Искусство и мат – чья возьмет? В поисках золотой середины между ханжеством и вседозволенностью

Спор об аморализме, о критериях, которые регулируют допустимость откровенных сцен или мата в искусстве, – достаточно древний спор, который до последнего времени так и не пришел к какому-либо определенному выводу. Тема, согласитесь, актуальная. И в силу наибольшей доступности или распространенности делают ее таковой два вида современного искусства – кино и литература. Где кончается эротика и начинается порнография? Что показывать на экране можно, а что нельзя? Что считать искусством, а что – дешевой подделкой? Наверное, данный вопрос будет решаться каждым человеком по-своему. Сегодня на него отвечают известные в искусстве и науке люди, участники наших коротких интервью.

Александр ЗИМИН, доктор философских наук, профессор Литературного института:
– Искусство – специфическая форма отражения действительности. Она следует за изменениями, происходящими в нашей жизни, связанными со сменой культурных ориентиров, ценностей, установок. То, что было характерно для царской России, подверглось в свое время отрицанию и переосмыслению в рамках советской культуры. То, что мы наблюдаем сейчас, во многом связано с отрицанием культуры советской. Лексика, характерная для уголовной среды, мат, так называемая “чернуха”, – это реакция на уходящую советскую культуру, в которой, кстати, не все было для общества пагубным, несмотря на то, что та культура контролировалась государством. Стихийная культура находила выражение в виде анекдотов, инвективной лексики, которые выступали как реакция на общепринятые культурные реалии.
– Как оценить перспективы приходящей культуры?
– В этой проблеме можно выделить несколько аспектов. Один из них заключается в сохранении принципов традиционной культуры, уходящей корнями в глубокую древность. В эпоху перехода от язычества к христианству тоже имели место процессы, связанные с изменением ценностей. Сейчас мы тоже имеем дело с явлением аналогичного характера. Советская культура впитала многое из того, что было в культуре периода самодержавия, хотя и не признавала этого. Та культура, что сложилась после Петра I, сформировала и принципы общественной нравственности, вежливости, повседневных отношений между людьми. Многое было сохранено – уважительное отношение к науке, слову, к учителям. Знаменитый “Моральный кодекс строителя коммунизма” воспроизводил (на другой манер) христианские нормы нравственности. Сегодня мы наблюдаем, с одной стороны, попытку продолжения этих традиций.
– То есть о деградации говорить пока рано.
– Да. Но, с другой стороны, мы видим попытку бороться с тем, что в рамках предыдущей культурной традиции не всегда воспринималось как ценное. Подобная традиция характерна для русской жизни. Можно вспомнить наше вольтерианство. На русской почве оно подверглось фантастическому искажению. Если Руссо критиковал церковь, придерживаясь научного отношения к этому явлению, не доходя до вульгарного атеизма, то у нас это приняло форму осмеяния, глумления и ниспровержения того, что составляло основу христианской культуры…
Маргинализация культурных достижений западной цивилизации – вполне естественная плата за шаг, сделанный ей навстречу. То, что там связано с индустрией шоу, в основе которой лежат несколько эксплуатируемых обществом идей, связанных с деньгами, сексом, насилием, и то, что там воспринимается преимущественно как некая зрелищная форма, звучит у нас как своеобразное руководство к действию.
– А что нашу культуру ждет. Можно ли дать такой прогноз?
– Думается, что русская традиционная культура будет сохранена, потому что здесь наблюдается определенный подъем. Вместе с тем мы переживаем процесс искажения западноевропейских культурных ценностей. Если русское вольнодумство, возникшее из вольтериантства, просуществовало несколько десятилетий, то сейчас из-за открытости границ, сокращения пространств и времени установления контактов это может занять, на мой взгляд, одно-два десятилетия. Но пока нет четких параметров формирования новой российской культурно-исторической системы. Пока что мы наблюдаем не столько становление нового, сколько последовательное разрушение старого. Это касается и науки, и культуры, и образования – в тех формах, в которых они существовали ранее. Насколько новое будет адаптировано русской культурной традицией, как, каким образом – большой вопрос. Основные черты будущей культуры еще четко не сформировались. А делать прогнозы в России – дело бесперспективное и неблагодарное.
Олег МИХАЙЛОВ, писатель, специалист по литературе русского зарубежья и не только.
– Общаясь с учителями литературы, задаешь “провокационный” вопрос: “А вы смогли бы поставить урок по Лимонову? Некоторые не против. Надо лишь выбрать у него произведение без матерщины…
– Лимонова нельзя рассматривать вне того жизненного пространства, в котором он находится. Вне отрыва от того, что пишут Алешковский и подобные ему персонажи. Исключить мат, то, что бесстыдно показывает телевидение ради денег, безусловно, необходимо. Многое из того, что говорил Лимонов, мне близко, но его первый скандальный роман я бы не рекомендовал не только школьнику, но и студенту, начинающему путь. Нельзя с этого начинать. Грех ведет к греху! Всегда существовала внутренняя свобода: она была у Пушкина, Лермонтова, Державина, Платонова, Замятина, Набокова, Булгакова. Никакая внешняя несвобода на нее повлиять не могла. Но самое страшное состояние – состояние свободы как таковой, когда дозволено все, что хочешь. Полная свобода в России – это отсутствие всякой свободы. Примером тому и является Лимонов. Он выше, чем Маринина, но его сочинения не должны попасть ни в одну школьную программу так же, как и творения гораздо худшего писателя – Виктора Ерофеева. Его раздувают, а пишет он без всякой боли…
