. Дальше следует уже непосредственно авторский текст: «Сановник… с негодованием, доходившим до голода, посмотрел на бороду князя Козельского и подал разоренному штатскому генералу с заводом и дочерью указательный палец левой руки».

Во всем творчестве Тургенева нет более загадочной фразы, чем эта; главным образом из-за слова «голод», вошедшего в причастный оборот. Как и в случае с «Бурмистром» и «Конторой», при публикации «Гамлета Щигровского уезда» в журнале «Современник» были допущены опечатки. Впоследствии автор их поправил. Готовя рассказ для переиздания в 1880 году, Тургенев внес более ста исправлений. «Негодование, доходившее до голода» в «Гамлете Щигровского уезда» осталось неизмененным. Необычный синтаксический оборот, приобретши таким образом каноническую форму, стал камнем преткновения для исследователей. Текстолог С.А.Рейсер пытался разъяснить тайну следующим образом: «Ошибки такого рода возникают из какой-то описки автора, когда рука не успевает зафиксировать мысль полностью: скорее всего перед нами фрагмент фразы с какими-то пропущенными словами».

Если бы дело обстояло так, то загадка давно была бы раскрыта. И в академическом издании сочинений Тургенева мы не встретили бы таинственной строки. Но она по-прежнему кочует из книги в книгу. В любом издании «Записок охотника» без труда можно отыскать «негодование, доходившее до голода». Слово «голод» в строке будто заколдовано. И в этом есть великий смысл. Во-первых, оно совершенно четко написано автором в черновой рукописи рассказа, хорошо сохранившейся до нашего времени; во-вторых, Тургенев много раз перечитывал рассказ, готовя прижизненные издания, и оставил в нем таинственный оборот без изменения. Важный аргумент в пользу неприкосновенности текста – косноязычие Лупихина. Оно предшествует загадочной строке, естественным образом продолжает характеристику гостей орловского богача, в основном таких же богачей, все еще чувствующих себя голодными, то есть постоянно занятых приобретением новых имений. До Гамлета ли им с его самобичеванием?

Первый фольклорист

Среди озорной, нередко бесшабашной дворянской молодежи восемнадцатилетний Петр выглядел белой вороной. Он был молчалив, сторонился шумных компаний, унаследовав от родителей философский склад ума. Застенчивость мешала общению с другими людьми, вставала неодолимой преградой в приобретении новых знакомых. Однако случай был особенный: Петр впервые увидел только что вернувшегося в Москву после ссылки Пушкина, стихи и поэмы которого он внимательно и с такой любовью читал. Природная застенчивость не смогла воспрепятствовать их знакомству. Киреевский боготворил поэта и уже давно приготовился к тому, чтобы выразить переполнявшие его чувства при встрече. А Пушкин в свою очередь не мог не выделить из поклонников Петра Киреевского, мать которого Авдотья Петровна находилась в близком родстве с В.А.Жуковским, старшим другом и покровителем поэта. Состоявшийся разговор был краток, но он во многом определил дальнейшую судьбу Петра. Пушкин рассказал, что ему удалось записать в Михайловском русские народные песни, исполненные, по его словам, «красоты и глубины чувства», поделился планом издания их отдельной книгой.

Беседа с Пушкиным была для молодого человека решающей. Он и сам уже начал осознавать отшлифованное веками совершенство народной поэзии, ее первозданность и цельность. Но кто он такой? Лишь один из многих дворянских детей, не нашедших пока своей дороги в жизни. Иное дело – Пушкин. Это имя у всех на устах, и только его авторитет может привлечь внимание публики к старинным песням.

Петр Киреевский стал в меру своих сил помогать великому поэту. План поэта вдохновил Петра. Посетив одну деревню, дотошно расспросив ее старожилов о народных песнях, записав их, Петр отправился в другую, расположенную зачастую на значительном расстоянии. Но это не смущало энтузиаста, ощутившего наконец свое подлинное призвание. Количество записей увеличивалось с каждым днем.

