Генриетта ЯНОВСКАЯ: Театр должен заставить душу вздрогнуть

Если в стране закрываются все иные клапаны для выхода общественного пара, театр обязательно открывает свой. В этом смысле любимовская Таганка была куда отзывчивее на злобу дня, чем газеты и телеэкран. Сегодняшний российский театр аполитичен. Притом что градус гражданской активности повышается, улица формирует новую повестку дня, театральная сцена в упор не замечает происходящего на сцене политической. Потому ли, что сама политика стала театром и никакой сценический продукт не выдержит конкуренции с зажигательным шоу на подмостках Манежной или Болотной? А может, потому, что театр, вдоволь наговорившись в перестройку, ныне потерял вкус к открытому политическому высказыванию? О том, как сегодня сопрягаются сцена и жизнь, я беседовал с художественным руководителем МТЮЗа Генриеттой Яновской.

– Во-первых, честно говоря, я бы не стала события на Болотной обзывать «зажигательным шоу». Возможность получить дубинкой по голове «зажигает» мало. И еще. Меня смутили ваши слова о любимовской Таганке, «отзывчивой на злобу дня». Я не самая ярая поклонница Таганки, но и они, слава богу, свои лучшие спектакли делали не на злобу дня. Злобой дня пусть занимаются газеты, телевидение, Интернет. Задачи театра, как мне кажется, несколько другие, и отражение действительности в театре несколько опосредованное. Конечно, и в шекспировские времена спектакли включали в себя шутки над соседским мясником или трактирщиком, высмеивали артистов-конкурентов. В США есть театрики, которые воюют с плохим местным полисменом или разоблачают коррумпированного губернатора. Зритель это любит. Он легко покупается на это, так как ассоциативный ряд здесь чрезвычайно несложен и не требует фантазии или интеллекта. Таганка была суперпопулярна в первую очередь благодаря тому, что боролась с советской властью. Нас куражило то, что кто-то смеет высказываться против недостатков системы. Я же ценю Таганку скорее за театральный язык, за умение создавать театральную плоть не из пьес, предназначенных для театра, а из всякого другого материала. Конечно же, политика – часть нашей жизни, она влияет на нашу повседневность, на нашу мораль, на наш способ жизни. Поэтому, будучи живым человеком и живя сегодня в конкретных политических обстоятельствах, ты не можешь не реагировать на эти обстоятельства, и несомненные политические аллюзии вторгаются в твой спектакль. Но не это есть главное дело театра. Думаю, что даже руководитель «Театра.doc» Михаил Угаров не считает свой театр политическим.- Да, вот его слова: «Говорят, что «Театр.doc» – политический театр. Это не так. Просто мы занимаем активную социальную позицию. Театр не сотрудничает ни с одной политической партией России, потому что мы не хотим быть рупором и еще потому, что наши актеры и режиссеры – люди разных убеждений. Мы занимаемся реальностью, а для этого требуется гражданская позиция. Но реальность – зона политики, и в этом смысле можно говорить о политичности «Театра.doc».- Хотя я человек сильно политически ангажированный, но в театре мне в первую очередь интересно, что происходит внутри этого самого Homo sapiens. Не политическая борьба, не социальные обстоятельства, а то, что в этих обстоятельствах происходит с человеком. У себя в МТЮЗе мы занимались и документальным театром. Кама Гинкас делал спектакли «Пушкин и Натали», «Казнь декабристов». Он говорил, что «Казнь декабристов» – это в чистом виде производственная пьеса о том, «как вешать людей и какие производственные проблемы возникают при вешании». Ясно, что он шутил или просто называл жанр спектакля. На самом деле Гинкаса интересовало, что происходило с человеком в тех интересных «производственных» обстоятельствах. Сейчас у нас идет «Пушкин. Дуэль. Смерть». Это все документальный театр. Назвать его политическим? Конечно же, нет. Я уважаю «Театр.doc» за постановку спектакля о Магницком (это поступок), но это не мое. Впрочем, внутривидовые театральные перегородки вещь весьма условная. Вот театр Брехта – это политический театр?