При сегодняшней свободе, когда издается все, что угодно, люди сбиты с толку. Погибает “срединный” читатель – тот, который представлял когда-то собой культурный и самый читающий слой. Это учителя, инженеры, адвокаты, врачи, офицеры, студенты. Они либо лишились возможности покупать книги, либо приобретают те, которые утаскивают их в невероятно путаные коридоры специфического, ненужного литературоведения. Сейчас пишут все, кому не лень. Писатель может испытывать боль, но литература не должна быть больной, это значит, что не только общество больно, но литература стремится к тому, чтобы оно заболело еще сильнее.
Юрий ЭЭЛЬМАА, учитель, аспирант кафедры преподавания русского языка и литературы РГПУ имени Герцена (Санкт-Петербург):
– Я уважаю фильмы “9 1/2 недель” и “Эммануэль” – это сильные, стоящие ленты, которые надо смотреть хотя бы потому, что они действительно красивы. Не могу не упомянуть также о фильме Тинто Брасса “Шоу Герлз”. Достаточно банальный сюжет (девушка из низов хочет пробить себе дорогу на голливудский Олимп через стриптиз) отходит на второй план перед безумно качественной танцевальной постановкой фильма. Такого удивительного по красоте и слаженности данс-шоу я не видел больше ни в одном фильме. И многочисленные эротические сцены перестают быть главным предметом изображения, хотя ими фильм буквально изобилует.
С другой стороны, сейчас повсеместно встречаются “шедевры” (перечислять их не имеет смысла в силу их распространенности), в которых режиссеры считают свою миссию невыполненной, если не просмакуют какую-нибудь сальность. Это уже, естественно, другая сторона медали, ничего, кроме иронической насмешки, не вызывающая.
То же самое относится и к употреблению ненормативной лексики. Одно дело, когда без “артикля б…” человек не может разговаривать и оказывается в состоянии свести всю широту русского языка к бесчисленным производным от 3-4 корней. Но однозначно ставить крест на этой стороне языка тоже нельзя – как тогда читать “Москву-Петушки”, например, того же Пушкина, в конце концов? Отвернуться от этого, сделать вид, что этого не существует, можно, но называется это ханжеством. Более того, к месту и ко времени употребленное матерное слово (естественно, в подобающей обстановке) может оказаться более действенным, нежели пространные рассуждения и долгие беседы.
Недавно я был на премьере фильма Глеба Панфилова “Романовы. Венценосная семья”. Не останавливаясь на специфике фильма, отмечу, что матерное слово в нем было употреблено лишь единожды, причем оно было настолько инородным в общем плавном, спокойном, теплом течении фильма, что его произнесение было “как гром среди ясного неба”: весь зал на секунду вжался в кресла, затаив дыхание. Представьте: сегодняшний зритель был шокирован привычным матом! Оправдано ли введение этой лексики в фильм? Несомненно. Более того, как это ни парадоксально звучит, она становится фактом искусства.
Как учитель, я пытаюсь подобный же взгляд воспитать у своих учеников: не бросаюсь на “амбразуру” телевизора, когда там идет эротическая сцена, не кричу “это вам еще рано”. Главное – соблюсти золотую середину между ханжеством и вседозволенностью. Намного важнее, как мне кажется, показать ребенку, что красиво, а что мерзко, что действительно приятно для взгляда, а что вызывает лишь отвращение “механистичностью процесса”. Тогда дети не будут, идиотски хихикая, листать по подъездам порнуху или писать на стенах “русское народное слово”. Зато они знают, что употребленное в моем присутствии матерное слово я расцениваю как оскорбление, и стараются не делать этого.
Валентин НЕПОМНЯЩИЙ, исследователь творчества Пушкина (в числе его трудов – статья о поэте в Большой Советской Энциклопедии):
– Русский народ – очень серьезный народ. По серьезности русские могут быть сравнены с детьми, а дети – самые серьезные люди в мире, они редко шутят, они этого просто не умеют. Они умеют смеяться, играть, веселиться, но для них это не юмор или шутка, а самое серьезное занятие… Мы серьезны как дети в том смысле, что нас одних еще, похоже, во всем окружающем взрослом мире волнуют эти самые “последние”, “проклятые” вопросы, которые можно назвать “детскими”. Русская матерная ругань – все от той же серьезности и основательности, она есть в основании своем богохульство. Матерная ругань декларирует отрицание какой-то заповеди и утверждение заповеди противоположной. Мат как поругание святынь мог получить распространение только среди такого народа, который всерьез имеет святыни и в душе своей всерьез чтит Бога, который без святынь и без Бога не мыслит своего существования, для которого характерна духовная серьезность в отношении к жизни и ее смыслу.
Культура жива, покуда целы ее сакральные основания, опирающиеся на заповеди и порождающие запреты. Культура, собственно, и есть, как сказал “тоталитарный” мыслитель Клод Леви-Стросс, система табу; именно благодаря этому культура помогает человеку в этом мире, (который во зле лежит) не до конца забыть о своем высоком происхождении, а иногда – к возможности постигнуть и свое предназначение.
Виктор БОЧЕНКОВ

От редакции

Нам интересно, что вы, уважаемые читатели, думаете по этому поводу. Есть ли у вас свое мнение, которое отличается от тех, что прозвучали выше. С кем вы согласны, с кем хотели бы поспорить. Пишите нам.