На чтение: ≈ 18 мин.“Магические предания необычайно устойчивы…”, – писал Евгений Трубецкой в эмигрантском журнале “Русская мысль” в 1923 году. В сказках разных народов есть, конечно, нечто общечеловеческое. Но есть и сверхнародное, и сверхвременное даже. Но что такое это “сверх…”? Вот тут и начинаются открытия!
Понимаем ли мы сказки, которые читали в детстве? Отчего нас, выросших, так продолжает к ним тянуть? “Магические предания”? В чем же заключается их магия?.. Поразительно, но князь – писатель Евгений Трубецкой считал сказку “дитей” “кручины и печали”!
Большинство героев русских народных сказок – люди небогатые. А спутники бедных – печаль да горе-злосчастье. Об этом и в песне поется: “Повернулся добрый молодец ясным соколом… А Горюшко вслед черным вороном. И кричит громким голосом: не на час я к тебе, Горе, привязалось”. Отсюда и забота, как “разогнать злую кручину, чем жить-поживать”. Но как можно стать счастливее? По мнению неизвестных нам первых создателей русской сказки, “иное царство” найти. “Иное царство” – это новое место героя в жизни, всеобщей и большой. И ведь, согласитесь, слова эти забирают, завораживают – “иное царство”…
Души самые простые отождествили его с материальной бедностью. Отсюда дразнящие аппетит русские присказки: “На море, на окияне, на острове Буяне, стоит бык печеный…”. Отсюда молочные реки и кисельные берега; печки, полнящиеся пирогами, как бы ничьи и посреди поля; и скатерти-самобранки. А вот “те избранные души, коими создаются высшие ценности сказочного творчества, не находят в серой обыденщине человеческой жизни ни подлинного добра, ни подлинного худа”, – пишет Трубецкой в статье “Иное царство” и его искатели в русской народной сказке”.
И таких возвышенных людей было на Руси немало, потому и рассказывали они со спокойной лукавинкой об относительности материального богатства. Например, спрашивает барин мужика, зачем он в город ездил. Тот отвечает, что за мерою гороха. “Вот это хорошо!” – “Хорошо, да не дюже, ехал пьяный да рассыпал!” – “Вот это худо!” – “Худо, да не дюже”. И так на все вопросы: то “хорошо, да не дюже”, то “худо, да не дюже”. Не находит мужик подлинного добра или худа ни в горохе, ни в свиньях, ни в сторожевых псах, ни в рыжей корове. “Ни в чем вообще житейском”, – говорит Трубецкой. Оттого и такие странные концовки в наших сказках: “И я там был, мед, пиво пил, по усам текло, да в рот не попало”.
Но, может быть, это – особенность одного русского народа? Трубецкой, будучи православным человеком, так не считал. “Именно этот подъем над житейским, – пишет он, делает ее (сказку. – И.Р.) нужной всем народам, всем ступеням культуры”. Оттого сказка согревает душу огнем нетварным, делая ее радостной во все возраста человека. “Сказка не насыщает, поэтому ею нельзя пресытиться”.
Однако кто-то мечтает о легком хлебе. Вековечная мечта человеческой лени! А самый легкий путь к такому хлебу – воровство, заканчивающееся попаданием героя к черту. Есть и такие народные сказки. Но в них мораль погружена в красивые одежды поэзии. В одной истории, например, черт превращает в скворца юношу-вора, помещает в клетку к другим птицам и потом говорит его матери: “Знай же, все это люди, а не скворцы. Все так же, по-твоему, искали легкого хлеба да навсегда у меня и остались”.
Но и пленение чертом не страшило воров. Как не страшит он кого-то и сегодня. Сколько лет этой поговорке – “Хоть у черта, да все что-нибудь заработаю”!
Меня в детстве сбивало с толку, что Иван-царевич в сказке о Жар-птице, молодильных яблоках и живой воде, как будто вор, но вор, вознагражденный удачей. Меня словно призывали порадоваться вместе с ним и за него. А не хотелось: вор!
Что ж, объясняет нам Трубецкой, был и такой в сказках “воровской идеал”. Потому что сказка отражала правду жизни.
