Гость “УГ”

Мальчишка блокадной поры, выросший в доме с окнами на канал Круштейна, моряк, сделавший выбор на всю жизнь. И вдруг – писатель, успевавший между изнурительными порой рейсами приносить в издательства свои рукописи, а потом поражать искушенного читателя путевыми заметками, воспоминаниями о войне, блокаде. Когда была издана повесть , он вызвал на себя огонь критики. Но неожиданно в этой дискуссии прозвучал голос. Раздался он со страниц журнала , где впервые были напечатаны . И подали этот голос не литературоведы, а Арктики – полярники. Люди, которые ближе всего стояли к героям Конецкого. Не отрицая, что повесть несвободна от недостатков, они считали ее удачной попыткой.

Когда полярников, возвратившихся из Антарктиды после пережитого на станции пожара, спросили: , все в один голос просили сказать спасибо Виктору Конецкому за его хорошие книги о странствиях, за , за …

– Романтика морских странствий, писательское ремесло… Если бы не выбор профессии, то как получилось бы со вторым призванием?

– Если бы не стал моряком и не случилась бы война, стал бы художником… И сейчас рисую с наслаждением. Но мои акварели – чисто личное дело.

– Каждая ваша книга биографична. Каждый новый выход в моря и океаны открывал и продолжал тему?

– Да, все мои книги – моя биография. Но дело, на мой взгляд, не только в биографичности, документальности творчества. Биография – это одно. Но есть еще ленинградская литературная школа. Она всегда будет отличаться от других. И это хорошо. Есть иркутская: Вампилов, Распутин – мощная сибирская струя. А Трифонова, например, невозможно представить в Ленинграде. Он московский представитель. А я не мыслю себя без Ленинграда, без моря. Мне даже кажется, что от мачт и рей – строгость ленинградских проспектов и набережных…

Квартира Конецкого – на Петроградской, на самой верхотуре дома литераторов. За окном – живые огоньки соседей. В восьмидесятые подолгу не гас свет у Федора Абрамова. И странное ощущение, далекое от того, какое может возникнуть на капитанском мостике корабля. Лишь тугие скрутки морских карт и висящая за спиной у рабочего стола карта Кронштадта напоминают о штурманской принадлежности обитателя квартиры.

– Карты – мое пристрастие, – поясняет мне Виктор Викторович. – На них не только маршруты моих морских и океанских странствий. Маршрут моей жизни. Правда, некоторые читатели считают, что писатель в море не работает, а путешествует. И сравнивают его писания с Стендаля или Мопассана. От такого сравнения остается бедняге один путь – за борт. А кто же в таком случае за утопленника будет вахту стоять?..

– Всегда много спорят о стиле, языке. Что вы скажете по этому поводу?

– Раньше приходишь к доктору, он тебе: . И все ему ясно. Теперь долго опрашивают. Но результат порой тот же. Наверное, так же и у писателей. Все ясно по языку. Бывает ведь, что писатель его , а порой выясняется, что его нет и вовсе.

– А кто из писателей вам больше всего по душе?

– Чехов как личность, хотя кое-кто и говорит, что – повесть скучная. Классиков читать люблю. Они возбуждают. Современные иногда вызывают зависть. Но чтобы так же взбадривали и толкали к машинке – нет. Восхищаюсь Фазилем Искандером. Наполовину перс, наполовину абхазец, а может выразить на русском языке тончайшие оттенки души. Вот тут по-настоящему позавидуешь!

Я отношу себя к поколению военных мальчишек. И еще – блокадных: выжил я исключительно потому, что 6 июня 1941 года мне уже исполнилось двенадцать – тот возраст, с которого начинался минимальный паек иждивенца. Он меня и . Будь мой день рождения в декабре – думаю, что не выжил бы. Вот поэтому моя особая привязанность к писателям моей судьбы, моего поколения.

Книгу Курочкина считаю одной из лучших в этой теме. Юрий Казаков, Виталий Семин. Виталия мальчишкой угнали в фашистскую Германию. Его , считаю лучшими произведениями современности. Вот судьба – никого из них уже нет в живых, но свой писательский долг они выполнили честно. Семин ушел из жизни, поставив последнюю точку в .

– И все-таки – романтик моря и писательское ремесло. Что первичней, что захватывает больше, ведет по жизни?

– На могиле первого русского плавателя вокруг света капитана I ранга и кавалера Юрия Лисянского выбита эпитафия. Он сочинил ее сам:

Прохожий, не тужи о том,

кто кинул якорь здесь.

Он взял с собою паруса,

под коими

Взлетит в предел небес.

Даже на тот свет забрал паруса. Конечно, и романтик!

