Игорь САВЕЛЬЕВ:

Эта буря более серьезная, из какой-то другой антиутопии

В начале этого года Редакция Елены Шубиной выпустила новую книгу Игоря Савельева «Как тебе такое, Iron Mask?», которая продолжает серию «Актуальный роман». Завершая работу над произведением, даже его автор не мог предположить, насколько оно окажется своевременным. В эксклюзивном интервью «Учительской газете» известный прозаик и литературный критик рассказал о пророчествах новой книги, о современной поколенческой прозе и о том, почему взялся за роман, где отец и сын говорят на разных языках.

– Игорь, ваша книга в дни самоизоляции производит особый эффект, в ней много совпадений и своего рода пророчеств. Могли ли вы предположить такое развитие событий?

– Спасибо. Если это пророчество, то абстрактное. Хотя до какого-то времени оно казалось конкретным. Да, мой роман переполнен ощущением, что «прогнило что-то в королевстве» и «век вывихнул сустав», и на страницах романа это уже не предчувствие, а реальность. Я начал писать этот роман еще до московских протестов. Это время было похоже на затишье перед бурей. Не думаю, что я один это чувствовал. Если помните, в фильме «Титаник» есть такой отрезок – уже после столкновения с айсбергом, когда никто не знает, что корабль поврежден. Люди радостно, несколько возбужденно гуляют по палубам, обсуждают встречу с айсбергом как приключение. Кто-то играет в футбол кусками льда. Но те, кто слышал дрожь корабля, догадываются, что что-то случилось. Так и с писателями в период затишья, и с их пророчествами.

Другое дело, что буря сначала выглядела примерно так же, как я и описывал: в дни, когда книга вышла, началась непонятная конституционная реформа с поспешностью переворота. Смена правительства, экстренное принятие поправок, предложение Терешковой – все это выглядело почти как в книге. На первых презентациях меня спрашивали: «Как вы угадали?» Но коронавирус с рухнувшим рублем быстро изменили все, и сегодня кажется, что эта буря более серьезная, из какой-то другой антиутопии.

– Как вы проводите эти дни в самоизоляции, создаете ли новые книги?

– Эти дни я провожу не очень творчески. Не уверен, что высокий уровень тревожности – хороший момент для прозы. Эпидемия застала мою семью на финальном этапе переезда в Москву. Я с четырехлетним сыном пока живу в квартире своих родителей в ближнем Подмосковье. Родителям за 70, поэтому я очень серьезно отношусь к тому, чтобы они не заболели. И сын тяжело переживает это «заключение» без прогулок. Я иногда еще предпринимаю вылазки в магазин. Моя жена пока вынуждена оставаться в Уфе. Столько моих друзей и знакомых в эти дни лишились работы, что я мобилизовался. Все время работаю, немножко сплю, стараюсь быть хорошим отцом и сыном и пока отказываюсь от любой писательской деятельности. Еще на Новый год я записал сюжет некоего мрачного мистического текста в атмосфере маркесовских рассказов, несколько раз к нему подступался, примерялся. Думал об этом и теперь, но сейчас, пожалуй, воздержусь. Прикидываю, в какой из дней смогу в 10 вечера лечь с сыном, почитать ему книжку, обнять его и проспать так до утра, прямо вот часов до девяти. Трудно строить другие планы в такое время.

– Издатели жалуются, что авторы редко пишут о современности. Почему вам интересно фиксировать то, что происходит сейчас?

– Это не очень востребовано, как ни странно. Хотя, когда корабль начал дрожать, такой злободневной прозы стало больше. В той же Редакции Елены Шубиной есть серия «Актуальный роман», в ней также вышли Шамиль Идиатуллин, Дмитрий Захаров и Роман Сенчин. При всей своей художественной разнице по ощущению, по атмосфере они очень близки. Но это все еще не мейнстрим. Обращение к политике, к газетным темам, как иногда скептически говорят, все еще маргинально для русской литературы. 30 лет назад она (литература) пережила такой бум, когда в единый вал слились и перестроечные тексты, публицистика в сплаве с прозой и легализованный самиздат и тамиздат. Это был такой сель, после которого возник иммунитет к актуальному высказыванию в этом значении. И этот иммунитет сохраняется. Когда я только написал этот роман, то многие люди, связанные с литературным процессом, еще не читая его, но узнав, что это «про окружение Путина», «про переворот», делали кислую мину. У них сохраняется ощущение, что это не предмет литературы. Но я все же считаю, что тут большой потенциал, и «актуальные» романы опять начнут читать, как в конце 80‑х. Меня всегда называли автором поколенческой прозы, и когда это поколение – начала 80‑х годов рождения – перестало быть юным, его юность перестала быть отдельным предметом писательского и читательского фокуса, внимания.