А вот другая, всем нам знакомая сказка: про Емелю-дурачка. И опять мучает ребенка-читателя вопрос: сочувствовать ли ленивому, но везучему Емеле? Оказывается, народ отвел этому “дураку” особенную долю. Поймав Щуку, Емеля и вовсе перестает жить своим умом. Раньше он лежал целыми днями на печи, и только. После поимки Щуки его донимают не одни невестки, а еще придворные и воевода. Кажется, все, что он умеет сказать или подумать: “По щучьему велению, по моему хотению”. (Раньше было: “По Божьему хотению”). Он лишь защищается от надоевших, мешающих ему лениться дальше. А приваливает дураку много счастья – царевна, собственное царство. За что?! Трубецкой объясняет: избранник магической мудрости (например, щуки, волка) обрекается на пассивную роль. От него требуется только безграничное доверие к той силе, которая его ведет. Именно в человеческом безумии познается сила высшей мудрости. Вспомните юродивых, блаженных Русской православной церкви, чьими устами совершались многие пророчества, а наложением креста – чудеса исцеления. Их Бог вел, потому что они Ему доверяли. Образ дурака – заметный образ! А доверие к нему Бога – вызов житейской мудрости, здравому смыслу. Дурак как бы стоит на пороге искомого “иного царства”. “Незнайко” звали такого человека в реальной жизни. Такова уж особенность простого народа: в человеческий ум он не верит. Зато верит в то, что путь “умных”, расчетливых и суетливых приводит к провалу, а “дуракам” выпадает счастье, которого они и не желали, и не искали.
Потому нередко, замечает Трубецкой, сказки содержат такие слова: “И пошел добрый молодец, куда глаза глядят”. Без плана, без цели и без денег. “Мало ли, много ли шел, пробрался в иное государство”… Часто тяга к поиску “иной земли” у этих чудиков-странников так велика, что сына не способны пробрать даже родительские слезы. Он говорит: “Ежели вы меня не отпустите, то я и так от вас уйду”. И он идет – туда, не знаю куда. Чтобы обрести то, не знаю что. То есть невыразимое, лежащее на самом-то деле в глубине самой его души. Но он его пока что не разглядел – спит. Только по дороге в тридевятое государство ему станет кое-что ясно.
А идти далеко. Если ногами – три пары чугунных сапог износишь, три хлеба чугунных изгрызешь. А вот с помощью магии можно и за три часа добраться. Но на этом пути к искомому обязательно требуются жертвы… До сих пор помню, как читал мне отец о гигантской птице, на которой герой должен был подняться к своей цели. Было мне тогда девять лет. Набил царевич дичи, чтобы подкармливать в дороге птицу. Но не хватило мяса – пришлось срезать куски со своего тела. Страшный, но поэтический образ, сродный подвигу самопожертвования! Краткая, но емкая формула, означающая “Жизнь”. В ней все – через человеческую жертву.
Что для человека лучше? Когда ему приносят себя в жертву? Когда он приносит в жертву себя? И будет ли в конце этого жертвенного пути “счастье”? И за счастьем ли он вообще спешит в “иное царство”? Трубецкой дает свой ответ: жертва будет вознаграждена. Путь увел человека в поэтическую, синюю лазурь от суеты, бедности и скудости жизни в “материи”, “одной материей” и “ради материи”. Но мало того, где-то там, в дали неземной, находит человек царевну Ненаглядную Красоту. Ее можно было найти только в тридевятом государстве, не ближе. И – после того, как поднимешься над “материальным миром”, почувствуешь себя хоть немного свободным и тебя пронзит внутреннее озарение. В русской сказке человека окрыляет сама его цель.
Но Трубецкой приоткрывает для нас еще одну добрую тайну. Это тайна всеобщей солидарности людей и зверей. Начинается она с того, что человеку становится понятна боль раненого орла, страдание медведицы, горюющей, что человек убьет ее детенышей, жалость к щуке, выброшенной на смерть, на берег. И тогда “братья меньшие” человека начинают в ответ любить его и помогать ему. Человек жалеет их, звери его благодарят.
Может быть, это не воспринимается читателями русских сказок остро. Но в сравнении многое становится понятно. Недавно я читала своей младшей дочери рассказы о животных канадского писателя Сетона-Томпсона. Отчасти можно отнести эти новеллы к сказкам, потому что это, конечно, не документы и не ученые наблюдения. Но это пример совсем иных взаимоотношений человека и животных. В них человек и зверье борются друг с другом. И борются жестоко. Борются с первого дня рождения, вытесняя один другого с поля жизни. Звери истребляют стада, человек охотится на них, чтобы отомстить.
Трубецкой пишет, что в народных сказках человек преображается, потому что от эгоистически-утилитарного отношения к зверью он переходит к дружескому и любовному. Это действительно солидарность. У Сетона-Томпсона такого нет, и все звери его кончают плохо. Медведь состарился и… покончил жизнь самоубийством – сознательно забрел в пещеру с ядовитым газом. Волка выследили и убили. А соседский кот пожрал почти всех новорожденных котят. Но и выжившему котенку плохо. Вот это и расстроило дочь больше всего. Она плакала и говорила: “Эта кошка бежала-бежала к своему дому. А дома уже и нет!”