- В значительной мере.- А я не уверена. «Жизнь Галилея» не политическое произведение. «Мамаша Кураж» – тоже. И тут и там – о проблеме компромисса и о том, к чему может привести конформизм. Это вполне трагические произведения, особенно «Мамаша Кураж».- В советские времена само понятие «политический театр» было невозможным. Предназначение театра с точки зрения его влияния на умы определялось словами «общественная кафедра».- Да, конечно.- Несколько театров страны такому определению соответствовали.- Все хорошие театры в той или иной степени соответствовали этому понятию, потому что они влияли на умы. Из вам известных – театр Товстоногова, «Современник», театр Эфроса… На самом деле гораздо больше.- По своей нонконформистской позиции это были театры политические?- Нет. Политическими их делала сама советская власть, воспринимая всякое отражение правды жизни на сцене как антисоветский выпад. И Товстоногов, и Эфрос, и Ефремов занимались в первую очередь человеком – конечно же, в советских, то есть тоталитарных, обстоятельствах. Вот вы публицист. Можете написать блестящую статью, и я проникнусь вашими мыслями, обнаружу в них созвучие моим собственным мыслям. А театр заставляет вздрогнуть душу. Он может вызвать у зрителя сострадание. Со-страдание – это разделение страдания с другим человеком. «Собачье сердце» – злой памфлет Булгакова про большевистскую революцию, про роль «гегемона» в ней. Я ставила свое «Собачье сердце» в самый разгар перестройки, когда ненависть к советской власти и «гегемонам» переполняла всех. Но мой спектакль был об ответственности человека-гения за результаты своего открытия. Об отце, который родил монстра. О Создателе и его Сыне. И о том, что такое отцу – убить своего сына. Когда я шла в московский ТЮЗ, мне говорили: «Куда ты идешь?! Это же детский театр!» На что я отвечала: «Отстаньте вы от меня с этими тремя буквами». И объясняла, что в ТЮЗе следует ставить, к примеру, пьесу «Дальше – тишина» об одинокой старости, которая шла в Театре Моссовета с Раневской и Пляттом. Правда, для этого надо иметь двух великих стариков. Театр – назовите его политическим, каким угодно – должен заставить душу вздрогнуть. При этом юмор, конечно же, не отменяется.- Опасна ли для художника близость к власти?- Художник не должен этого допускать. «Зависеть от царя, зависеть от народа, не все ли нам равно…»- Но есть художники, которые всегда рады услужить власти, пойти ей навстречу.- Есть. Я не о них говорю. Товстоногов, когда у него снимали пушкинский эпиграф к спектаклю «Горе от ума»: «Догадал же меня черт родиться в России с душой и талантом», никуда не ходил, никого ни о чем не просил. И когда директор театра, побывав в обкоме, заявил: «Все, я больше бороться не могу!» – он спокойно (или почти спокойно) снял эпиграф. Отсутствие этой резкой, даже грубой, звучащей тогда явно антисоветски цитаты ничуть не умалило остроты и современности восприятия спектакля. Товстоногов нас когда-то учил одной вещи, которой учат сейчас или нет, не знаю. Георгий Александрович говорил: «Спектакль можно изуродовать, но его нельзя убить, если он профессионально сделан. Спектакль – как живой человек. Человеку могут отрубить руку, он будет одноруким, но останется человеком. Вот и спектакль можно изуродовать, но невозможно убить, потому что в каждой клетке этого спектакля есть генетически все, чему быть там положено». Когда Товстоногову пытались закрывать «Римскую комедию» Леонида Зорина, он держался спокойно, с достоинством. Ему дали несколько десятков поправок, которые он вынужден был учесть.- Но спектакль-то все-таки закрыли.- Закрыли. Потому что, как сказало тогдашнее начальство: «Ассоциации вы убрали, а аллюзии остались». Гениально!- Вам в советские времена что-нибудь надо было от властей?- Только одно – чтобы не мешали работать.- А сегодня?