Искушение в пустынеЕвангелие: и ныне и присно

Например, трудно избежать вопроса, почему Иисус подвергся искушениям. Разве не ясно, что Он неуязвим? И зачем он общается с искусителем? Я спрашиваю, но при этом подсознательно чувствую, что все убедительно, все на месте – глубокий смысл уже передался мне, вопрошающему. Как согласовать эти два уровня восприятия?

Дело в том, что искушению предшествовало событие решающего значения. Вне его осознания, осмысления невозможно понять и уход Иисуса в пустыню.

Кажется само собой разумеющимся, что Иисус всегда был Иисусом, хотя до тридцати лет он жил неприметной и, можно сказать, обыкновенной жизнью. Иисус предстает перед нами в сущности в завершенном и совершенном виде. И как Адам – без детства и юности. Чудесное рождение Христа, эпизод во храме (когда он был подростком) определяют наше представление о божественности Иисуса, заведомо исключающее развитие, изменение, преображение. Савл мог превратиться в Павла, но Иисус всегда был Иисусом. Как же иначе?

Тем не менее второе (духовное) рождение Иисуса прямо названо и указано – Крещение. Первым человеком, который верил в его исключительную судьбу, была мать. От нее он знал о тайне своего рождения. Вторым был Иоанн Креститель, угадавший в Иисусе Иисуса, открывший Ему Его миссию. Ритуал Крещения внезапно и мощно преобразил Иисуса, как внезапно из лопнувшей почки открывается цветок. Иоанн увидел над головою Иисуса небывалую ауру – Голубя, Духа Святого. Более Иоанна потрясен был сам Иисус – охваченный смятением, он удалился в пустыню, где предстояло в предельном духовном напряжении постичь в себе себя самого и свое всемирное призвание. Дни в пустыне, строгий пост – срок внутреннего борения, который на современном языке можно обозначить как скачок в иное качество, кристаллизацию личности. Этот процесс предстает в образе искушения. Иисус рассказал об этом тем языком, который был единственно возможен, и не ради самого события, а чтобы поведать людям о сути своей грядущей проповеднической миссии: вот с чем Я иду к вам. Ничем, кроме силы Духа, силы Слова, я пользоваться не буду. И только такой путь указую и вам…

У Матфея (гл. 4,8-10) сказано: “берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает ему все царства мира и славу их. И говорит Ему: все это дам тебе, если, падши, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: “Господу Богу твоему поклоняйся и одному Ему служи”.

Вряд ли плодотворны усилия обосновать и отстаивать букву этого эпизода: дескать, все было именно так, буквально. Но сказать “не было” или высмеять (в духе Таксиля) – дело уж вовсе не достойное. Посмотрим, как поступала в своих толкованиях “золотая середина” – от доброжелательных реалистов до просвещенных богословов.

Франсуа Мориак в “Жизни Иисуса”, говоря о Крещении, явно недоумевает: “покаянное омовение, будто у Него есть грехи”. К искушению тоже относится снисходительно: “уходит в пустыню, где рыщет дьявол, неотступно преследуя этого опасного незнакомца. После сорока дней поста и созерцания Иисус вернулся…” И все.

Куда ближе к истине Г.Померанц: “Евангелие просто не говорит о пути Христа… Есть, впрочем, один намек на путь: сорок дней в пустыне”. (Это может показаться всего лишь намеком, если отвлечься от Посвящения Иисуса, совершенного Иоанном Крестителем).

Ренан пишет в соответствующем месте о Христе, что “в его взглядах, самых определенных, все еще было много неясного. По временам в уме его пробегали странные сомнения. В пустыне Иудейской сатана предлагал ему земные царства”. В контексте получается, что сатана – нечто вроде видения, галлюцинации. Ренан не удерживается от “научности”, конкретики и доходит в этом благом намерении “до упора”. Он полагает, что Христос, “не имея понятия о силах Римской империи , мог надеяться, опираясь на смелость и численность своих приверженцев, создать новое царство. И, быть может, он не раз задавал себе вопрос, осуществится ли Царство Божие силою или кротостью, восстанием или смирением?”

Во-первых, к моменту удаления в пустыню у Христа еще не было приверженцев. Во-вторых, предполагаемые мысли о Римской империи – типичный историзм, раз’едающий вечное слово о вечном. Удивительно, что ту же ошибку совершают и ревностные богословы. Они тоже как бы погружаются в обсуждение источника света, отвлекаясь от самого света, озаряющего путь…

Фаррар пишет: “Истощение вследствие долгого поста должно было тем сильнее сказаться на организме Спасителя, что оно не было для него обычным делом Тут-то и приступил искуситель. В каком именно виде приступил он – в виде ли духа тьмы или ангела света, в образе ли человеческом или как невещественное внушение, – мы этого не знаем и не можем знать”.