За месяц набралось столько великолепных песен, что юноша готов был пуститься в пляс при мысли о том, что скоро они попадут в руки Пушкина, умевшего ценить настоящую поэзию лучше других. И там и сям встречал Петр в его произведениях вкрапления из устного народного творчества. Это и задушевные песни, и мудрые в своей краткости пословицы и поговорки. Киреевский живо представлял себе, как обрадуется поэт его записям, как непременно укрепится в мысли о необходимости донести до читателя всю прелесть старинных строк.

Получилось же все совсем не так, как воображал молодой человек. Он не знал многих обстоятельств нелегкой жизни Александра Сергеевича, когда тому было явно не до песен. Приходилось заботиться о куске хлеба да о том, чтобы расквитаться с долгами. А фольклористика требовала много специальных знаний и кропотливого труда. Пушкин, познакомившись с записями Киреевского, увидел в нем и знатока, и добросовестного работягу. Вместо того чтобы забрать у Петра записанные им песни, поэт передал ему свое собрание, значительно пополненное во время поездок в Болдино и под Оренбург. Тем самым поэт как бы благословил Киреевского на тернистый путь собирательства. Он хорошо понимал, что русская фольклористика находится в самом начале развития, но выразился лаконично и ясно: «Дело находится в надежных руках Киреевского».

И не ошибся. В Киреевской слободке под Орлом Петр тщательно обдумал состав будущих «песенных» книг. Здесь он многократно перечитал пушкинское собрание. В нем попадались прекрасные образцы:

Беседа моя, беседушка,

беседа смирна!

Во той во беседушке

девицы сидят,

Девицы сидят, речи говорят:

«Лучина-лучинушка,

не ясно горишь,

не вспыхиваешь:

Али ты, лучинушка,

в печи не была?»

«Я была в печи

вчерашней ночи.

Лихая свекровушка

воду пролила,

Воду пролила,

меня залила».

Пушкин обещал Киреевскому написать предисловие к сборнику народной поэзии, однако намерение осуществить не успел. В рукописях Пушкина сохранились небольшие замечания о свадебных песнях, в которых он усмотрел «семейственные причины элегического их тона». Но гораздо более важным свидетельством увлечения поэта фольклором является портрет Киреевского, нарисованный им в рукописи поэмы «Полтава». Куда-то вдаль смотрит чуть курносый молодой человек, светлоглазый, темно-русый. Определенно ощущается в его облике целеустремленность, готовность пройти до конца избранной стезей. Пушкин будто бы предчувствовал, что Киреевскому придется преодолеть немало трудностей.

В 1848 году Петр начал публиковать сокровища старинной поэзии. Непростое это дело растянулось на долгие годы. Тысячи песен пришли к читателю, открыв ему во всей полноте мир народных чаяний, упорного труда, религиозных обрядов и веселых празднеств. П.В.Киреевский был признан основателем русской фольклористики, но нельзя забывать при этом, что первый камень в фундамент новой науки заложил наш великий Пушкин, вдохновенный рачитель песенного слова.

Однажды в Степановке

Последние дни весны были в Степановке, недавно приобретенном орловском имении А.А.Фета, жаркими в прямом и переносном смысле. Плотники переделали крышу барского дома, кровельщики покрыли ее железом. Крестьяне, ездившие в извоз до Москвы, привезли оттуда не только мебель, но и паркет, заблаговременно заказанный Фетом на три комнаты. Это была роскошь, но расчетливый хозяин не жалел затрат на пол, который, по его словам, «прислуга не в состоянии на другой же день испачкать до невозможности». На исходе мая заканчивались и заботы, связанные с ремонтом, который был осуществлен основательно. Теперь, глядя на барский дом со стороны, нельзя было поверить, что еще не так давно его защищала от дождя ветхая соломенная крыша.

