«И виждь, и внемли»

Продолжение. Начало в №18-26

Не могу ответить на один простой вопрос. У меня есть книга «Сочинения о жизни и жизнь в сочинениях». Но за последние более чем десять лет наши выпускники писали сочинения на ЕГЭ по русскому языку, на ЕГЭ по литературе, на итоговых сочинениях. Их писали миллионы. О чем они писали? Что они думают? Мы этого так и не узнали. И что они смогут рассказать товарищам потомкам?

Так получилось, что, когда я заканчивал эту работу, я купил и начал читать книгу Игоря Сухих «Русская литература для всех. От Блока до Бродского. Классное чтение». Книга эта начинается с исторического очерка о судьбах страны. Там есть слова, очень близкие мне самому: «Главным способом связи между тремя историческими Россиями, нитью преемственности остаются русский язык и русская литература».

«Одно из патриотических стихо­творений Ахматовой, позднее вошедшее в цикл «Ветер войны», печатает главная партийная газета «Правда» в 1942 году.

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, –

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем.

Навеки».

В 1943 году вышел большой том советских поэтов. Он назывался «сборник стихов». В нем были представлены 52 поэта, 575 страниц. Впервые большое место заняли стихи Есенина: 22 стихотворения. 21 – у Маяковского. Вошли в этот сборник и стихи Ахматовой, 5 стихотворений. Я тогда купил эту книгу.

Продолжу цитату из книги Игоря Сухих: «Даже в этом риторическом одическом тексте, мало похожем на оригинальные ахматовские стихи, есть важный оттенок мысли. Родина для Ахматовой – не идеологические лозунги, даже не природа, а прежде всего – речь, великое русское слово, которое должны защищать не только поэт, но каждый человек». Дополню: а сегодня – прежде всего учитель словесности.

Приведу еще одно место из книги Игоря Сухих:

«Мы можем все, только помня о предупреждении из «Нобелевской речи» Бродского. «Ни один уголовный кодекс не предусматривает наказания за преступления против литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения и т. п., не предание книги костру. Существует преступление более тяжкое – пренебрежение книгами, их нечтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью, если же преступление совершает нация – она заплатит за это своей историей».

Вот с этого, а не с выучивания литературоведческих терминов и нужно начинать. В детских музыкальных школах ничего не говорят о до, ре, ми, фа, соль, ля, си – с ними знакомятся еще до музыкальной школы. А мы терминами проверяем возможность получить высшее филологическое образование.

Я 16 лет проработал в единственной в СССР школе с актерскими классами. Я знаю, как принимают в театральные училища, консерваторию, институт кинематографии, архитектурный институт, художественные вузы. А у нас нужно уметь отличать синекдоху от метафоры и эпитет от парцелляции – даже в том случае, когда соответствующего номера нет в предложенном тексте.

Вы знаете, как в институте кинематографии отбирают на операторский факультет? Абитуриенты получают катушку с пленкой, идут на два часа на ВДНХ (она рядом с институтом); они должны сделать десять снимков, проявить пленку, распечатать фотографии. Но главное – интересует, что они увидели, какие ситуации их привлекли, как они смотрят на окружающий мир.

И начинать надо с книги, прочитанной книги. Сколько поступивших на факультет литературы классику не читали, произведений, которые сдают, не знают!.. А преподавать литературу собираются.

Продолжаю читать книгу Игоря Сухих «Русская литература для всех. От Блока до Бродского». Глава о Довлатове:

«Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема: «Образ лишнего человека у Пушкина».

Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:

– Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?

– Мне?

– Вам.

– Недели три. А что?

– Так, – говорит Мануйлов, – интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут».

Сочинения, о которых я рассказывал: о сне Раскольникова, о Лопахине, о лучших минутах жизни Андрея Болконского, – писали два урока, то есть полтора часа. Хорошо написали. Конечно, потому, что я дал время на домашнее размышление. Но не только поэтому. Было интересно, увлекательно, нужно было задачу, и нелегкую, решать самому. Было то, что еще в Евангелии сказано: «Ибо от избытка сердца говорят уста». И не было того, о чем в словаре Даля сказано так: «натаскивание ученика», «вдалбливание в него сведения», «приготовлять к экзамену на скорую руку». Но было и иное:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, –

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать.

