На чтение: ≈ 26 мин.Военное поражение третьего рейха и капитуляция Германии сопровождались широкомасштабным внутренним распадом национал-социалистской системы, утратившей всякое доверие со стороны масс. Правда, многие, кривя душой, верили до конца обещаниям властителей, но с крахом и для таких людей наступило глубокое, во многом болезненное отрезвление. Вопреки ожиданиям союзников не потребовалось никаких дополнительных мер, чтобы запретить НСДАП и примыкавшие к ней организации. Они самоликвидировались. Акции вервольфа, проведение которых Йозев Геббельс и Мартин Борман форсировали до последнего момента, исчезли как призрак.
Дискредитация национальной идеи
Поражение совпало с глубоким выхолащиванием государственного организма. Единственная задача переходного правительства во главе с гросс-адмиралом Дёницем заключалась в прекращении военных действий и подписании документов о капитуляции Германии. У него и так уже не было власти над тремя пятыми занятой территории. Государственное управление оказалось в значительной степени не способным к функционированию на уровне выше местного. Немцы были не в состоянии освободить себя сами. Они показали свою неспособность рассчитаться за национал-социалистские преступления и предоставили сделать это союзным военным судам на Западе и Востоке. Это избавило немцев от внутренних конфликтов, проявившихся в странах Запада в результате самосудов. С определенной безучастностью они предоставили право победителям манипулировать собою, будучи поначалу, за исключением небольших кружков левой направленности, основывавших антифашистские комитеты, не способными к собственным политическим инициативам.
Крах рейха вызвал у массы немцев невероятно острый кризис ориентации. В «час ноль» будущее германского национального государства было поставлено под вопрос. Прусско-германская традиция оказалась выхолощенной и обесцененной из-за ее использования в качестве инструмента национал-социалистской политики. Опыт использования большинства немцев режимом, оказавшимся преступным, породил у них умонастроение, описываемое словами «без меня». Они боялись брать на себя ответственность за общество, даже если и надежно исполняли свою обязанность избирателей.
Искаженная национал-социалистским режимом идея сильного национального государства оказалась мертва. Вместо общенациональных представлений о целях на передней план выступили федералистские и партикуляристские тенденции. Национальная идея представлялась многим полностью дискредитированной. Пробивающая себе дорогу национальная индифферентность осталась характеристикой немецкой политической культуры. Симптомом этого явления было как почти полное отсутствие во второй половине 40-х годов инициатив, направленных против обозначавшегося раскола Германии, так и рано проявившиеся симпатии к объединенной Европе. В советской оккупационной зоне эта тенденция проявилась в меньшей степени. Здесь в нишах общества остался жив обычный национализм, несмотря на все попытки власти заменить его социалистическим вариантом.
Немцы воспринимали положение, возникшее после мая 1945 года, как своеобразное отсутствие истории. Взгляд назад мало что давал для необходимой переориентации и изменения ценностных позиций. Характерна в этом смысле была жалоба старого геттингенского историка Альфреда Хойсса на «утрату истории», которую он констатировал у немцев еще в 1954 году. И действительно, преобладала склонность к ориентации исключительно на собственные достижения в деле восстановления при более или менее серьезном вытеснении национал-социалистского прошлого и всего того, что предшествовало ему. В результате использования национал-социализмом традиции национального государства в своих целях и извращения этой традиции она утратила свою прежнюю привлекательность. Если в 1953 году в бундестаге еще могло быть проведено заседание в связи с 55-й годовщиной смерти Бисмарка, то позже в связи со сменой поколений это стало невозможным.
«Неспособность печалиться»
Знаменитая формулировка Александра и Маргарет Мичерлих – «неспособность печалиться» – охарактеризовала отношение большинства немцев к национал-социалистской эпохе, определенное вытеснением и стремлением закрыть глаза на опыт того времени. Она усилилась в первые годы канцелярской демократии Конрада Аденауэра. В западных зонах неудачная денацификация способствовала тому, что общественная готовность к рассмотрению истории третьего рейха в значительной степени иссякла после усилий, предпринимавшихся в первые послевоенные месяцы. Несмотря на создание Института современной истории в Мюнхене, прошло немало лет до тех пор, пока национал-социалистские времена не превратились в предмет изучения в соответствии с университетскими программами.