Посмотреть на перемены в захолустном имении приехали ближайшие друзья-писатели Л.Н.Толстой и И.С.Тургенев. Они знали, что Степановка – это прежде всего безлесое поле, похожее на блин, посредине – дом хозяина. Ни живописных видов, ни парка. Зато здесь кроме хорошей погоды была тишина, гостеприимство хозяина и его жены Марии Петровны. Природа благоприятствовала отдыху, улучшала настроение. День 26 мая, когда гости появились в доме, прошел мирно. Встретившиеся литераторы отлично знали характеры друг друга, творческие особенности. Им было о чем поговорить. Отдохнув с дороги, они, как писал поэт Фет, «пустились в самую оживленную беседу, на какую способны бывают только люди, еще не утомленные жизнью».

Толстой и Тургенев недавно вернулись в Россию после второго заграничного путешествия. Лев Николаевич кропотливо работал над повестью «Казаки», Иван Сергеевич уже опубликовал в журнале «Русский вестник» роман «Накануне». Толстой дал роману положительную оценку, уточнив при этом, что образ главной героини не получился жизненно достоверным. Через два часа Мария Петровна пригласила мужчин обедать. Ее стараниями были приготовлены блюда, очень понравившиеся гостям. Но беседа не окончена, и они, поблагодарив хозяйку, отправились в сопровождении Фета на прогулку. Ничто не предвещало бурю. Фет, как обычно, был любезен, Толстой и Тургенев подчеркнуто внимательны друг к другу. Они направились по открытому полю в рощицу. Всем хотелось прохладной тени и лесной тишины. Благоухала трава с едва заметными в ней цветами. Изредка пролетали пичужки, привыкшие никого не бояться. Писатели, разлегшись на лужайке, продолжали разговор. Среди любимой ими неброской природы беседа шла легко, искренне, порой с доброй шуткой и смехом.

Фет как хозяин радовался этой идиллии. Он хорошо знал о прежних стычках между его гостями. Ссоры вспыхивали порой совершенно неожиданно. Когда-то, вернувшись из Севастополя с батареи, Толстой остановился у Тургенева, кутил, с цыганами якшался, в карты играл ночь напролет, отсыпаясь потом до двух часов пополудни. Иван Сергеевич объяснял это недостатком общей культуры, пытался ограничить легкомыслие приятеля. Не тут-то было: нашла коса на камень. Порывистая душа Толстого оказалась поистине ненасытной в погоне за новыми впечатлениями. Для Тургенева же было наиболее характерно состояние непоколебимого спокойствия и добродушия. Пребывание за границей вроде бы сблизило литераторов. Так мирно, так весело беседовали они сейчас на опушке рощицы, что не сразу заметили, как поубавилось света: солнце находилось уже за деревьями. Близился вечер. Фет был доволен своими гостями: рассказы их об иноземной жизни были яркие, запоминающиеся. Где еще услышишь такое?

Между тем Мария Петровна подготовила постели для гостей: одного решила оставить на ночь в гостиной, другого – в библиотеке. Это лучшие комнаты в доме; хозяйка старалась, чтоб писатели не испытали ни малейшего неудобства.

Следующее утро обещало отличную погоду. Роса быстро исчезла, на небе – ни облачка. К восьми часам столовая была уже переполнена солнцем, словно снопами свежей соломы. Везде тихо, чисто. Хозяйка сидела за самоваром, когда гости вошли в столовую. Иван Сергеевич сел справа от нее, Лев Николаевич – слева. Фет вспоминал впоследствии: «Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своей английской гувернанткой. Тургенев стал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которой дочь его может располагать для благотворительных целей. «Теперь, – сказал Тургенев, – англичанка требует, чтобы дочь моя забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности».

– А это вы считаете хорошим? – спросил Толстой.

– Конечно, это сближает благотворительницу с насущной нуждой.

– А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.

– Я вас прошу этого не говорить! – воскликнул Тургенев с раздвигающимися ноздрями.

– Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден? – отвечал Толстой. Не успел я воскликнуть Тургеневу «Перестаньте!», как бледный от злобы он сказал: «Так я вас заставлю молчать оскорблением».

Оба гостя дошли, что называется, до точки кипения. Тихое, светлое утро разом исчезло, оставив в столовой туман вражды. И двух растерянных свидетелей происшедшего: Фета и его жену. Вконец расстроенные, гости разъехались. Последовал вызов на дуэль и предложение стреляться на опушке леса. Полный набор «вековых предрассудков» с добавлением ружей, заменивших дуэльные пистолеты.

