На чтение: ≈ 17 мин.Продолжение. Начало в №18-21
Лев Николаевич Толстой писал, что «для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателями в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, в которых и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат становлению этих сцеплений». Сцепления между частным важнее самого частного. Горизонты важнее того, что под ногами.
Когда Лопахин произносит слова: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубокие горизонты, и, живя тут, мы сами должны по-настоящему быть великанами…», зал, вспоминает Алла Демидова, замирает. Демидова рассказывает, что было на каждом спектакле: «Должны быть… Как и в тех словах, где Лопахин говорил о минутах, когда вроде бы появляется понимание того, для чего он существует: кажется, будто».
Не забудем при этом, что литература трижды субъективна: она изображает мир человеческой субъективности, который преломлен сквозь субъективность автора, и обращена к читателю, воспринимающему произведение личностно.
60 лет назад, в 1962 году, Валентин Фердинандович Асмус написал блистательную статью «Чтение как труд и творчество». Она вошла в изданный в 1968 году однотомник Асмуса. Обратимся к этой статье, она более чем злободневна:
«Большинство читателей не склонно и не может следить за работой собственной мысли, которая происходит в них, когда они читают произведение художественной литературы. Их, естественно, интересует не эта работа, а тот мир, тот кусок жизни, который проходит в поле их сознания в процессе их осмысления. Они не догадываются о том, какая работа требуется от самого читателя для того, чтобы жизнь, изображенная автором, возникла «вторично», стала жизнью и для его читателя….
Чтобы чтение оказалось плодотворным, читатель должен сам пробудиться, и от этого труда его не может освободить никакое чудо. Кроме труда, необходимого для простого воспроизведения последовательности фраз и слов, из которых состоит произведение, читатель должен затратить особый, сложный и притом действительно творческий труд…
Ум читателя во время чтения активен. Он противостоит и гипнозу, приглашающему его принять образы искусства за непосредственное явление самой жизни, и голосу скептицизма, который нашептывает ему, что изображенная автором жизнь есть вовсе не жизнь, а только вымысел искусства. В результате этой активности читатель осуществляет в процессе чтения своеобразную диалектику. Он одновременно и видит, что движущиеся в поле его зрения образы – образы жизни, что это не самая жизнь, а только ее художественное изображение…
Содержание художественного произведения не переходит – как вода, переливающаяся из кувшина в другой, – из произведения в голову читателя. Оно воспроизводится, воссоздается самим читателем – по ориентирам, данным в самом произведении, но с конечным результатом, определяемым умственной, душевной, духовной деятельностью читателя…
Хороший учитель родного языка и родной литературы – не только тот, кто проверяет прочитанные в программе произведения и способны ли ученики грамотно сформулировать идеи этих произведений в тезисах. Развивая эту способность, он одновременно показывает, как надо читать, понимать, осмысливать стихотворение, рассказ, повесть, поэму в качестве фактов искусства».
А через десять лет в 7‑м томе «Краткой литературной энциклопедии» появится выдающаяся статья Сергея Аверинцева «Филология». Ограничусь одной цитатой: «До тех пор, пока филология будет нужна, она будет нужна постольку, поскольку остается верна своей сущности. Ее строгость состоит не в искусстве точности математизированного мыслительного аппарата, но в постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол, и в освобождающем усилии человеческого понимания. Одна из главных задач человека – понять другого человека, не превращая его в поддающуюся «исчислению вещь» и в отражение собственных эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но также перед каждой эпохой, перед всем человечеством. Филология есть служба понимания и помогает выполнению этой задачи».
Проработав в школе почти 70 лет, десять лет проверяя в Москве наши годичные сочинения, пятьдесят лет проведя председателем городской медальной комиссии, прочитав в стране сотни лекций о сочинениях, написав несколько книг о них и множество статей (одна из них была переведена на английский язык и даже напечатана в США, там вышел том со статьями о читательских интересах детей и подростков, о каждой стране писал педагог из этой страны, Советский Союз был представлен моей статьей), я прочитал тысячи и тысячи сочинений (однажды даже читал сочинение, полностью списанное с моей статьи о Чехове). И слишком хорошо знаю пороки и вчерашнего, и сегодняшнего дня. Сегодня это преобладание выученного, чужого. Не говорю уже о нравственно-интеллектуальном напряжении.
В 1971 году я из Ленинграда получил от замечательного учителя и методиста Зинаиды Яковлевны Рез ее автореферат докторской диссертации «Методика изучения лирики в школе».
Приведу несколько выписок.
«Анализ лирики призван стимулировать внутреннюю работу сознания и чувства наших школьников, чтобы к концу обучения выпускник, обладая определенным кругом знаний и сведений о лирике, проявлял также способность к сопереживанию, сотворчеству, эстетическому наслаждению.
Итак, знания, с одной стороны, и эмоциональная отзывчивость, художественное воображение – с другой, определяют возможность полноценного эстетического восприятия поэзии….
«Измерить» степень усвоения художественных знаний учениками весьма трудно: поддается учету только приблизительный круг затрагиваемых сведений.
Учитель не может передать эти знания, а является как бы посредником между художником и читателем-учеником, организуя процесс чтения – переживания – познания. Задача учителя – не передать знания для запоминания, а пробудить умственную, эмоциональную творческую активность последнего, чтобы он захотел узнавать, переживать, испытывать эстетические чувства, чтобы он искал общения с поэтом и поэзией».
В этой связи интересно подумать над тем, чем отличается термин образование от термина просвещение. Заглянем в словарь Даля.
