Григорий ГЛАДКОВ: Высоцкий – это витамины для молодежи

– Нет смысла говорить о популярности вашего творчества, а уж “Пластилиновую ворону” можно назвать просто-таки вечным хитом. Семья композитора Кирилла Молчанова на проценты от песни “Вот идут солдаты” жила чуть ли не десять лет. Вас “Ворона” сильно обогатила?
– За мультфильм я получил 400 рублей, это была третья категория, поскольку не состоял в Союзе композиторов. Наверное, какую-то часть и авторские составили, и сейчас, вероятно, что-то есть, потому что песня издается на кассетах и лазерных дисках, а выпустил я их огромное количество. По-моему, это самый большой в стране тираж пластинок, дисков и кассет для детей, раз меня включили в Российскую книгу рекордов, а это филиал Книги рекордов Гиннесса. Вероятно, “Ворона” меня и косвенно кормила: ко мне обращались много из разных театров, особенно кукольных, с предложением написать музыку в подобном стиле.

– Чаще всего вас называют детским композитором, а вы сами что об этом думаете?
– Никакой я не детский, хотя само по себе это очень лестное звание. Но свои песни я детскими не считаю. Просто маленькие люди сами выбирают, что им любить. Мои песни скорее можно назвать сказками, когда взрослый идет путем ребенка. Есть взрослые, которые сочиняют, как дети, художники-абстракционисты все же дети. И Пикассо писал, как ребенок, и большинство импрессионистов. А “Черный квадрат” Малевича? А их Гофман или наш Успенский? Это ведь то же детство. В детстве мы и мир по-особенному воспринимаем и сочиняем так же, радостно и с долей здорового абсурда.

– А не получается затянувшегося детства?
– Вообще-то кто-то сказал, что в каждом взрослом ребенок живет до старости, но я думаю, что не о затянувшемся детстве надо говорить, а о необходимости почаще все же открывать в себе ребенка. Я вот заметил, что люди, глядя на дождь за окном, всегда печалятся: опять мокро, слякоть, зонтик брать надо. А ребенку дождь в радость, вымокнуть – так это вообще счастье, праздник жизни. И тут они правы, потому что в дожде видят чудо.

– Вы помните песни, что сами пели в детстве?
– Конечно, помню. Песни, что меня окружали, – это прежде всего Дунаевский и Соловьев-Седой. А любимой была: “Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная…”, “Марш нахимовцев” тоже очень нравился…

– Ну, вот, я и спел хором с самим Гладковым. А почему сейчас практически не пишут песен, которые хотелось бы вместе петь?
– На самом деле я часто слышу вот такие сетования, но ведь песни есть. Другое дело, что одним нравятся одни, другим – другие. Диск бардовский “Песни нашего века” побил, между прочим, все рекорды. А то, что когда-то люди разных возрастов, 15-летние и 70-летние, пели вместе одни песни – ничего в этом нормального нет, потому что было одно радио, одно телевидение, одна фирма “Мелодия”, а все вместе это было частью пропаганды. Когда все поют одну песню, не стоит этим восторгаться. Другое дело – произойди такое в условиях свободы, и то не знаю, хорошо это или нет, даже в Библии написано, что антихрист приходит, когда во всем единообразие.

– Вы немало сделали с группой “Кукуруза”, в американское турне с нею не раз ездили, стали основателем кантри-клуба в Москве. Можно ли сегодня говорить о “русском кантри”?
– Не бывает русского кантри или блюза, есть просто блюз и кантри. И разумеется, ближе всего к этому жанру люди той страны, где он родился, у них это в крови. Так же, как авторская песня – это достояние России. Так что никакого ни русского, ни украинского кантри нет. Можно более или менее успешно играть американскую музыку, с большим или меньшим акцентом петь песни в стиле кантри. А кантри – сама по себе вещь замечательная, если брать не только ее музыкальную составляющую, но и социальную. Тут очень важный эксперимент цивилизации, ее достижение – это стиль, впитавший в себя мелодии многих народов мира. Людям, приехавшим когда-то в Новый Свет из разных стран, требовалось общаться. Хоть в языках и случаются общие слова, но музыка все-таки объединяет больше. Банджо – сердце кантри – это вообще, оказывается, африканский инструмент, а мандолина – символ греческой музыки. Скрипка-фидл популярна у скандинавских народов и, конечно, в Ирландии. Гитара, понятно, инструмент международный, контрабас еще, всего пять инструментов. Вот и получается музыка дружбы, коктейль своего рода.