Вина за испорченный майский день ложится на каждого участника ссоры поровну. Дело в том, что Тургенев до самозабвения любил свою внебрачную дочь Полину, обучающуюся во Франции с детьми Виардо. В России Полина не имела бы права на наследство, оставаясь на положении крепостной. Всей душой желал Иван Сергеевич, чтобы его дочь вышла в Париже замуж за порядочного человека. Его невыносимо обидели слова Толстого об игре. Это была совсем не игра. Жизнь заставляла писателя воспитывать Полину в соответствии с традициями, сложившимися в Западной Европе. Лев Николаевич привык, что его приятель обычно покладист, сдержан, а тут вдруг предстал совершенно иным – готовым броситься с кулаками. Если бы Толстой не похоронил за границей своего старшего любимого брата Николая, его реакция могла бы быть иной. В сложившихся обстоятельствах ему не хватило душевной чуткости к словам приятеля, житейского опыта. Лев Николаевич в то время еще не был женат, его суждения зачастую носили юношески-максималистский характер. Все эти частности обусловили ожесточенность конфликта, чего никогда не случалось прежде.

Теплой майской ночью долго не могли уснуть Фет и его супруга. Они постоянно возвращались к ссоре двух мастеров слова, невольно чувствуя себя виноватыми. Ведь столкновение произошло в их доме и на их глазах.

Мария Петровна рассказала о конфликте своему брату, критику В.П.Боткину. Он способствовал примирению писателей. Надо отдать должное и Фету, который в решающий момент не подбросил в костер вражды ни одной хворостинки, вел себя в высшей степени достойно. Иван Сергеевич после ссоры писал ему о Толстом: «…Я (без всяких фраз и каламбуров) издали очень люблю его, уважаю – и с участием слежу за его судьбою, – но вблизи все принимает другой оборот. Что делать! Нам следует жить, как будто мы существуем на различных планетах или в различных столетиях».

Приятельские отношения двух писателей безвозвратно канули в прошлое. Никогда уже не удалось им беспристрастно посмотреть друг на друга. Неожиданная ссора в Степановке имела далеко идущие последствия. Даже благожелательно отзываясь о художественных произведениях друг друга, Толстой и Тургенев при всем желании не смогли забыть майский солнечный день – он стал поистине роковым для их дружбы.

Парижское перо, русская мысль

Профессор Богословского института в Париже С.Н.Булгаков после выхода в свет важнейшей его работы «О богочеловечестве» все чаще обращается к осмыслению пройденного пути. Перед много повидавшими, усталыми старческими глазами в уютном рабочем кабинете возникают картины прошлого: небольшой уездный городок Ливны, где он родился, семинария, в которой он учился с четырнадцати лет. Притупившиеся чувства вновь ожили, по-хорошему волнуя сердце. Ливны! Дорого дал бы он за возможность краешком глаза посмотреть на родные места. Многое – незримое даже для самых близких друзей – связано в нем с далеким провинциальным городком. Он хорошо помнил жителей – спокойных, трудолюбивых, мудрых в решении повседневных забот. Такие разве могли взбаламутить Русь? Противопоставляя свое понимание Бога и человека разрушительному нигилизму, он еще в 1917 году дал одной из своих работ многозначительное название – «Свет невечерний». И это в ту пору, когда вокруг автора все более сгущалась тьма. А в новом, совсем уж тревожному году вышел сборник «Тихие думы». Ни одно лихолетье не породило столь не соответствующий своему духу философский труд! Малая родина, ее неспешные будни подвигли преданного своему делу ученого на противостояние с властью. Противостояние чисто научное, мировоззренческое. Принял сан священника. Не испугался. Не юлил змеем. Результат – высылка за границу, далеко от города его детства. Смена вех состоялась во всех отношениях зримо и бесповоротно, но остались указатели возвратного пути. На них он работал целую жизнь. Была одно время пора, когда материализм вошел в моду. Он искушение преодолел, потому что смотрел вглубь. В сборнике «Вехи» это запечатлено еще до всеобщей сумятицы. За границей – «Смена вех», в которой он тоже не считал нужным кривить душой. Стихия не бывает бесконечной. Возрождается разрушенное.