(Федор Тютчев)

То, что главное в сочувствии, – это понятно. Хотя для многих сдающих экзамен дело все-таки прежде всего в баллах. А вот с благодатью нужно разобраться. Снимаю с полки третий том энциклопедического словаря «Христианство». Там есть большая статья о благодати. Мне важно понять не столько религиозный смысл этого понятия, сколько его философский смысл.

«Благодать возбуждает энергию всех душевных сил – пробуждает, просвещает ум познанием истины, углубляет сочувствие и усиливает стремление к опознанному, но все это не иначе, как под условием участия в этом свободы: без свободы не может быть ни самого опознания истины, ни возбуждения последним чувства и расположения. «Просвещающая благодать, – говорится в «Послании восточных патриархов», – споспешествует ищущим ее». Это значит, что благодать в момент действия на человека находит в нем согласующуюся с ней свободой и действует на почве именно этого согласия. Таким образом, ни свобода не предшествует благодати, ни благодать – свободе. Благодать действует в свободе, а свобода – в благодати: они, по выражению просв. Феофана, «взаимовыходные». <…>

Чем больше развивается человек, тем более приспосабливает он полное и богатое содержанием представление о своей личности и тем независимее чувствует себя его я».

Насколько свободно чувствует себя наш выпускник на экзаменах? Что же происходит на самом деле? Ограничимся всего лишь одним примером. Немецкий солдат (мы об этом говорили) проваливается в воронку от тяжелой бомбы. Туда же попадают наши бойцы. Они помогают ему выбраться, и он отправляется к своим окопам.

И вот как это комментируется в «Информации о текстах», в которой выпускников учат, как нужно анализировать материал сочинительной части: «Перед лицом смерти в душе каждого человека живет надежда на жизнь. Желание жить объединяет все живое. На войне противники, оказавшиеся в одинаковом положении, перед лицом смерти, не испытывают желания убить. Они видят друг в друге прежде всего людей, попавших в страшную ситуацию. В таких взаимоотношениях проявляется человечность». Так пишут комментаторы текстов пособия.

Но вот перед нами критерии оценивания этого задания, то есть сочинения:

Позиция автора (рассказчика) прокомментирована по проблеме исходного текста, сформулирована верно. 1 балл.

Позиция автора исходного текста сформулирована неверно. 0 баллов.

Выходит, что ученик с автором предложенного текста не согласен и за это наказан. Значит, точка зрения текста навязана выпускнику, он принужден к ней, его заставили написать то, с чем он, возможно, просто не согласен.

Казалось бы, все ответы уже есть. «Нам сочувствие дается». «От избытка сердца говорят уста». «Когда строку диктует чувство» (Пастернак). Вот что главное для читателя.

Могу сказать про себя: я этот текст не принимаю. Отвели бы этого немца в свое расположение. Помню тот день, когда по Москве вели пленных немцев… Но с авторами текстов нужно соглашаться. Решил посмотреть в словарь Даля. Впервые в жизни с Далем не согласился. Благодать, помощь, ниспосланная свыше, любовь, милость, благотворение, преимущество, польза, выгода, довольство, обилие, избыток. Польза? Выгода? Милость? Для экзамена сойдет!

Но особо беспощадно карают в ЕГЭ по литературе за «искажения авторского текста». Это требование повторено трижды в каждом из вариантов.

Обращаюсь к огромному четырехтомнику «Полка. О главных книгах русской литературы». Здесь более четырех тысяч страниц. Но во всех исследованиях о лучших произведениях русской литературы идет речь о том, как по-разному их принимали при появлении и как на протяжении десятилетий и столетий менялось это понимание. Ограничусь небольшим примером.

