Григорий ВЕЙХМАН: Такого конфуза с Навальным еще никогда не случалось!

Я часто встречаю его – дедушку, разминающегося на площадке перед одним из домов на Университетском проспекте в Москве. В любую погоду, во всякое время года. И всегда почему-то бывает некогда сделать паузу в маршруте будничных обязательств, чтобы просто поговорить. Некогда было и теперь… Это была поздняя осень, я опаздывал с одной встречи на другую, но, немного разозлившись на себя за эту несвободу, все-таки остановился. И, знаете, слава богу! Спортивный дед, которому 26 января исполняется 95 лет, оказался известным ученым-лингвистом, доктором филологических наук, профессором, автором многих учебников по английскому языку Григорием Абрамовичем Вейхманом. Он многое пережил, но особый отпечаток на его жизни объяснимо оставила Великая Отечественная война, о которой он рассказывает прямо со старта нашего знакомства не только увлеченно, но и интересно.

– Весной 1942 года в возрасте 18 лет я пошел в военкомат и попросил, чтобы меня послали на Военно-морской флот. Очень люблю море и корабли. Врачи меня осмотрели и сказали: «Здоровый бугай, в артиллерию его, пушки таскать». Вот так в жизни и бывает, что ты хочешь одно, тебе предлагают другое, а получается что-то третье.
В составе комиссии была женщина, которая спросила, какой язык я учил в школе. Я ответил, что немецкий. Она мне вопрос по-немецки, я отвечаю, потом еще один – и еще ответ. Я рассказал, что дополнительно изучал язык на курсах при Московском институте иностранных языков. А она мне: «Теперь поедешь на курсы военных переводчиков в Ставрополь». И я поехал. 8 месяцев меня готовили по линии военного перевода, фактически как разведчика. Военный переводчик – это офицер разведки со знанием языка противника. В конце марта 1943‑го я попал на Кавказ, в район станции Крымское, сейчас это город Крымск в Краснодарском крае.
– Григорий Абрамович, удалось ли использовать там полученные знания?
– Когда прибыл на место, понял, что работы нет, пленных нет, трофейных документов тоже нет. В общем, делать абсолютно нечего. Мне дали работу информатора – человека, который собирает разведданные полков, объединяет их, добавляет наши собственные и пересылает в штаб корпуса. Это, конечно, было не то, к чему я готовился, скорее работа писаря, для которой было бы достаточно среднего образования. Через неделю меня вызвали в политотдел, где я встретил своего друга по курсам Ладо Мигалишвили. Нам предложили прочитать на следующий день листовку немцам. Надо – значит надо.
Мы с ним попали на передовую, стали читать. Огонь прекратился, все слушают – наши просто получили приказ, а немцы, наверное, из любопытства. Стоило нам только закончить свой текст, в котором противникам предлагалось переходить на нашу сторону, как снова началась пальба. Мы с Ладо сидели в воронке от снаряда, все было спокойно, очереди проходили над головами. Потом немцы это поняли и начали минометный обстрел. Я говорю: «Давай, Ладо, мотать отсюда, пока целы». Короче говоря, где ползем, а где, согнувшись в три погибели, перебегаем, а обстрел все идет. Так мы почти добрались до нашего переднего края, впереди оставался лишь маленький холмик. Я говорю: «Ладо, сейчас по команде три-четыре, одним махом перемахнем через холмик, и порядок». Он не отвечает. Я покосился, а у него сзади на гимнастерке пониже шеи расплывается коричневое пятно… Я ушел один, а вечером вернулся, чтобы похоронить Ладо там же.
– За время войны, наверное, немало было таких историй?
– Конечно! Например, однажды нужно было срочно проверить кое-какую информацию от перебежчика. В таких ситуациях берут контрольного пленного, или, проще говоря, «языка». Я напросился в группу захвата. Ее, кстати, возглавлял человек по фамилии Навальный. Сейчас эта фамилия снова возникла… Так вот, пошли мы на это дело в группе, в которую входили сам Навальный, я и двое сержантов. Слышим в темноте, как кто-то кашлянул. Навальный притаился и, как кошка, бросился туда. Удар, кляп, руки связаны за спиной, понесли. А пленный этот – наш тюк, который мы тащим, – вдруг как замычит через нос. Я ему по-немецки: «Заткнись!», а он все равно продолжает мычать. В общем, двинули его прикладом в рот, он замолчал. Притащили, подсветили и за голову схватились – «язык»-то свой оказался. Сидел боец в секрете, а мы его в темноте за немца приняли. Такого конфуза с Навальным еще никогда не случалось!
– Когда разговариваешь с людьми, прошедшими через ужас кровопролитных войн, всегда интересно узнать, простите за столь прямой вопрос, приходилось ли убивать?
– Мне лично нет. Я никого не убивал, и меня, слава тебе господи, пока тоже.
– Тогда позвольте узнать о секрете вашего долголетия. Сейчас многие буквально помешаны на здоровом образе жизни, правильном питании и так далее. А какие привычки или традиции в быту помогают вам сохранить здоровье и бодрость духа?