Склонность к вытеснению этого периода из сознания не в последнюю очередь отражалась в тенденции к отказу от преследования за национал-социалистские преступления, тем более что союзники в обеих частях Германии в значительной степени отняли у немцев право на процесс самоочищения. Философ Герман Люббе указывал, пусть и в сознательно преувеличенной форме, на то обстоятельство, что замалчивание прошлого в 50-е годы было необходимо с социально-психологической точки зрения, чтобы сделать возможным процесс превращения членов национал-социалистского «народного сообщества» в демократических граждан. Как бы ни оценивались первые годы эры Аденауэра, во всяком случае их характеризовала тенденция к проведению черты под национал-социалистским прошлым, к пренебрежению преследованием национал-социалистстских преступлений и в ходе перевооружения принизить ответственность вермахта за них. То же проявилось и в тенденции применять срок давности к военным преступлениям за немногими исключениями, которые стали возможными после протестов общественности и вмешательства из-за границы. Эта линия началась с закона об освобождении от наказания, принятого 31 декабря 1949 года и амнистировавшего осужденных по делам о преступлениях, которые наказывались тюремным заключением на срок до шести месяцев, продолжились с его новой редакцией 1954 года и сокращением денацификации. Последовало свертывание судебного рассмотрения военных преступлений, если в качестве наказания за них ожидались лишь незначительные наказания. Западные союзники поддержали эту тенденцию, помиловав или досрочно освободив большинство осужденных нацистских преступников.
Готовность снова включить бывших национал-социалистских преступников в общество и во многих случаях позволить им занять высокие посты проявлялась на фоне образа национал-социалистского режима, который определялся сравнительно небольшой кликой главных военных преступников, в то время как большинство населения было только сбито с толку обещаниями Гитлера и национал-социалистской пропагандой и в конце концов оказалось жертвой. Этому синдрому соответствовало отраженное в теории тоталитарной диктатуры стремление приписать Гитлеру решающую роль внутри режима. Представление о монолитной системе, проникнутой волей фюрера, содержит невысказанную апологетическую тенденцию, так как при таком подходе затемняется ответственность консервативных союзников Гитлера, а наряду с ними и представителей функциональных элит за захват власти и гонку вооружений.
Отход от культа фюрера
Отход от господствовавшего до 1945 года культа фюрера вызвал характерный социально-психологический рефлекс. В условиях режима большинство немцев склонялось к тому, чтобы освободить Адольфа Гитлера от ответственности за явные преступления и действия коррумпированных бонз НСДАП, что выражалось в стереотипной формуле: «Если бы фюрер это знал». Такая реакция основывалась на том, что Гитлеру, – кстати, в отличие от фашистской Италии, где наряду с дуче сохранялись монархия и армия в качестве независимых институтов, – удалось сделать себя воплощением нации и исключить остальных носителей власти, так что не было иных институтов или личностей, которые могли бы функционировать в качестве «реперных точек» национальной лояльности.
Культ фюрера не исключал и в условиях режима растущей критики ситуации внутри страны, а также правонарушений со стороны государства, но эта критика обходила Гитлера. Вот почему участники заговора 20 июля 1944 года считали необходимым найти в своем правительственном заявлении «убежище» в вымышленном восстании «чуждых фронту партийных вождей» против фюрера, против чего и был направлен переворот.
После 1945 года эта позиция изменилась, превратившись в свою противоположность. Теперь Гитлер, соблазнивший нацию и предавший ее, представал главным виновником. Этот психологический рефлекс воздействовал и на историографию, выразившись в явном «гитлероцентризме». Фюреру приписывалось не только положение всемогущего диктатора, но и предполагалось, что он мысленно осуществлял предварительное планирование отдельных политических шагов режима и претворял их в действительность. Нация за исключением клики национал-социалистских сатрапов и фанатически настроенных кадров СС и СА, сознательно стремившихся воплотить в жизнь отдаленные мировоззренческие цели Гитлера, нация в целом казалась жертвой макиавеллистского «соблазна».
Преимущество такого толкования заключается в преуменьшении ответственности консервативных элит за захват власти национал-социалистами. При таком подходе ответственность за недооценку Гитлера снимается также с его противников, прежде всего КПГ.