Юрий КОВЕШНИКОВ

Виктор КОНЕЦКИЙ:

За доброй надеждой

От автора

Я ленинградский писатель. И потому определенным образом закомплексован. Ведь у нас, как и у многих других областных писателей, есть комплекс неполноценности. Он связан еще и с порфироносным вдовством города. Нам всегда кажется, что столичные писатели имеют слишком много журналов, литературных газет, бумаги, издательских возможностей, а у нас их слишком мало. Нам упрямо кажется, что в Москве больше нагромождается ложных литературных оценок, дутых репутаций и неоправданных писательской кровью премий. Все эти сложные и часто болезненные вопросы требуют от любого обсуждающего их незыблемого литературного авторитета, такта и принципиальности. Качествами, нужными для требовательного литературного разговора Ленинграда с Москвой, обладали на моей памяти два человека: Александр Прокофьев и Вера Панова.

С 1986 года я не видел моря. Зато в 1986 году я увидел то, что называется перестройкой. Время действия моей книги этого периода – – туда входит и пьеса. Книга провалилась в полном и абсолютном смысле этого слова. Я избалован огромным потоком писем читателей, которые за 30 лет не смогли купить ни одной моей книги. Любой писатель вам скажет, что нет ничего более тяжелого для него, чем лежащие годами на полках магазинов его книги. В данном случае я убедился, что этот случай произошел со мной. Кроме 2-3 ругательных писем и ни одной рецензии, моя сухопутная книга не принесла мне ничего. Кроме достаточно злобной перепалки по поводу моего эссе о встрече с Виктором Платоновичем Некрасовым.

Всю свою литературную жизнь я писал практически одну книгу. Отдельные части этой книги я определял то как путевые заметки, то как просто очерки и, наконец, изобрел жанр , назвал все сочинение . Дневниковые записи профессионального моряка и отдельные главы-новеллы, являющиеся как бы основанием будущих художественных произведений, размышления о науке, искусстве, морской работе – все это будет и в моей новой книге.

Отрывки из новой книги

а остановке из заблудившегося трамвая ? 41 вагоновожатый орал: .

– подумалось мне. Делать-то вовсе нечего… Великий Блок, уже смертельно больной, добрался до и съездил в Стрельну. Ну, смертельная болезнь мне вроде на данный момент не грозит – обычный рейс в Арктику. Правда – и это уж воистину правда – ПОСЛЕДНИЙ рейс.

И я забрался в вагон.

Вообще-то у нас с поэтом масса совпадений: он в силу тонкой нервности своей натуры не мог есть в гостях, при людях. Потому и я вечно не закусываю. Опять же кораблики любил рисовать. С детских дневников у него сплошные кораблики. Я-то больше цветочки всегда любил, но суть одна…

В Стрельне было пустынно и как-то бесхозно. Не пригородный поселок, не дачный, не рыболовецкий, не – как когда-то – аристократический; хотя парк остался парком, т.е. замечательный парк.

Бродить без цели или , т.е. выгуливать себя для пользы организма и увеличения продолжительности жизни, не люблю одинаково, хотя это и разные вещи. В юности бесцельное шатание по невским набережным было мне свойственно. В зрелости оно полезно при зарождении нового литературного шедевра – думается и мечтается замечательно.

Нынче признаков беременности писательским замыслом я не ощутил. Да и не мог ощутить, ибо перед уходом в арктический рейс – весь в ближайшем будущем: с кем поплывешь, какое судно, куда занесет. И еще масса предотходных хлопот. Вот, например, медкомиссию я удачно миновал, но вдруг выяснилось, что кровь не сдал на анализ и еще почему-то повторно назначили явку к невропатологу. Б-р… Блата среди врачей полно – почти все мои читатели, со многими и плавал вместе, и знают они меня, как облупленного, а гоняют по кабинетам сидоровой козой…

Побаливает правая нога. Это я четко почувствовал, когда парк пересек и возникла необходимость уяснить, а чего меня сюда понесло? Цель нужна.

Вероятно, следует здесь, в Стрельне, найти домишко, в котором писал один из первых рассказов. Назывался он , а навеян был гибелью любимого двоюродного брата Игорька на фронте. Никогда этот рассказ не переиздавал. Слабенький и чересчур уж роковой и сентиментальный даже для начинающего.

Тут я его мучил, тут где-то. Убежал из коммунальной квартиры и снял в Стрельне комнатку вместе с приятелем – Эдуардом Ш. Был такой хороший детский писатель, стопроцентный немец. Прозу писал прозрачнейшим русским языком, учился в литкружке у Бианки. Куда делся, не знаю.

Сняли жилье у поляка Адама Адамовича. Он имел довольно солидный дом с садом недалеко от взморья и той протоки, которая пересекает Стрельну и впадает в Маркизову лужу. Увенчана протока длинным молом с мигалкой.

У берегов привязаны лодки и катера местных рыбаков. Замечательное местечко.

Было это, дай Бог памяти, году в 56-м, и хозяину нашему столько же. Одинокий.