– В основе сюжета лежит реальная история министра внутренних дел СССР Бориса Пуго, который покончил жизнь самоубийством в 1991 году. Почему вы переместили ее в наши дни?

– История Пуго запомнилась мне из-за тягостной атмосферы, которая была очень точно воссоздана в интервью его сына середины 90‑х годов. ГКЧП формировался стихийно, Пуго не сразу оказался его членом, домашние тем более не сразу все это узнали. Пуго ночью приезжал, утром уезжал. Вел какие-то иносказательные разговоры. Что-то становилось известно из телевизора. То, что отца вроде как бы должны арестовать, 21 августа 1991 года было понятно, но не было произнесено. В итоге сын сам принес по просьбе отца припрятанный пистолет, не вполне осознавая, что именно происходит. Это, кстати, единственный момент в романе, который цитирует судьбу Пуго дословно: там пистолет так же был спрятан под машину во дворе. Вечером отец попросил сына отнести во двор пистолет, а утром попросил принести обратно, потому что якобы обстоятельства изменились и обыска можно больше не бояться.

Все остальное лежит от реальной истории ГКЧП довольно далеко. Я придумал «современный путч», потому что, как и все, спрашивал себя, чем все это кончится. И эта идея с то ли переворотом, то ли не переворотом, который то ли происходит, то ли нет, неожиданно интересно наложилась на ту личную историю молодого человека, которую мне хотелось рассказать. Кстати, он заперт в квартире (до меня сейчас дошло) – еще одна перекличка с нашей новой реальностью.

– В «Как тебе такое, Iron Mask?» много узнаваемых персонажей, которые популярны именно сейчас. Не было ли у вас страха, что из-за этого книга быстро устареет? И была ли какая-либо обратная связь от этих людей?

– Я люблю создавать в прозе какую-то буффонаду. Дурачиться. Включать реальных людей и ставить их в смешные положения. К сожалению, сейчас это стало сложно делать с точки зрения закона. Если вдруг сегодня я листаю свой старый рассказ в каком-нибудь пожелтевшем «Знамени» 2007 года, то вижу там имена каких-то политиков, писателей, артистов… Тех, кого я вводил в художественный текст, и даже вопросов это не вызывало. Когда в 2012 году «Эксмо» готовило к печати мой первый роман, то юристы изучили вопрос, может ли он называться «Терешкова летит на Марс». У меня была наготове замена, но «Терешкова…» прошла, оказалось – можно.

Я не уверен, что это можно было бы провернуть сейчас. Законодательство ужесточается. В какой-то момент фамилии из моих книг пришлось убирать, и в «Iron Mask» вы не найдете слов «Путин», «Собчак», «Навальный», «Сурков», хотя все эти люди там есть. С каждым из них мы с редакторами выкручивались как могли. Я не думаю, что именно из-за этого книга быстро устареет. Сегодня мы находимся в центре драматических событий, которые останутся в русской истории. Значит, все персонажи этих событий получают от искусства некую охранную грамоту. Посудите сами. Можно представить себе роман о крушении Российской империи, среди персонажей которого Витте, Столыпин, Юсупов? Конечно. Нужно будет пояснять, кто эти люди? Не нужно.

Что до обратной связи, то нет. Я и не пытался ее получить. Лет 7 назад я принес в приемную Госдумы пакет для депутата Терешковой, это была упомянутая книга «Терешкова летит на Марс», мне хотелось ее подарить, заодно там были открытки с ее портретом работы талантливого уфимского художника Радика Мусина. Ответа от Терешковой, естественно, не было. Сейчас я бы не отнес для нее книгу.