Животные Сетона – Томпсона не молвят человеку человеческим голосом: “Что тебе надобно, старче?”, не молят о пощаде: “Не ешь меня, Иван-царевич!”. Но именно солидарность со зверьем дает Ивану силы приподняться над его многодневным голодом. “Человек жалостью приподнимается над своим животным эгоизмом”. Именно из этих добрых отношений всего сущего и живого вырастут потом сказки о природе советских писателей – Бианки, Сладкова, Пришвина, Чарушина, Чаплиной. Но мало того, замечает писатель и общественный деятель Трубецкой: звери в сказках получают от человека новый закон – нравственный!
Известно, что вражда зверья между собой и между ним и человеком началась со дня грехопадения Адама и Евы. И потому так важно было установить согласие разных “царств природы” в русской народной сказке. Это отвечало потаенным чаяниям православного человека. Не случайно герои часто имели вторую свою природу – звериную: лягушечью, утиную, волчью, медвежью. Трубецкой указывает на “зверочеловечество” как на свидетельство единства мира. Но и на “факт жизни”: “…в мире подчеловеческом действительно есть та темная бездна, которая нас в себя втягивает”. Мы все в какой-то степени зверочеловеки. Этой идеей воспользовался современный польский детский писатель Тадеуш Конвинский, повесть которого “Зверочеловекоморок” опубликована в “Школьной роман-газете” в 1996 году. Это странное существо, эта вторая сторона человеческой натуры, способно засосать человека, погубить его даже невидимым образом. Человек сам носит в себе свою “бездну падения”, как, впрочем, и ключ к “царству иному”.
В лучших же народных сказках человек стремится к высокой жизни. А весь мир тянется “подняться над собой в человеке и через человека”. Недаром эту тему Трубецкой называет самым ярким, любимым и волнующим мотивом русской народной сказки.
Однако кульминацией этой солидарности “божьих тварей” является, по утверждению Трубецкого, то, что Ненаглядную Красоту человек ищет не только для себя, но и для своего доброго зверья. Весь мир хочет полюбоваться красотой!
В этом смысле красота – тоже нравственный закон. Он тоже в поле “иного царства”. “…Это всегда красота запредельная”, пишет Трубецкой. Но ей дана власть приходить в мир людей в одну секунду. Потому что невеста – “вещая”. И она часто прилетает к людям в образе птицы. И тут мы можем найти ответ еще на один вопрос. Почему так часто, уже после обручения царевича и вещей невесты, он не хранит ей верность? Да, его одурманили зельем. Но надо искать второй, внутренний смысл произошедшего. И он находится. “Вещая невеста” – это сама премудрость, а “Премудростью” в церкви называют Евангелие, “благую весть” то есть. Это нравственный закон, данный человеку. Но человек слаб, он борется со множеством соблазнов, каждый – испытание для него. Был подъем, есть и падение, когда человек оказывается не на высоте своего “призвания”, как говорили верующие на Руси. В пожелании царевича жениться – клятва верности мудрой деве. У нее масса способов магических уберечь свою любовь. Но над любовью и верностью ей Ивана она не властна. Это вне чуда. Потому что человек в выборе своем свободен.
Интересно и заключение Трубецкого, что в русской сказке отражается по преимуществу “женственное мирочувствие”. Мужчины в ней более пассивны, наблюдается-де “слабость волевого героического элемента”. “Сказка как бы окрыляет мечту, но усыпляет энергию”. Я не согласна с этой оценкой. Мне кажется, что Трубецкой сам себе противоречит. Сказки одинаково любят мальчики и девочки, лет до десяти. А потом мальчики стыдятся этой своей любви. Стыдятся услышать укоризненное: “Все сказочки читаешь? Нет чтобы перешел на серьезную литературу!” Но у религиозного философа Ивана Ильина был свой ответ на вопрос: зачем нам наши сказки? В статье “Духовный смысл сказки” он пишет: “Сказка – это ответ все испытавшей древности на вопросы вступающей в мир детской души. Здесь русская древность помазует русское младенчество… И благо нам, если мы, сохранив в душе вечного ребенка, умеем и спрашивать, и выслушивать голос нашей сказки…”.
Ирина РЕПЬЕВА
Выбор читателей
Комментарии