Образовать, образовывать, совершать, улучшать, духовно просвещать; иногда придавать наружный лоск, приличие, светское обращение, что и составляет разницу между просвещением и образованием. Учение образует ум и знание, но не всегда нрав и сердце. Учение образует ум, воспитание – нравы.
Просветить, просвещать. Даровать свет умственный, научный и нравственный, поучать истинам и добру, образовывать ум и сердце. Просвещение включает в себя образование, но не сводится к нему.
Сам я учился у Пушкина тому, как надо открывать истину и постигать искусство.
О, сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.
Обратите внимание на то, что открытия чудные, дух просвещения, трудные ошибки, парадоксы, случай выведены Пушкиным из общего привычного ряда. Это то, что в математике называют высшей математикой в отличие от элементарной.
Потому что существует и другая традиция, другая система исчисления.
В 1920 году об этом выразительно сказал в своем «Мы» Евгений Замятин: «Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда – понимаете: никогда – не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений. Истина – одна, и истинный путь – один; и эта истина – дважды два, и этот истинный путь – четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливые, идеально перемноженные двойки – стали думать о какой-то свободе, т. е. ясно – об ошибке?».
Через год, в последний год своей жизни, Николай Гумилев так закончит свое стихотворение «Слово»:
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна сказано,
Что Слово это – Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Цитата из Евангелия от Иоанна полностью звучит так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Но почему же то, что было «осиянно», превратилось в дурно пахнущие мертвые слова? Числа здесь не виноваты. Ведь «все оттенки смысла умное число передает». Значит, дело в другом. Эти пределы многолики и вездесущи.
Не нужно только думать, что то, о чем писали Замятин и Гумилев, – это давно прошедшее и прошлое. Это часть нашего настоящего. И это мертвое живо. Ограничусь лишь одной рекламой из Интернета: «Сочинение, или письменный экзамен по литературе, скажем прямо, штука препоганая. Призрак сочинения, как тень отца Гамлета, внушает будущему студенту суеверный ужас. Экзамен – это лотерея, жесткая игра с регламентированным сводом правил. Не знающий этих правил изначально обречен, ибо он играет в другую игру. И, как бы он ни был хорошо к ней подготовлен, для экзаменаторов это будет чужая игра, игра не по правилам. Сочинение – это одна из самых жестких и догматических схем, строго ограниченных рамками темы. Это тот коридор, где шаг вправо, шаг влево считаются побегом». Но секрет тут все-таки не в том, что, не в том, как. Все эти что и как работают только тогда, когда они совпадают, увязаны со смыслом, целью, с тем, во имя чего мы работаем. И здесь главное также сказал Пушкин:
Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена…
Это и есть самое главное.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется» (Тютчев). Но ведь именно в этом отзовется – во всем: в чтении, смотрении, разговоре, беседе, слушании музыки, обсуждении – и происходит самое главное.
Я послал Василю Быкову номер журнала с моей статьей об уроке, посвященном его «Обелиску». Там были и цитаты из сочинений самих учеников. Вскоре пришел ответ: «Статью прочитал как бы свою собственную. Всегда приятно встретить единомышленника, это теперь не так уж часто встречается».
Вот что в этой повести рассказывает об учителе Алесе Морозе завроно Ксендзов: «Это теперь любой студент или старшеклассник, только заведи с ним разговор о Толстом и Достоевском, перво-наперво начнет тебе толковать об их недостатках и заблуждениях. В чем состоит величие этих гениев, надо еще долго допытываться, а их недостатки у каждого наперечет. Вряд ли кто помнит, на какой горе лежал раненный под Аустерлицем князь Андрей, а вот по части ошибочности непротивления злу насилием судит каждый. А Мороз не потрошил толстовские заблуждения – он просто читал ученикам, и они вбирали в себя прочитанное».
Все это было близко и мне. Оказалось, что то, что близко было мне, близким стало и для Василя Быкова.
В 1976 году я из Минска позвонил в Гродно и договорился с Быковым, что я к нему заеду. Быков пришел ко мне в гостиницу. Расскажу только о начале нашего долгого разговора. В тот вечер впервые в жизни я по памяти записал весь наш разговор.
Ограничусь только началом его.
– Зачем приехали?
– Мне, во время войны школьнику, трудно сказать вам, прошедшему войну, то, что я хотел спросить. Я боюсь, что слова мои вам покажутся кощунственными и что вы меня не поймете.
– Не покажутся. Не бойтесь, пойму.
– Во всех своих книгах вы говорите, что именно во время войны ценности человека проявляются войной как высшее испытание человека. А вот я много лет работаю с человеком безупречной военной биографии, он выходил из окружения, в сорок первом, когда щедро награды не давали, получил свой первый орден из рук самого Калинина. Он, кстати, ваш однополчанин и, по его словам, переписывается с вами.
– Да, я его хорошо помню.
– Он хорошо понимает, что происходит в стране, в народном образовании в частности, но молчит и даже поддакивает начальству.
– И правильно делает.
– Так почему же люди, безупречно мужественные на войне, теперь порой становятся в чем-то другими? Как это можно объяснить?
– А очень просто. На войне было за что идти в огонь, рисковать, жертвовать, умирать. А во имя чего теперь? И потом, на войне человеку на обдумывание поступка даны минуты, а то и секунды. А сейчас – месяцы и долгие годы. Годы трезвого размышления переубедят кого угодно.
Лев Айзерман
Выбор читателей
Комментарии