Григорий ПОМЕРАНЦ: Путь к себе и долог, и тернист

Глубокий философ и блистательный лектор, тонкий знаток искусства и опытный религиовед, яркий литературный критик и вдумчивый толкователь истории. Все это – в одном человеке, не имеющем ученых степеней и званий. Его зовут Григорий Померанц.

После войны он подвергался преследованиям за нестандартный образ мыслей. В 1949 году был арестован и осужден за антисоветскую агитацию, освобожден по амнистии в 1953-м и реабилитирован в 1956-м. В середине 60-х его философские и литературные эссе стали распространяться в самиздате. Произнесенная им в Институте философии речь о культе личности и сталинизме широко разошлась в машинописных копиях под названием «О нравственном облике исторической личности» и имела сильнейший резонанс в среде интеллигенции.С 1976 года имя Григория Померанца было запрещено упоминать в советской прессе. Его книги выходили в Мюнхене, Париже, Нью-Йорке, Франкфурте-на-Майне… Он публиковался в журнале «Посев», в эмигрантских изданиях «Грани», «Континент», «Синтаксис», «22», «Страна и мир»… В 1984 году Померанц был предупрежден об ответственности по ст. 190 («клевета на советскую действительность»). И только с 1990 года он начал свободно печататься в России.Ему 94 года. Он по-прежнему много работает: читает лекции, пишет книги. И считает духовный труд главным условием преображения личности.- В своем школьном сочинении на тему «Кем быть» вы впервые явили образец инакомыслия, написав: «Я хочу быть самим собой». Может быть, с того дня ваша судьба и предопределилась. Вот и давайте поговорим, каково это – быть самим собой.- Я начну с того, как у меня возникла сама идея, совершенно нетипичная для начала 1935 года, – написать в сочинении: «Я хочу быть самим собой».- Вы тогда в каком классе учились?- В десятом. А идея возникла от чтения Шекспира. Мне лет в четырнадцать надоела остросюжетная романистика, я заметил, что там, в сущности, один и тот же герой, только под разными именами, попадает во всякие страшные ситуации. И меня повернуло в сторону прозы характеров. Я, конечно, был совершенно неподготовлен к серьезному чтению. Например, был ужасно недоволен, что Толстой отдает Наташу Ростову тучному увальню Пьеру Безухову, когда гораздо приятнее, по-моему, Андрей Болконский. И я карандашом на полях книги написал резолюцию: «Толстой дурак». Но вскоре я стал читать Шекспира (у соседей было его полное собрание), и один из эпизодов трагедии «Юлий Цезарь» убедил меня в том, что дурак я сам. Там сперва выступает Брут и доказывает, что Цезаря совершенно необходимо убить, иначе рухнет римская свобода. Толпа аплодирует Бруту. Затем выступает Антоний и как будто бы присоединяется к аплодисментам, но вдруг поворачивает настроение толпы в совершенно противоположную сторону. И я с огорчением увидел, что меня поначалу захватил Брут, а потом захватил и Антоний. И я подумал, что я так же глуп, как и чернь. Но я себя считал умным мальчиком. И я начал искать в Шекспире какие-то очень важные мысли, которые останутся при мне, что бы со мной ни происходило. И вытащил из уст Гамлета: «Вы можете меня расстроить, но не играть на мне». Затем я запомнил слова Полония об актерах: «Прими их лучше, чем они этого заслуживают. Если бы всем давали по заслугам, никто бы не избежал плетей». Вот так я и начал собирать какие-то мысли, которые во мне оставались.- В том собрании были опасные мысли?- Были. Помню, я в шестнадцать лет наскреб кое-что в предисловии к одному из романов Стендаля: «Позиция автора имеет только один недостаток – каждая партия может считать меня членом партии своих врагов». Мысль для 1934 года довольно опасная. Дело было еще и в том, что из рассказов разных людей я узнавал о голоде на Украине, в Поволжье, Сибири совсем не то, что узнавал из прессы. Мой друг Вовка Орлов присутствовал при беседах своего отца с Бухариным. Орлов-старший был химиком, но интересовался философией, и Бухарин к ним заходил. И вот мой друг Вовка в свои пятнадцать лет начал как бы от собственного имени оценивать коллективизацию. Я понял, что он осторожно пересказывает Бухарина. Все это у меня никак не укладывалось ни во что стройное, я был растерян, как очень многие тогда. И я почувствовал, что мне надо найти прочную основу для того, чтобы меня не дурачили, чтобы я не доверялся первому впечатлению. Вот так и появилась задача – стать самим собой. Я выбрал для учебы Институт истории, философии и литературы. Не с целью получить профессию, а с целью стать самим собой. Хотя попутно я получил и профессию.