К чему этот мелочный реализм? Это ли важно?

Недалеко ушел и Б.Гладков в “Толковании Евангелия”: “На какую именно гору взошел Иисус – евангелисты не говорят”. Склонный к историко-географическому подходу, Б.Гладков отмечает, что по Луке “гора эта была в той же пустыне, в которой постился Христос”, а по Матфею “могла быть и гора, не находившаяся в пределах пустыни”. Далее он соглашается, что даже с самой высокой горы нельзя обозреть все царства – “можно было только мысленно”. Тогда зачем рассуждать о самой горе? Гора-то была не в том измерении – это понятно сразу любому неискушенному ребенку, не успевшему стать близоруким аналитиком. Увлекшись толкованием, Б.Гладков продолжает от себя речь диавола, обращенную к Иисусу: “кому послушен, кому подвластен этот мир? Богу или мне? Здесь все – мое, здесь – власть моя! Но я готов разделить с тобою эту власть, я готов отдать Тебе все царства мира, если Ты будешь служить не Богу, а мне”.

Такой комментарий не прибавляет глубины к тексту Евангелия, а убавляет, превращает в торг: “готов разделить… власть”.

Даже Александр Мень считает себя обязанным сообразоваться с реалистами: “Предстало ли Иисусу видение, как это обычно любят изображать художники, пытался ли кто-нибудь из обитателей пустыни увлечь Его на ложный путь, или все свершилось в душе Христовой незримо? Об этом не мог рассказать никто, кроме Самого Иисуса Назарянин стоял на высокой горе. У ног Его лежали пепельные зубцы скал, за которыми угадывались “царства мира сего”. Где-то далеко двигались непобедимые римские легионы, плыли по морю корабли, волновались народные толпы Стань таким, как повелители империй, и люди будут у Твоих ног. Подобного Мессию-воина ждали иудейские зилоты. Однако Иисус не уступил соблазну меча…”

Тем самым опять вневременное, вечное помещается в исторические рамки, наделяется излишними чертами места и эпохи.

Но вот случай посложнее – толкователь обращает свой критический ум на “очищение” поучительного текста от всего “наносного”. Верующий реалист Л.Толстой переводит этот эпизод на свой наставнический язык, удаляя мистического сатану и заменяя его “голосом плоти”: “…он пошел в пустыню и там познал силу духа И Иисусу представились все царства земные и все люди, как они живут и трудятся для своей плоти, ожидая от нее награды. И голос плоти сказал ему: вот видишь, они работают мне, и я даю им все, чего они хотят. Если будешь работать мне, и тебе то же будет. Но Иисус сказал себе: отец мой не плоть, а дух. Я им живу, его знаю в себе всегда, его одного почитаю и ему одному работаю, от него одного жду награды”.

По-моему, это большая неудача. Текст Толстого вял, скучноват, пытается рационалистически воздействовать на читателя. Кстати, Толстой цитирует по Луке, где появляется ключевое слово “власть”: “и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими и славу их”.

Как можно было не заметить главного: речь идет о власти над миром, а не о споре между плотью и духом! Борьба Христа с самим собой – это человеческое, да, но слишком человеческое. Библейский язык выше житейского, у него больше измерений, и он обращен ко всем и навсегда. Он не есть посредник, ведущий нас к древним фактам, а, напротив, он – проводник, приводящий духовный “факт” к нам. То есть это не информация о том, как было “на самом деле”, а передача истины из рук в руки, вернее – от сердца к сердцу. Истины в образной форме – самой емкой и мгновенной.

Это момент принципиальный. Потому подчеркну его намеренно упрощенным примером – для вящей резкости. Истина и факт – не одно и то же. Истина – для кого-то, факт – ни для кого. Истина активна, факт сам по себе безразличен. Факт – это, скажем, скандал за стеной у соседей. Что-то слышно через стену, явно не предназначенное для наших ушей, а мы пытаемся догадаться, что там происходит на самом деле…

Духовная истина же – обращение к нам, это открытая сцена, а не стена. Действие на сцене происходит не для тех, кто на сцене, а для нас, которые в зале, – вчера, сегодня и завтра.

Христос рассказывает об искушении в пустыне не ради факта, а – для нас. Мы должны понять, что в мир пришел совершенно необычный Властитель – без земной власти, без атрибутов власти, без воинов и слуг. Пришел Тот, кто выше земных царей, но он прост, бездомен и бос. Нет у него ничего, кроме Слова и силы Духа. Он всемогущ, он может повелевать всеми царствами мира, но он не воспользуется своей властью, он хочет повернуть вашу совесть к Богу, чтобы она вела вас по жизни. Это переворот в массовом сознании: Божество сходит на землю в облике человека из народа, из низов. И не страхом побеждает, а любовью. Не так ли безошибочно чувствовал простолюдин Христа?