Нынче не зря он стал итожить пройденное. Надо подготовить речь, посвященную гибели Пушкина. Если в прошлое не окунуться, ничего не получится. Речь предстоит произнести на торжественном заседании в Богословском институте. Назвал ее просто, но выразительно: «Жребий Пушкина». По-иному просто нельзя. Будут присутствовать люди, чрезвычайно чуткие ко всякой фальши. Поэтому озаглавить лучше по существу, в соответствии с печальной датой – столетием со дня смерти. «Жребий» – пушкинское слово – в его произведениях не раз встречается в значении «судьба, участь». Итак, название есть. Главная мысль: Пушкин – «самооткровение русского народа и русского гения». Полились энергичные, образные строки, посвященные поэту. Но только ли ему? «…Определяющим началом в мышлении Пушкина в пору его зрелости было духовное возвращение на родину, конкретный историзм в мышлении, почвенность. В этом же контексте он понимал и значение православия в исторических судьбах русского народа. Последнее, естественно, пришло вместе с преодолением безбожия и связанной с этим переоценкой ценностей. Действительно, мог ли Пушкин с его проникающим в глубину вещей взором остаться при скудной и слепой доктрине безбожия и не постигнуть всего величия и силы христианства? Только бесстыдство и тупоумие способны утверждать безбожие Пушкина перед лицом неопровержимых свидетельств его жизни, как и его поэзии. Переворот, или естественный переход Пушкина от неверия (в котором, впрочем, и раньше было больше легкомыслия и снобизма, нежели серьезного умонастроения), совершается в середине 20-х годов, когда в Пушкине мы наблюдаем определенно начавшуюся религиозную жизнь».

«Духовное возвращение на родину» присуще и самому старому философу. Перо в руках – парижское, а мысль по-русски глубокая, как старинный колодец посредине села. Любой может утолить жажду. И докопаться до сокровенного смысла строк. Собственную жизнь он сопоставил с жизнью национального гения. У обоих «естественный переход» к вере произошел после двадцати пяти. До того еще была брошюра «О рынках при капиталистическом производстве», была «Гаврилиада». Разрыв с легкодумными увлечениями молодости был неизбежен. К нему привела не только логика развития дарования, но и почвенность, подкрепленная знанием провинциальной России. Уездный городок снабдил своего сына чуткостью души, глубиной мысли.

Речь старого философа в Париже раскрыла некоторые тайны его собственной биографии. «Простая детская вера в Бога и Его милосердие, столь свойственная светлой детскости его духа, озаряет его своим миром», – сказал с кафедры в Богословском институте Сергей Булгаков, имея в виду последние часы жизни великого поэта. Глубокая вера озаряла и старость мыслителя, сохранившего родину в своем сердце.

Тайна карандашных строк

25 марта 1836 года невысокий смуглый человек вышел из четырехэтажного дома Баташова на Французской набережной и направился вниз по течению Невы. Пронизывающий ветер лохматил густые бакенбарды. Прохожий спешил. Остались позади роскошные особняки, Зимний дворец… Конечная цель прогулки – Васильевский остров. Там располагалась Академия художеств. Однако коренастый крепыш не был художником.

Прохожий – Александр Пушкин, известный поэт, камер-юнкер двора Его императорского Величества. Настроение у поэта было скверное, под стать промозглой погоде. Недруги, то наступая, то лицемерно пятясь назад, ехидствовали. Немало сплетен вылили они на курчавую голову поэта.

Желая забыть хотя бы на время о всевидящих глазах недоброжелателей, камер-юнкер пришел в мастерскую скульптора Б.И.Орловского, выходца из семьи крепостных крестьян. Орловскому выпало на долю хоть в какой-то мере утешить поэта, отвлечь его от горьких дум. И стать адресатом одного из последних пушкинских посланий.