- Получается, тяга к знаниям у вас возникла из желания разобраться, что же на самом деле происходит в стране. Желание вполне прагматическое. Но почему вас вскоре потянуло в философию, причем отнюдь не марксистскую?- Началось с тангенсоиды. Мне было шестнадцать лет, я изучал тригонометрию. И обратил внимание, что тангенсоида нырнула в бесконечность, как ей и полагалось, потом вынырнула. Так мальчишка прыгает с вышки, а через несколько секунд появляется на поверхности воды. И я воспринял эту тангенсоиду как мой собственный прыжок в бесконечность. Я не был уверен, что если нырну в бесконечность, потом из нее вынырну. И это меня ужаснуло.- Боюсь, мы сейчас углубимся в философские дебри, из которых не скоро выберемся, если выберемся вообще. Давайте вернемся к разговору, в каких обстоятельствах вы решали задачу стать самим собой.- Обстоятельства были таковы, что вольно или невольно заставляли задумываться. Вот одно из таких обстоятельств. В 1936 году было объявлено, что социализм в стране построен. До этого мы строили фундамент социализма. О том, как обстоит дело со стенами и крышей, разговора не было. И вдруг – социализм построен, потому что ликвидированы все эксплуататорские классы. И моя мама, отнюдь не философ, она была актриса, очень наивный человек, говорит: «Гришенька, неужели это социализм? Ради этого люди шли на каторгу, на виселицу?» А я только что сдал политэкономию социализма. «Да, – отвечаю, – это и есть социализм, поскольку ликвидирована частная собственность на средства производства». Сказал – и мгновенно почувствовал фальшь в своих словах. Почувствовал, что все, чему меня обучали целый семестр, все, что я старательно зубрил и за что получил пятерку, – все это вздор. Позже я укрепился в своем открытии. Я начал вспоминать, как нам жилось в 1927 году, в разгар нэпа. Мне было тогда девять лет, я выходил на угол своего Зачатьевского переулка и покупал за гривенник бутерброд с ветчиной. А сейчас – фигушки. И я начал размышлять над тем, почему рабочим и крестьянам ныне живется хуже, чем в 1927 году. Эти размышления постепенно привели меня к пониманию, что же в реальности представляет собой сталинский социализм.- И как только вы это поняли, страх перед бесконечностью уступил место другому страху – отнюдь не мистического происхождения?- Первой попыткой изжить страх бесконечности стала для меня война. В октябре сорок первого года я пошел в ополчение на защиту Москвы. Это было слабо вооруженное ополчение, которое, к счастью, осталось в своих окопах, так как успели подойти дивизии с Дальнего Востока. А в настоящую переделку я попал под Сталинградом.- Где вам было страшнее – на войне или в мирной советской действительности?- В мирной советской действительности. Потому что на войне, особенно в первом бою, я был настроен романтически, как Петя Ростов. Но наступил день, когда я испытал лютый, просто животный страх. Это когда наша дивизия попала под бомбежку. Меня охватил ужас, которого раньше я никогда не испытывал. Во мне, я это отчетливо помню, что-то кричало: «Домой, к маме!» Я понимал, что мама моя в Казахстане, в эвакуации, и что я лежу в степи в двух-трех километрах от места, которое бомбят «хейнкели»…- В партию вы на фронте вступили?- На фронте.- Без колебаний и сомнений?- Нет, я внутренне сопротивлялся вступлению в партию. Несколько дней думал, надо ли мне в нее вступать. И решил, что здесь, на войне, это, пожалуй, необходимо.- А исключили вас когда?- Меня исключили в сорок шестом. Я тогда служил корреспондентом в дивизионной газете.- За что исключили?- За дерзкое заявление о демобилизации.- Что вы в нем написали?- Я написал, что эта работа вызывает у меня отвращение.- Чем?- Ну тем, например, что я вынужден популяризировать роман Фадеева «Молодая гвардия», а меня тошнит от него.- Так и написали?