Главное – интеллектуальная честность

В издательстве «Прогресс-Традиция» вышла книга Ирины Сурат, известного литературоведа, доктора филологических наук, ведущего научного сотрудника Института мировой литературы, посвященная изучению наследия Осипа Мандельштама. «Тяжесть и нежность» – издание, выходящее далеко за рамки филологического разбора: в нем подробно рассказывается и о судьбе поэта, ставшего жертвой сталинского режима, и о сущности поэзии, и о ее эволюции на протяжении XX века. Для всех, кто хочет понять, в чем магия стихов, работы Ирины Сурат сегодня обязательны. А еще эта книга увлекательно написана, что, согласитесь, редкость для литературоведческих трудов. В интервью «Учительской газете» Ирина Захаровна рассказала о принципах литературной работы, антисталинских стихах Мандельштама и о том, как дар оказывается сильнее идеи.

– Ирина Захаровна, вы давно занимаетесь изучением творческого наследия Мандельштама, хотя и не только его. Но почему именно Мандельштам? Чем он особенно важен для вас?

– Ответ простой: я его люблю. Занимаюсь им уже 20 лет и люблю все больше и больше. Мандельштам не надоедает, он открывается постепенно и по-прежнему радует, все время обнаруживаются новые темы – идешь вглубь, и есть куда двигаться. Вообще, чтобы войти в мир – Мандельштама ли, Пушкина или другого большого художника, чтобы начать понимать что-то и говорить более или менее достоверно, нужно лет десять, меньше никак.

– А почему книга о нем вышла именно сейчас? Значит ли это, что исследования завершены (хотя бы на промежуточном этапе)?

– Да просто так получилось, замечательное издательство «Прогресс-Традиция» нашло возможность эту книгу издать, и я ее составила. Это далеко не все, что написано у меня о Мандельштаме, в основном здесь разборы отдельных стихотворений, а из проблемно-тематических статей я отобрала те, что связаны с пространством и временем.

И надеюсь, что моя работа над Мандельштамом не заканчивается этой книгой, совсем не хочется пока с ним расставаться. Сейчас пишу новую статью, еще несколько в ближайших планах.

– Какие принципы филологической работы вы для себя выработали? А что запрещаете себе делать?

– Мне кажется, главное – это интеллектуальная честность. Помните речь Андрея Анатольевича Зализняка, когда ему вручали Солженицынскую премию?

– Да, он говорил, что вовсе не стремился доказать подлинность «Слова о полку Игореве», а хотел разобраться в проблеме по существу.

– Именно. И что был бы так же рад, если бы удалось достоверно установить позднее происхождение «Слова…». Но доказалось обратное. Главное – это мотивация, посыл: чего, собственно говоря, ты хочешь, когда начинаешь разбираться с какой-то темой? Ты хочешь сказать что-то эффектное, чем-то поразить читателей, предъявить то, что ты заранее придумал? Тут и начинаются натяжки, подтасовки, а читатель верит. А бывает, что и вовсе никакой мотивации не чувствуется, люди пишут просто так. Вот этого я не люблю. В общем, стараюсь говорить только тогда, когда есть что сказать, а уж как это получается, судить не мне.

– Исследователь, как известно, должен перепроверять факты. Мой коллега по работе над мемориальной антологией Николай Милешкин полуиронически говорит по этому поводу: «Никому верить нельзя». В поисках архивных находок мы не брезгуем никакими сайтами, даже любительскими, подолгу проверяем и перепроверяем разные текстологические варианты. Существует ли для вас подобная проблема? Где грань между доверием и априорным недоверием к первоисточнику? Речь о том, что касается работы с письмами, читательской рецепцией, предшествующими исследованиями…

– У меня обычно все начинается с догадки, с интуиции, а потом эти догадки приходится тщательно проверять и перепроверять. Но ведь не все можно проверить. Я давно когда-то писала про стихотворение «Нет, никогда ничей я не был современник…» (1924), там многое хотелось узнать: кому Мандельштам возражает так решительно, кто назвал его чьим-то современником, почему его это так задело, о ком конкретно идет речь в строфе «Сто лет тому назад подушками белела // Складная легкая постель, // И странно вытянулось глиняное тело, – // Кончался века первый хмель». Почему-то Николай Иванович Харджиев решил, что речь идет о Байроне, и так это и кочует до сих пор из одного издания в другое. А я предположила, что Мандельштам говорит о смерти Александра I по впечатлениям от романа Мережковского. Но окончательно это все недоказуемо, единственное доказательство состоит в том, что эти догадки позволяют нам прочитать стихотворение как смысловое целое, что оно становится понятным.

– Хотя, надо сказать, и без всех этих уточнений оно прекрасно звучит и завораживает.

– Да. Но вот через много лет я нахожу подтверждение своей правоты в неопубликованной записи разговоров Вадима Борисова с Надеждой Яковлевной: да, Мандельштам здесь говорит о смерти Александра I, она просто это знала.

А сейчас у меня разворачивается интересная биографическая история: кажется, найден новый персонаж в биографии Мандельштама, который раньше оставался безымянным. Все факты сходятся, но единственный архивный источник такой глухой, что не вызывает полного доверия, так что доказать я пока ничего не могу.

– Чем вас удивил Мандельштам по написании этой книги? Какое главное открытие вы совершили после своих исследований?