Предлагают Христу стать царем царей, а он не хочет. Он готов пройти земной путь до конца, пожертвовать собой, чтобы пробудить совесть мира. Он, который легко мог бы заставить всех подчиниться истине…

Обычно ссылаются на апостола Павла, учившего, что всякая власть от Бога. Не так это просто. Вот слова диавола по Луке (4,6): “Тебе дам власть… ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее” (в переводе Лутковского: “могу дать Тебе и полную власть над ними, потому что она мне передана”. А у Мережковского эти же слова диавола о власти выглядят так: “ибо она принадлежит мне”). Посему следует помнить, что если власть от Бога, то передана она диаволу как один из величайших соблазнов. Посему и Христос, приняв земную жизнь, не принимает чуждую Ему земную власть. Разве что отдает Кесарю кесарево…

Такой Властитель способен вызвать любовь к себе в самом простом сердце. Любовь не требует логических доказательств. За таким можно пойти, такому можно служить – это не рабское подчинение, а нечто совсем другое…

Христос не творит историю. Он обращается не к массам (как оратор или вождь), а к каждому человеку в отдельности. Вот особенность его воздействия. В полицентрическом человечестве ни один “центр” (человек) не сливается, “как капля с морем”. В этом смысле капля больше моря, и Бог, как солнце, прямо в ней отражается. Христос не ведет толпу, а берет за руку каждого порознь.

У государства – безликая мощь, у Христа – личная любовь.

Пусть на разных уровнях воспринимают искушение Христа неграмотный рыбак и многомудрый богослов, это не имеет большого значения. Кто любит и хочет понять – понимает сразу. У Матфея и у Луки все правильно.

Еще раз хочется повторить: правильно не в смысле фактов. Нам сообщаются не факты, а нечто большее. Установление факта вовсе не является наивысшим уровнем постижения действительности. Факт отвечает на вопросы “кто, где, когда”, он располагается на плоскости, он “поверхностен”, а не сущностен. Истина же – это “все, везде, всегда”, она принадлежит множеству измерений, именно в таких “координатах” расположены Ева, надкусывающая яблоко, Каин, убивающий Авеля, Иуда, предающий Христа. И диавол, искушающий Иисуса. Все это не когда-то происходило, а происходит заново на глазах узнающего. Происходит сейчас. Как вчера и завтра…

И в заключение вернемся к тому, с чего начали: к особой значимости Крещения.

Крещение – событие важнейшее, рубежное, судьбоносное. Встретились две веры: тайная вера Иисуса в свое предназначение и (внезапная, как узнавание) вера Иоанна в Иисуса. Только этой капли и не хватало, чтобы свершилось преображение: “С того времени Иисус начал проповедывать…” (Матфей 4,17).

И вот что важно вспомнить. Иисуса перед самым концом Его земного пути спрашивают первосвященники и книжники со старейшинами (Лука 20,2-4): в чем Его власть и от кого она. Иисус немедленно задает встречный вопрос:

“Крещение Иоанново с небес было или от человеков?”

Ясно, что “от человеков” Иисус такой власти не получил бы. И ясно, что означало для Него Крещение.

Еще Федор Мопсуетский (V век) настаивал, что “именно со времени Крещения Он признан был Сыном Божиим” (жаль, что это утверждение дало повод Несторию, константинопольскому патриарху, для искусственно-схоластической дилеммы: можно ли считать Марию Богородицей, если Иисус стал Сыном Божиим лишь со времени Крещения?..).

Если определенный факт приобрел сакральный смысл, то вернуться обратно к факту как таковому и невозможно, и не нужно. Между временем Христа и нашим находится Евангелие. Попытка пробиться “напрямик” из нашего времени в тогдашнее ведет к нарушению или повреждению самого Евангелия, утрате языка его смыслов.

Определенное душевное состояние Моцарта привело к созданию музыки. Можно ли, минуя музыку, описать состояние творца? И можно ли воссоздать музыку и ее “причины” через истолкования, раз’яснения и споры музыковедов?

Совершенно отчетливо Евангелие делится Крещением на две неравные части: малую – от Рождества до Крещения, хотя эта часть охватывает тридцать лет; и великую – от Крещения до Воскресения, хотя длится она всего три года. Рождество имеет сакральный смысл столь же значительный, как и Крещение. Что лежит между ними – мы не знаем, это тайна. Может быть, внешне жизнь Иисуса до тридцати лет была вполне обыкновенной. Но только внешне. Существуют предположения, что Иисус провел годы в кумранских пещерах у эссеев или совершил путешествие в Тибет. Как бы то ни было, несомненно лишь одно: что-то в нем происходило, готовилось. Нам же явлен результат, а не процесс.

И слава Богу.

Кирилл КОВАЛЬДЖИ