– Скорее всего, это из-за того, что я начиная с 9‑летнего возраста каждый день, даже на фронте, делал зарядку на свежем воздухе, за исключением дней, когда шел дождь. В любой обстановке я находил место, уютный какой-то уголок, где можно сделать зарядку. Я считаю это главным. Помимо всего прочего в молодости я занимался спортом: плавание, гребля, лыжи, у меня даже есть разряды по этим видам спорта. В прошлом я в какой-то мере спортсмен, участвовал в соревнованиях. Недавно, кстати, я шел недалеко отсюда, сидит молодой человек с девушкой. Парень лет 18, девушка такая же. Он курит с важным видом. Я подхожу и говорю: «Молодой человек, разрешите вам кое-что сказать?» – «Говорите». Я ему: «У меня был сынок, Павлик, он умер в 63 года, докурился до инфаркта. Мне уже 95, я никогда не курил». Он тут же загасил сигарету и бросил ее в урну. Я думаю, что отсутствие вредных привычек плюс спорт, и больше, в общем-то, ничего не нужно.
– Алкоголь вы тоже не употребляете?
– Я никогда не пил. Но в армии начиная с 1943 или с 1944 года нам стали ежедневно давать наркомовские 100 граммов. Хочешь – сразу выпей, хочешь – во фляжку наливай, потом напейся, это уже твое дело. Я, конечно, тоже участвовал в этом процессе. Но после войны, когда я вернулся, мать меня быстро перевоспитала. Она у меня была решительной женщиной.
– То есть вы хотели продолжить эту традицию уже в мирное время?
– Да. Я приехал, говорю: «Мать, давай выпьем по этому поводу!» Она достает тархун. Тархун в то время – это не ситро, как сейчас, а спирт такой зеленый. Мы выпили за мое возвращение, за то, чтобы отец, который был на другом фронте, скорее вернулся, за победу, за все это. На следующий день садимся обедать. Я говорю: «А выпить?» – «Все! Я тебя встретила, выпили, чтобы больше такого не было!» Тогда я возмущенно уточняю: «Какого черта ты тогда этот тархун купила?» – «Я купила, потому что выдавали по карточкам, с тем чтобы на базаре обменять его на еду, вот для чего я купила тархун». Таким вот образом она отучила меня от этого дела. Никаких других подобных вредных привычек у меня больше не было.
– А какой диеты вы придерживаетесь? Супы и каши?
– За питанием я все-таки слежу. Уже несколько лет не ем мясо, яйца, сливочное масло. Для меня главное – отварная рыба и всякого рода растительные гарниры. Короче говоря, я придерживаюсь средиземноморской диеты, из которой исключил вино. А в остальном, как я уже сказал, основной рацион составляют рыбные продукты и растительная пища. В общем, у меня все есть, хожу себе веселенький.
– Это здорово! За свою жизнь вы, очевидно, успели немало. Но есть ли какие-то проекты, которые еще не удалось реализовать, но очень бы хотелось?
– У меня дома лежат 6 томов рукописей, которые я никак не могу, что называется, пристроить. Это «Грамматика современной английской разговорной речи» и второе издание моей книги «Разговорный английский от Англии до Новой Зеландии». К слову, первое издание прошло хорошо. Издательство взвинтило цены, но все равно они идут нарасхват. Они-то довольны, но я все время напоминаю о себе: «Меня же не будет! Давайте заготовим второе издание». Лишь отмахиваются, мол, как-нибудь сделаем. Вот так вот сижу с шестью томами дома, шлифую их, что же еще делать?
– Будем надеяться, что они одумаются. А не пробовали ли вы писать художественные тексты?
– Я написал книгу о войне. Она называется «Память сердца», вышла в издательстве Военного университета, который я окончил после войны. Правда, раньше это был Военный институт иностранных языков.
– Григорий Абрамович, аудитория «Учительской газеты» – учителя и, конечно же, школьники. Может быть, вы бы хотели сказать им что-нибудь напрямую?
– Наверное, скажу в общем: учеба – это не хиханьки и хаханьки. Учить и учиться надо серьезно. К этому вопросу стоит подходить как к большому государственному делу. Это не шуточки. Учиться надо как следует, и никаких скидок быть не должно – все по высшей мерке.
Я выключаю диктофон и благодарю собеседника за уделенное время, но прежде, чем побежать дальше, спрашиваю номер его телефона, ведь надо согласовать текст интервью.
– Телефон у меня только домашний, и, боюсь, вы потревожите мою супругу, – отвечает он, – она у меня лежит после инсульта.
– Правда? – не скрываю удивления я. – О возрасте девушек обычно не спрашивают, но, простите, сколько же ей лет?
– Всего 92, – с улыбкой отвечает Григорий Абрамович. – Вы выпустите материал, а потом найдете меня здесь же, на спортивной площадке.
На том мы и разошлись.