– В своих работах для кино вы кантри-музыку использовали?
– Естественно. Кроме кантри, я еще очень люблю русский романс, тоже жанр уникальный. Мне один американец сказал, что есть две вещи, которые родились в России. Это романс, который, если его правильно петь, весь соткан из пауз разной длины, то ли слова для нас слишком важны, то ли они очень длинные. Второе – убыстряющийся припев: “Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…” В работах для кино и театра стараюсь использовать все. Недавно в Комитете по защите авторских прав мне выдали справку, что моя музыка звучит в постановках пятидесяти российских театров, а ведь разные пьесы и фильмы требуют разных музыкальных идей. Даже в мультфильме “По щучьему веленью” я главную песню сделал в стиле кантри. “Кукуруза” потом много лет ее пела уже без всякого мультфильма.

– А характер музыки для театра и кино отличается?
– Не думаю. Вот если бы вы спросили об отличии музыки для театра и эстрады, то здесь разница огромная, потому что попса на эстраде – это сплошная дебильность, по тому, какая музыка нравится человеку на эстраде, можно судить о его психическом здоровье. Я не могу пожаловаться на отсутствие внимания к себе телевидения, единственное, что мне ненавистно сегодня именно в российском телевидении – так это исчезновение с экрана практически всех детских передач, они уничтожены, и это, считаю, преступление, нигде в мире подобного нет, езжу, специально смотрю.

– Вообще-то вы с детьми, сам был тому свидетелем, умеете замечательно общаться, такой детский публичный человек.
– У Даниила Хармса была замечательная шутка, что Лев Николаевич Толстой обожал детей, а они его ненавидели… С ними трудно, но я стараюсь не пасовать. Лучшая аудитория – дети и родители, это самая здоровая часть общества, основа его. Дети, родители, бабушки, дедушки – вот это класс. В Америке это называется “фэмили”, там есть кино “фэмили”, газеты, турпоходы… Я, между прочим, почетный гражданин двух американских городов в Вирджинии и Огайо. Если что, могу туда махнуть.

– За что это вам так?
– За то, что дети у меня соавторы действия. Моя мама заведовала детскими яслями, так что я рос в атмосфере профессии. В рамках концерта я даю возможность и детям, и взрослым выразить себя максимально, выйти на сцену, спеть, станцевать. Я сам – всего лишь часть представления, а главное – кураж публики.

– Вы свои песни про себя напеваете, мурлычете?
– Конечно, я же их сочинил. Особенно те, которые не по заказу, а появились на свет “естественным путем”. Я их сочинил для себя. В разных ситуациях я их вспоминаю, напеваю. Кстати, к разговору о тех песнях, что людям хочется петь вместе: вчера мы с друзьями собирались, общались и весь вечер пели Окуджаву, это же религия. Потому что сделано талантливо, гениально. Не зря говорят, что думать, как гении, могут все, но только гений может сформулировать. Высоцкого, к сожалению, слушают теперь реже, а его очень важно слушать, особенно молодежи. Там есть витамины, которые нужны для жизни, особенно для здоровья в детстве и юности. Я бы рекомендовал слушать Высоцкого и Окуджаву тинейджерам всего мира, потому что Высоцкий и Окуджава – люди планеты, мира. Когда говорят о националистах в любой точке земли, то я думаю, что это самые большие дураки в мире: все мы жители одной планеты, детей надо воспитывать с мыслью, что на этой земле им принадлежит все – и Аргентина, и Антарктида, и Африка, тогда и не будет мыслей о том, что здесь вот я на землю бумажку бросить не могу, раз это мой город, а в другом месте могу.

– Вам доводилось слышать свои песни в самых неожиданных местах и ситуациях?
– Не раз. Видел пьяного, которого в метро дверью прихлопнуло, ни туда, ни сюда, а он поет: “А может, я корова…”

Алексей АННУШКИН