Грибоедов собирался назвать свою пьесу «Горе уму». «В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека». Хотя и этот здравомыслящий человек говорит о себе: «Ум с сердцем не в ладу».

Но Пушкин не считает Чацкого умным: «Все, что он говорит, очень умно… Но кому он все это говорит… Первый признак умного человека – с первого взгляда знать, с кем имеешь дело…»

Еще беспощаднее Белинский, назвавший Чацкого фразером, идеальным шутом, на каждом шагу профанирующим все святое, о котором он говорит.

Полностью на стороне Чацкого выступает Гончаров: «Чацкий не просто выделяется на фоне других героев комедии – он положительно умен. Речь его кипит остроумием», «Чацкий начинает новый век – в этом его значение и весь ум».

Будем ставить нули? Наоборот, будем высоко оценивать тех своих учеников, которые не считают, что истину несут только утвержденные министерством учебники.

Несколько строк из стихотворения Бориса Пастернака:

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну,

Ты – вечности заложник

У времени в плену.

Слишком часто мы на своих уроках литературы читаем и трактуем старые произведения всего лишь как пленников прошедших времен, далекого прошлого, не видя в них заложников вечности, то есть и наших современников:

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышит почва и судьба.

Но всегда ли мы способны ощутить не только искусство, но и первооснову всех искусств – почву и судьбу? Почву нашего времени и нашу собственную судьбу? Не всегда. Лишь тогда, когда строку диктует чувство.

Событием в истории театра, больше того – всей нашей культуры – стала постановка «Горя от ума» в Большом драматическом театре имени А.М.Горького в Ленинграде. Режиссер Г.Товстоногов. Чацкий – С.Юрский. Молчалин – К.Лавров. Софья – Т.Доронина. К сожалению, я этот спектакль не видел, только несколько сцен в видеозаписи. Но все, что мог, читал, слушал, от многих узнавал.

И вот сейчас перечитываю в книге «Горе от ума» на русской сцене» все, что там написано об этом спектакле, воспринимая прочитанное как свое личное.

Из вступительной статьи Ю.М.Фельд­мана: «Товстоногов отказывается от того, что в прежние годы было непременной нормой обращения театра к классике, – от последовательного воссоздания бытовой картины прошлого». Нужно ли говорить о том, что такая обращенность прежде всего к прошлому в центре и нашего преподавания литературы? «В день премьеры Товстоногов говорит: «Наш Чацкий будет произносить свои полные страсти монологи не для Фамусова и Скалозуба, а обращаясь в зал, как бы вовлекая зрителей в спор о том, как жить». Товстоногов отказывался воспринимать пьесу «Горе от ума» как пьесу о том, что ушло, и считал, что ее конфликты остались за водоразделом, отделяющим прошлое от нынешнего дня. Товстоногов видел историю и современность как единый длящийся процесс».

Все это важно и для преподавания литературы. Пользуясь знаменитой формулой В.Г.Белинского, можно сказать, что пьеса Грибоедова «принадлежит к вечно дивующимся явлениям, которые развиваются в сознании общества, сопровождая его жизнь, о которой каждая эпоха произносит свое суждение, и, как ни верно она поняла их, то всегда оставляет следующей эпохе сказать что-нибудь новое и более верное, и ни одна эпоха не выскажет всего».

Я уже говорил, что шестнадцать лет преподавал литературу в единственной в СССР школе, в которой были театральные классы. Однажды мы пригласили выдающегося театроведа и жену Анатолия Эфроса Наталью Крымову. Сейчас я перечитываю сказанное ею: «Все было тихо, пока комедия Грибоедова изучалась в школе, хранилась на полках, то, что было на сцене, никого не волновало и не задевало. Мир кончился, когда оказалось, что пьеса эта действительно бессмертна, когда выяснилось, что Чацкий не иллюстрация к учебнику, не театральный резонер, а живой человек. В ряде партнеров, с которыми Чацкий общается, был введен еще один, едва ли не самый главный – зритель».

Лев Айзерман