В саду Адама Адамовича под яблоней похоронен был матрос, безымянный, потому что из десанта: в десант документы не положено брать.

Никакого холмика на могиле матроса Адам Адамович не соорудил, а может, и был холмик, но когда надумал сдавать комнату дачникам, то, чтобы не портить им настроение, сровнял могилу с окружающей средой – огородом.

Мы в училище изучали опыт десантных операций Отечественной войны. И я знал историю несчастных стрельнинских десантников, так как одно время хотел даже стать узким специалистом в области навигационно-штурманского обеспечения десантных операций. И знал, что все, все до единого участники здешней высадки погибли: бойцы морской пехоты не сдавались. Немцы же очень толково применяли тактику непротиводействия высадке, а потом отсечения десанта от береговой полосы огневой завесой, окружения и рассечения окруженного десанта на отдельные группы. Десантники, попав в такую ситуацию, понимали, что дело табак, но если и оказывались в плену, то в бессознательном состоянии.

И вот один израненный матрос дополз до сада Адама Адамовича и умер на руках у него.

Соединение теории военно-морского искусства с практикой – могилой безымянного матроса под картофельными грядками – было полезно мне для сочинения рассказа, у которого не должно было быть конца…

Хижины Адама Адамовича, сколько ни бродил возле протоки, не нашел. Зрительная память слабеет? Плюнул на это дело, дошел до конца стрельнинского мола и сел там на камушек, закурил с наслаждением.

Ласковая, мирная, белобрысая, финская волнишка накатывала на разрушенный торец мола – штиль полный, хлюпала вода чуть слышно.

На горизонте по Морскому каналу двигались маленькие далекие кораблики.

Почему-то вслух пробормоталось:

Двадцать второго июня

Ровно в четыре часа

Нам объявили:

Так началася война…

И вдруг кошка замяукала. Полный бред – что тут кошке делать? Оказалась натуральная, ободранная, вполне бесхозная кошка. Наверное, рыбешку подбирала в лужицах – колюшку, мальков разных.

Безо всякого страха подошла ко мне, устроилась меж ботинок, чуть помурлыкала и задремала. Хоть и была она ободранная и даже страшненькая, но пришлось посидеть истуканом и даже ногами не шевелить: соскучилось животное по другому живому существу, пусть поспит не в одиночестве.

Сидел я, покуривал и размышлял, конечно, о литературе.

Вспомнил, как судились из-за имения села Новопанское богатый и бедный помещики. Поручик Иван Муратов и гвардии подполковник Семен Крюкин. Муратов был бедный, и купчей у него на имение не было: сгорела еще в 1790 году. В 1832-м бедняк приехал в Москву с жалобой на незаконное решение суда. В Москве был Пушкин. Он узнал об этом деле от Нащокина, попросил того раздобыть копию судебного решения и целиком засадил в . Даже переписывать документ не стал – вмонтировал в рукопись, исправив лишь карандашом фамилии Крюкина и Муратова на Троекурова и Дубровского, а село Новопанское – на Кистеневку…

Вот с каких пор существует такой нынче знаменитый . А когда мы рассуждаем о документе в прозе, то создается впечатление, что Америку только нынче открыли…

В девятнадцатом веке человек мог читать газету, а мог и не читать, а нынче, будь любезен, читай. И не только потому, что тебе двойку на политзанятиях поставят, но и потому, что , то есть дураком будешь выглядеть. Кроме того, через ТВ все люди Земли наглядно видят лживость, двуличие межгосударственных политических отношений. Теперь политика торчит перед носом человека. И он устал. Он хочет правды, искренности. И надеется найти ее в документе или . А искать-то ее должен в СЕБЕ.

Однако польза в документальной прозе есть! Она именно и тренирует писателя на загляд (с опасной даже степенью откровенности в себя), в темные уголки своей души и биографии. Она как бы тренирует тебя в этом направлении. И читатель это чувствует и благодарен автору, который исповедально врет.

Ибо любой человек интуитивно знает, что тот, кто постоянно лжет умалчиванием, рано или поздно вынужден сразу признаться в огромной куче грехов. Их список производит сокрушительное впечатление, ибо обрушивается сразу. Если не лгать умолчанием, то гадости свершенного падали бы отдельными плюхами и камнями, а тут – лавина, сель. Признаться – ужас берет!

И, кажется, сидя на молу Стрельны с кошкой, которая чуть подмурлыкивала на ботинках, я понял, почему у меня не получился рассказ . Себя я туда мало засаживал, а сюжета много.

я определяю такой рассказ, повесть, когда знаешь будущее героев: знаешь, что Саша или Маша погибнут. Такие рассказы писать легче – как надоест или запутаешься, так их, бедолаг, и прихлопнешь. Ну а то, что пишется легко, обязательно получается плохо.