Насколько сильно эта эмоциональная основа определяла историко-политическую дискуссию в ранние годы Федеративной республики, показывают дебаты вокруг причин поджога рейхстага, от участников которых в настоящее время остались лишь некоторые эпигоны, которые выглядят как анахронизм. Поначалу общественность была убеждена в том, что пожар в здании рейхстага 27 февраля 1933 года устроили национал-социалисты, хотя существовали свидетельства того, что эти доказательства происходили прежде всего из коммунистических источников. Доказанное прежде всего Фрицем Тобиасом одиночное преступление, совершенное Ван дер Люббе, вызвало бурные протесты почти во всех политических лагерях. Эмоциональность, с которой оспаривался тезис об одиночном преступлении, не имела отношения к делу, так как понимание того, что национал-социалисты не были преступниками в данном случае, вовсе не включало в себя «обеление» национал-социализма. Напротив, тезис о единолично совершенном преступлении вытекал из ставшего со временем популярным синдрома диктатора макиавеллистского типа, который планомерно тянул за все нити и успешно обманывал консервативных и своих партнеров.
Из сходной тенденции вытекал характерный для 50-х гг. дуалистический взгляд на третий рейх, подчеркивавший террористическое подавление всякой оппозиции и пропагандистскую индотринацию населения, с одной стороны, а с другой – понимавший Сопротивление как движение «другой Германии», коренившееся во всех слоях народа и политических группировках.
Почти полностью осталась вне рассмотрения роль НСДАП, прежде всего после 1933 года, что касается, кстати, и коммунистической историографии. Только в начале 60-х гг. ситуация начала меняться. Решающий вклад в это изменение внесло возвращение конфискованных союзниками документов, что позволило точно воспроизвести процессы принятия политических решений и сломать представление о монолитном характере принятия решений. Это дало возможность увидеть антагонизм ведомств и соперничество фюреров как специфический признак режима, в то время как нюрнбергские документы способствовали персоналистскому уклону в интерпретации.
Во всяком случае сравнительная теория фашизма на время сменила доминировавшую модель тоталитаризма, которая, отождествляя национал-социализм со сталинизмом, была политически целесообразной, но оставляла без внимания существенные различия между коммунистической и фашистской системами.
В то же время расширилась перспектива интерпретации истории, так как большее внимание стало уделяться вопросам о политических и общественных причинах захвата власти национал-социалистами.
Возник и вопрос о том, в какой мере недостаток демократического мышления, характерный для веймарского периода, следовало объяснять упущениями в процессе политического освобождения с начала XIX века и в результате поражения буржуазной революции, имевшими долгосрочные последствия. К тому же вызванная Фрицем Фишером дискуссия о немецкой ответственности за развязывание Первой мировой войны, развернувшаяся с середины 60-х гг., сбросила покрывало националистической апологетики, использовавшейся в борьбе против статьи Версальского договора о виновности за войну, чтобы отвлечь от империалистических целей и гегемонистских стремлений по отношению к континенту, которым руководствовалось высшее командование.
Встречавшееся в послевоенные годы представление о национал-социализме как о якобы структурно чуждом элементе в немецкой истории и о Германии как о первой оккупированной им стране, уступило место все более обострявшемуся сознанию ответственности за национал-социалистскую политику войны, разделявшуюся национально-консервативными силами и функциональными элитами.
Табу утрачивает силу
Перемещение интереса на внутреннее устройство режима до Второй мировой войны, а также интенсивное изучение истории с 1939 по 1945 г., в центр внимания поставило холокост, который прежде рассматривался как некая дополнительная сфера злодеяний, приписывавшаяся в основном Генриху Гиммлеру и СС и долгое время игнорировавшаяся наукой. Подобным же образом во всеобщее сознание вошла проблема принудительного труда и оккупационной политики в захваченных восточноевропейских странах, не в последнюю очередь в Советском Союзе.
Темой оживленной общественной дискуссии стала проблема вовлечения вермахта в преступную политику режима, даже если основные факты и были давно известны исследователям. Но с учетом процесса перевооружения вопрос об участии вермахта в геноциде евреев и части славянского населения был превращен в табу для западногерманского населения после 1954 года в связи с перевооружением, в то время как специалисты по истории современности давно уже раскрыли соответствующую информацию.