– Одна из центральных проблем в романе – проблема отцов и детей. Многие мои ровесники, а мы с вами одного поколения, говорят о том, что между ними и их родителями разница во взглядах на жизнь особенно сильна из-за всех этих перемен в стране, «железного занавеса» и так далее. Как вы думаете, у нас будет меньше проблем с детьми?

– Я надеюсь на это. Много об этом думаю, с тех пор как мой сын начал взрослеть и показывать характер. Иногда мне кажется, что я его не узнаю, иногда – что через какое-то время мои слова могут перестать для него что-то значить. По крайней мере, значить столько, сколько сейчас. Возможно, это одна из причин, по которой я взялся за роман, где отец и сын не слышат друг друга и говорят на разных языках.

– Вы по образованию историк литературы. Какие книги вас сформировали?

– У меня был довольно хаотичный круг чтения в подростковом возрасте, я «проглатывал» очень много книг. Мой круг чтения составляла в основном приключенческая классика в диапазоне от Марка Твена до Владимира Богомолова. Конечно, много позже я это восполнил чем-то более фундаментальным, и корпус «основных» текстов примерно до «Волхва» Фаулза и «Парфюмера» Зюскинда освоил. Но, во-первых, не очень системно, а во-вторых, неотлаженная система чтения классических филфаков отбила у меня привычку много читать. 50-70 романов на семестр – это перебор, ты неизбежно выгораешь и начинаешь чем-то замещать.

– В своем интервью вы говорили, что не работаете над одной книгой дольше года. Что помогает вам дисциплинировать себя?

– У меня есть роман, над которым я работал больше года, но вообще все зависит от «человеко-часов», а не от того, на какой срок их растягивать. При дисциплине, гармонии с собой и ясном представлении о том, что и как писать, года более чем достаточно для стандартного романа в 10-12 авторских листов. Но это не значит, что три этих условия можно по щелчку организовать. В состоянии тревоги нет смысла насиловать себя и прозу.

Но если с этим в порядке, то время и силы для концентрации внимания можно найти. «Iron Mask» я писал по ночам. С предыдущими романами было по-разному, у меня были периоды в жизни, когда было меньше основной работы по тем или иным причинам. Последний роман – именно ночами в цейтноте. Помогает то, что тебя распирает от придуманной тобой истории, важно как можно скорее ее донести до людей, тем более если есть впечатление, что сюжет «перегорит», если его не разрабатывать здесь и сейчас. От чего можно отказываться при этом, где не навредить себе в такой гонке (и не навредить тексту) – это серьезные вопросы, и мы с моим другом и коллегой Тимуром Валитовым, лауреатом премии «Знамени», разрабатываем сейчас специальный курс «Как написать книгу, если не успеваешь ничего». Курс будет в июле в CWS.

– В книге «Как тебе такое, Iron Mask?» часто повторяется мысль о том, что для русского человека слишком много значит, что подумают другие. А вы бы писали, если бы вас не публиковали?

– Не знаю. Что значит не публиковали? Всегда есть какие-то круги, где тебя слушают или читают. Это может быть даже дружеская компания или ЛИТО. Например, лет 8 я был автором только толстых литературных журналов, писал рассказы и малые повести. Все «валентности» у меня сразу и надолго оказались закрыты журналами. Мне хватало. Хотя широкому читателю, допустим, сложно было это объяснить, почему я считаюсь писателем, раз у меня нет книг.

Наверное, если бы мне очень понравилась идея небольшого романа или повести, я мог бы написать это для себя. Да, собственно, у меня было полно отказов от журналов. О таких текстах я через год-два безуспешных попыток уже думал, что написал их для себя. Но потом что-то происходило, и повесть или цикл рассказов публиковались, «выстреливали». И я знаю, что, если что-то не опубликовано сегодня, оно будет издано послезавтра.

Ирина КОРЕЦКАЯ

Досье «УГ»

Игорь Савельев – прозаик, литературный критик и журналист, лауреат литературных премий. Родом из Уфы. Публикуется с начала нулевых годов. Книги Савельева переведены на французский, английский, немецкий, китайский, испанский и итальянский языки. Наиболее известные романы «Терешкова летит на Марс», «Zeвс», «Вверх на малиновом козле», «Ложь Гамлета».