Поэта и академика объединял жгучий интерес к античности. Мудрость и величественную простоту находили они в произведениях старины. Орловский стремился следовать творческому методу античных скульпторов. За работу из алебастра «Фавн и вакханка» Борис Иванович был удостоен академического звания. Пушкин задержался возле этой статуи: спутница бога вина Вакха изображена молодой, слегка захмелевшей в объятиях лесного божества Фавна.

Гость не прошел также мимо статуи полководцев М.И.Кутузова и Барклая-де-Толли. Часто размышлял он об их роли в Отечественной войне 1812 года. В работах скульптора Пушкин ощутил соответствие собственным взглядам. Это взволновало поэта, он сейчас же схватился за карандаш. Всего через несколько минут на свет появилось стихотворение «Художнику» – десять строк, посвященных Орловскому. Не многие удостоились такой чести!

Борис Иванович не спеша прочитал рожденное на его глазах произведение, поблагодарил поэта. Вокруг них скопище скульптур и гипсовых моделей всех созданий академика. Они – молчаливые участники встречи, длившейся недолго. Поэт вскоре простился и ушел. Рукопись, рожденная в мастерской Академии художеств, сохранилась до нашего времени. Текстологи, дотошно изучившие основные рукописи Пушкина, почти не обратили внимания на экспромт, сочиненный как бы мимоходом за несколько месяцев до гибели. А зря. Вот что прочитал Б.И.Орловский 25 марта 1836 года:

ХУДОЖНИКУ

Грустен и весел вхожу, ваятель,

в твою мастерскую:

Гипсу ты мысли даешь, мрамор

послушен тебе.

Сколько богов, и богинь, и героев!..

Вот Зевс Громовержец,

Вот исподлобья глядит,

дуя в цевницу, сатир.

Здесь зачинатель Барклай, а здесь

совершитель Кутузов.

Тут Аполлон – идеал,

там Ниобея – печаль…

Весело мне. Но меж тем в толпе

молчаливых кумиров –

Грустен гуляю: со мной доброго

Дельвига нет;

В темной могиле почил

художников друг и советник.

Как бы он обнял тебя!

Как бы гордился тобой!

Исправления, которые автор пытался внести в текст, но затем отбросил, говорят сами за себя. «Грустен и весел» он заменил было на «с душою скучной», то есть вообще намеревался отказаться от веселости. Назвал Аполлона идеалом и тут же засомневался, зачеркнул это слово, чтобы в конечном итоге восстановить опять. Все-таки Аполлон – бог солнечного света, покровитель поэзии. Ниобея, дочь царя Тантала, тоже не случайно появилась в экспромте. Согласно мифу, она родила шестерых дочерей и шестерых сыновей. Гордая своими детьми, отказалась принести жертву Латоне, матери Аполлона. Разгневанная Латона попросила Аполлона и его сестру Артемиду наказать царицу, и боги своими стрелами перебили всех детей Ниобеи. Ее же превратили в камень, источающий кристальной чистоты воду: Ниобея и после смерти оплакивала своих детей.

Пушкина чрезвычайно волновала эта история. Проникновенно говорит об этом строка, где впервые у Пушкина упомянуты вместе Ниобея и хладнокровный убийца ее детей. Обильную пищу для размышлений дают эти несколько слов. Решение идти ва-банк уже принято Пушкиным. В мастерской Академии художеств он сказал о своих намерениях поэтическими средствами. Он мог погибнуть. Он беспокоился за семью. Откуда взяться радости? Лишь беспокойство выплеснулось из души поэта. Последние стихотворения населены преимущественно образами из античной мифологии. Жена поэта Наталья Николаевна писала в ту пору брату: «Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, не может спать по ночам и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна».

В письме – даже лексическое совпадение со стихотворением, посвященным Орловскому. А рукопись экспромта в свою очередь подтверждает документальные факты всем своим строем, каждой запятой, каждым исправленным словом…

Дмитрий ГАВРИЛЕНКО, учитель русского языка и литературы Горчаковской СШ Московской области