На протяжении последних полутора десятилетий были поставлены под вопрос и другие тщательно охранявшиеся табу. Их ликвидация началась с комплекса вопросов аризации, с вопроса о судьбе советских военнопленных, продолжилась с изучением использования принудительного труда, в частности, заключенных концлагерей, промышленными предприятиями и сомнительной роли крупных банков и страховых обществ в «еврейском вопросе». Участие широких групп в уничтожении восточноевропейского еврейства все в большей мере становилось доступным для восприятия общественным сознанием. Совсем недавно стала объектом общественной дискуссии роль гуманитарных наук, в особенности «остфоршунга» (исследование Востока, разновидность западногерманской советологии), и была опровергнута укоренившаяся ложная точка зрения, согласно которой историческая наука несет лишь незначительную ответственность за национал-социалистскую систему.
Нет недостатка в острой, а то и чрезмерно острой критике старших со стороны подрастающего поколения. Молодежь беспощадно и с трезвым педантизмом осмысливает преступные черты системы, как показывают совсем недавние исследования по истории холокоста.
Сразу после войны состоялись многочисленные судебные процессы по делам о нацистских преступлениях, в особенности совершавшихся на местах. По-иному обстояло дело с насильственными действиями, совершенными в Восточной Европе, если ответственные за них не преследовались советскими, польскими, чешскими, югославскими и венгерскими судами. В то же время и на Нюрнбергском процессе над военными преступниками основные объекты преследования, например, участие в холокосте, рассматривались лишь как нечто второстепенное, что было связано с американской стратегией ведения процесса.
Но среди общественности преобладало тем не менее желание подвести заключительную черту и придать национал-социалистские преступления забвению. Должному рассмотрению этой главы истории препятствовало наряду с объективными трудностями и нежелание юстиции добиться быстрого и недвусмысленного уголовного осуждения нацистских преступников. Столь же важным оказалось и то обстоятельство, что многие процессы начались слишком поздно. В этой связи вновь и вновь возникали трудности со сбором доказательств, тем более что ГДР и Советский Союз поначалу проявляли лишь незначительную готовность предоставить свои документы в распоряжение западногерманской юстиции.
С другой стороны, историческая наука и общественное мнение с конца 60-х гг. уделяют все больше внимания истории национал-социализма. Правда, постоянно замечалось стремление сбросить с себя груз недавнего прошлого или преуменьшить значение этих событий. В высшей степени заметным примером стал в этом смысле спор историков в 1986-87 гг. вокруг поднятого Эрнстом Нольте вопроса о том, в какой мере холокост является всего лишь ответом на архипелаг ГУЛАГ, а тем самым террор, развязанный национал-социалистами, оказывался в зародыше ответом на большевистский террор.
У молодого поколения страх соприкосновения с историей национал-социализма уступил место безудержной потребности в информации, что привело ко все более интенсивной ликвидации существовавших до сих пор табу. Формирующееся новое историческое сознание опирается прежде всего на осмысление истории «третьего рейха», в то время как старая национально-государственная традиция на глазах слабеет. Например, потерпели провал все попытки ХДС/ХСС оживить прежнее национальное сознание – в частности, во время спора историков – и сконструировать светлую национальную историю по ту сторону национал-социализма.
Не оправдалась и надежда на то, что объединение двух германских государств после 1989 года приведет к оживлению исконного немецкого национального сознания и национальная индифферентность будет сменена новым сознанием силы и самосознанием. Напротив, в значительной степени возобладала позиция «конституционного патриотизма». Немцы больше не ставят под вопрос границы в Восточной и Центральной Европе, возникшие после Второй мировой войны.
Как следствие из катастрофы, пережитой в результате национал-социалистской диктатуры и Второй мировой войны, в Германии пробило себе дорогу убеждение, что идеологемы «особого немецкого пути» и «функции моста» между Востоком и Западом, исполняемой рейхом, оказались опровергнутыми и будущее заключается в принятии западного демократического конституционного государства. Воссоединение двух германских государств вследствие начатой Горбачевым перестройки не изменило данное обстоятельство ни в коей мере. Опасения западных политиков насчет того, что воссоединение оживит старую «идею сильного национального государства», не оправдались. Национальная индифферентность немцев, возникшая вследствие преувеличения и извращения национальной идеи национал-социалистским режимом, сохранилась. Объединенная Германия считает себя сегодня надежным партнером в расширенном Европейском сообществе.
Ханс МОММЗЕН, доктор философии, профессор Рурского университета
Выбор читателей
Комментарии