- Так и написал. «Прошу меня демобилизовать, потому что моя работа внушает мне отвращение». То есть я просил не только об увольнении из «дивизионки». Я просил вообще демобилизовать меня из армии.- И вас демобилизовали?- Да. И одновременно исключили из партии. В моем военном билете написано: «Исключен за антипартийное заявление».- После этого вы работали техником треста «Союзэнергомонтаж», киоскером «Союзпечати»… Что дал вам этот опыт?- Ничего позитивного. Вообще из любой ситуации я всегда извлекал какой-то полезный человеческий опыт, а здесь растерялся. Потому что почувствовал: это тупик. Мне друзья говорили: «Добивайся восстановления в партии, иначе пропадешь».- И вам захотелось восстановиться?- Не захотелось. Но я понимал, что иначе – лагерь. И я подавал бумаги. Подавал в две инстанции – в политуправление Красной армии и в ЦК ВКП(б). Я это делал против собственной совести, мною двигал страх оказаться за решеткой. Но вскоре выснилось, что мои хлопоты по восстановлению в партии напрасны. Мне Вовка Орлов, которого вызывали куда надо, рассказал, что меня собираются посадить, уже оформляют. И тогда я испытал прилив бодрости. Это был вызов судьбы, и я его принял. Я купил себе футляр для зубной щетки. Я отдал свою старую шинель в мастерскую, чтобы к ней пришили новые карманы взамен истрепанных. И когда меня арестовывали, я надел эту шинель, сунул в карман зубную щетку с футляром – и пошел. Пошел с любопытством. Пошел узнавать новый для меня мир.- За что вас тогда посадили?- Меня посадили по постановлению 47-го года об изъятии из общества всех антипартийных, антисоветских элементов, отсидевших свой срок и вернувшихся какими-то судьбами в большие города. Я попал в поток «повторников». Много от них услышал о Воркуте, о Колыме… А сидел я три года.- Ваш антисталинский доклад, спустя годы прочитанный в Институте философии, потом разошелся в машинописных копиях, стал достоянием самиздата. Почему доклад наделал столько шума? Ведь о Сталине тогда уже многое было сказано.- Доклад произвел впечатление, потому что Сталина вновь начали поднимать на щит, и выступить против ползучей реставрации сталинизма – это был поступок. Свой доклад я в течение трех недель обдумывал. Как писал Пастернак, «шатался по улицам и репетировал». И прочитал с блеском.- Я слышал, что этот доклад чуть было не напечатал Твардовский в «Новом мире».- Доклад был принят в портфель редакции, но для публикации не предназначался. Было понятно, что напечатать это никто не даст.- Тогда зачем же в портфель принимали?- Чтобы легализовать. Одно дело, когда этот текст гуляет в самиздате, и другое – когда он находится в портфеле «Нового мира», главный редактор которого – член ЦК.- Вы ожидали, что ваш доклад станет антисталинским манифестом думающей интеллигенции?- Не только ожидал – стремился к этому. Но вслед за мной против политической реабилитации Сталина открыто выступил лишь один человек – Михаил Ильич Ромм. Он после пригласил меня к себе домой, мы с ним долго беседовали. Ромм рассказывал, что когда он делал фильм «Ленин в 1918 году», он сам дрожал от страха, что к нему ночью придут. И успокоился, только узнав, что Сталину фильм понравился. Это был единственный человек, который откликнулся на мое выступление и одновременно покаялся в том, что в какой-то степени соучаствовал в сталинщине.- В чем вы сегодня находите духовную опору?- В созерцании.- В созерцании чего?- Ну, например, природы. Она ведь проявление того ощутимого нами внутреннего духа, на котором все в мире держится. После того как астрономы прогнали Бога с неба, Бог находится где-то здесь, в области человеческого сердца, в самой его середке.- Вы писали философские трактаты, печатали литературоведческие статьи, сочиняли публицистические эссе, издавали мемуары, читали лекции, участвовали в дискуссиях на самые разные темы… Но если одним словом, чем вы всю жизнь занимались?- Я собирал себя. Одна моя книжка так и называется – «Собирание себя». Она составилась из лекций, когда-то прочитанных мной в Литературном музее. Я считаю, что молодым людям надо собирать себя. Или, скажу по-другому, идти к себе. Путь к себе и долог, и тернист, но, встав на этот путь, уже нельзя повернуть назад.