– Мандельштам всегда удивляет – красотой образов, глубиной, силой звучания. Мне кажется, и сам он все время удивлялся миру, как бы ни были тяжелы условия жизни. Что касается открытий, я за ними не гонюсь. В книге собраны разные статьи – и новые, и давние, и всякий раз по ходу работы открывалось что-то совершенно неожиданное. Ставишь вопросы к тексту, а ответы далеко не всегда находятся, но если долго думать и углубляться в контекст, то постепенно начинаешь что-то понимать. Так было у меня с «Веницейской жизнью» – это прекрасное стихотворение всегда мне казалось темным, хотелось пролить свет на какие-то странности в тексте. И что-то удалось прояснить, как мне кажется. Конкретные ответы на многие вопросы нашлись в книгах и альбомах библиотеки Волошина, которой Мандельштам пользовался, живя в Коктебеле и Феодосии. Там, на земле бывшей венецианской и генуэзской колонии, и зародилась его греза о Венеции, а вживую он Венецию так и не увидел, не случилось.

– А что касается «Стихов о неизвестном солдате»?

– С ними все оказалось тоже совсем не так, как представлялось раньше. Во-первых, некоторые новые источники обнаружились, в частности фильм Эсфири Шуб «Падение династии Романовых». Там очень выразительный визуальный ряд, и есть свидетельство, что Мандельштам этот фильм видел и высоко его оценил. Но главное не это, а то, что Мандельштам задумал одно стихотворение в духе советской антивоенной пропаганды, а написал совсем другое, вот это поражает – как дар оказался сильнее идеи, и в результате получилось такое свидетельство эпохи.

– Вы пишете об этом стихотворении: «Почему весть о свете противопоставлена именно войнам прошлого, крупнейшим битвам в истории человечества – Битве народов под Лейпцигом (1813), битве под Ватерлоо (1815)? (…) Внятный ответ был дан четверть века назад М.Л.Гаспаровым, досконально изучившим творческую историю «Солдата», но ответ этот в 1990‑е годы по многим обстоятельствам не мог быть услышан». Что это за обстоятельства?

– В 1990‑е годы, когда Мандельштама начали здесь издавать, он воспринимался как герой сопротивления, как жертва режима, и общество совсем было не готово к тому, чтобы говорить о его просоветских, просталинских настроениях 1935-1937 годов. Для профессиональных мандельштамоведов это никогда не было секретом, но гаспаровское сильное на тот момент выступление совсем не отвечало духу времени. Я знала некоторых умных, знающих гуманитариев старшего поколения, которые продолжали много лет настаивать на том, что мандельштамовская ода Сталину на самом деле не ода, а шифровка. А Гаспаров ведь просто описал то, что он увидел по черновикам «Солдата», ну, может, с излишней прямолинейностью он это выстроил, но, по существу, был совершенно прав. Мне жаль, что составители нового собрания сочинений Михаила Леоновича не включили его работу о гражданских стихах Мандельштама в том по русской литературе, но книжку 1996 года легко найти в Интернете.

– Если бы вам удалось пообщаться с Надеждой Яковлевной Мандельштам, о чем бы вы ее спросили?

– Надежда Яковлевна умерла в 1980‑м, я в это время училась на филфаке, Мандельштама любила, но заниматься им еще не помышляла. О чем бы я ее спросила? Не знаю, она ведь рассказала нам все, что хотела рассказать, великие книги написала, что бы мы знали без этих книг? Иногда противоречила сама себе в тех моментах его биографии, каких она не была свидетелем. Например, о крещении Мандельштама она противоположным образом высказывалась в письмах разных лет, это ведь было задолго до их встречи, так что тут полагаться на нее не стоит. Она вспомнила и прокомментировала все, что могла.

– А у самого Мандельштама?

– Никогда не думала об этом. Вот Пушкину очень хотелось бы показать наши гаджеты, представляю, как бы он реагировал. А Мандельштама… Ну, может, проверила бы две свои догадки: одна касается его поездки в прифронтовую Варшаву в декабре 1914 года, другая той самой неисследованной воронежской истории. А спрашивать, что он имел в виду в тех или других стихах, я бы не стала.

– Вы говорили, что Мандельштам изучен гораздо менее, чем Пушкин, что осталось много неисследованного, так как он забросил свой невод очень глубоко. Какие векторы исследований актуальны на данный момент? В каком направлении имеет смысл двигаться?

– В первую очередь надо тщательно пересмотреть всю текстологию. В последнем, наиболее полном собрании сочинений Мандельштама вы не найдете центральных строф «Солдата», не найдете там и «Ариоста» 1935 года, отнесенного в раздел «Варианты» без больших оснований. Нет там и «неаполитанских песенок» – ни среди оригинальных сочинений, ни среди переводов, ну и других текстологических проблем множество, есть явно порченые тексты. Откомментирован Мандельштам очень неравномерно, тут еще много работы.

Что же касается изучения его биографии, описания художественного мира, то предлагать кому-то актуальные векторы исследования совсем не нужно. Работать стоит в тех направлениях, где ты можешь сказать что-то новое, существенное. Главное, чтобы традиция не прервалась, как это случилось, например, в пушкинистике. Мандельштамоведение начиналось с великих имен. Откройте оглавление первых мандельштамовских сборников: Сергей Сергеевич Аверинцев, Михаил Леонович Гаспаров, Вячеслав Всеволодович Иванов, Юрий Львович Фрейдин, Омри Ронен, Александр Анатольевич Морозов, Юрий Иосифович Левин, Ефим Григорьевич Эткинд… Сейчас такого звездного состава не собрать, но мы работаем, и хочется думать, что где-то растут новые молодые мандельштамоведы, что они сумеют продолжить эту работу на достойном уровне.

Борис КУТЕНКОВ