- Сегодня МТЮЗ – театр, в котором я работаю, – находится в жутком техническом состоянии. В театре нет самого необходимого. В первую очередь нет пространств для нормальной творческой работы. Нет нормального репетиционного зала, нет малой сцены. Нет складов для декораций, нет помещений для костюмов. Нет душа. На весь коллектив, извините, один туалет. В 2007 году нас поставили на плановую реконструкцию, которая должна была состояться до 2011 года. До сих пор ждем. Год назад премьер-министр проводил в Пензе совещание о ситуации с театрами в регионах. Я бы, конечно, никуда не поехала. Странно, если такие частные вещи решаются на самом высоком уровне. Но тут внезапно открылось нечто. Мне подсунули какой-то очередной подсчет, которым любит заниматься критика. Я прочла, что наш театр занимает первое место по номинациям на «Золотую маску» среди театров страны. Следовательно, художественных претензий к нам нет. Но возможности нормально работать тоже нет. Вот об этом я и заявила в Пензе. Казалось бы, воз сдвинулся. Меня все поздравляли. Сегодня прошло чуть больше года. Воз и ныне там. Кто-то из артистов мне сказал: «Генриетта Наумовна, может, вам надо перестать подписывать письма в поддержку кого-то или против чего-то?»- И как вы отвечаете на такие вопросы?- Я всю жизнь поступала соответственно со своими взглядами и мироощущением. Если я получу хоть какой-то намек, что именно это мешает театру, я уйду. Изменяться я не собираюсь.- Сейчас многие деятели культуры говорят: «Я поступил бы по совести, но за мной – театр (музей, оркестр, благотворительный фонд)».- Уважение вызывает у меня Чулпан Хаматова. За ней стоят больные, слабые, беспомощные, которым никто не поможет, кроме нее. И кто знает, порушила ли она что-нибудь в себе ради них или нет. Никто не знает. Все остальные защищают либо здания, либо здоровых людей, обязанных самостоятельно решать свою судьбу. И не надо вздыхать: «Ох, не знаю, как бы я сам повел себя в этой ситуации». В 60-70-е годы все знали, как себя вести. Мы были безработные, кочегары, дворники, продавцы в магазинах.- Про 90-е годы вы где-то сказали: «Это было время выдоха». А сейчас какое время, по-вашему?- Время прерывистого дыхания, которое немножко стало меняться в декабре. До этого оно было скорее сдавленным.- А почему 90-е были «временем выдоха»?- Потому что история прервалась. Для меня 90-е начались 19 августа 1991 года с «Лебединого озера», когда режим, падение которого казалось мне невозможным, перестал существовать. Но еще несколькими годами ранее я слушала речи Горбачева и говорила своим артистам: «Ребята, если то, что он говорит, хотя бы на пятьдесят процентов является правдой, то скоро мы с вами будем востребованы». Потому что для дальнейшего развития страны нужен был вдох.- А когда для вас закончились 90-е?- Они закончились, когда однажды, проезжая в переходе на Садовом кольце, где в августе 91-го погибли мальчики, я перестала сигналить. Раньше всегда сигналила.- Перестали сигналить… Почему?- Видимо, это было связано с пустотой. С абсолютной внутренней пустотой. Казалось, цель достигнута. Все случилось, все получилось. А вокруг какой-то пустой праздник. Презентации, банкеты, и люди, которые мне нравятся, которые казались мне близкими, на этих банкетах выпивали, закусывали. А в стране было довольно хреново. В обществе стали развиваться хватательные инстинкты. И тут возникло ощущение потери цели. Поэтому возник чеховский Иванов. Этот человек не погибший. Он сильный, но никак не может найти опору. Все сыплется. Мне тогда казалось, что я больше ничего не поставлю. «Иванов» был тогда таким последним броском. Он меня вылечил. Притом что в 90-е годы меня многое огорчало, включая дирижерский дебют Ельцина, я все-таки не испытывала стыда за этот период нашей истории. Когда же вернулся советский старый новый гимн с новыми словами, написанными тем же человеком, который менял слова и смыслы, как заношенные перчатки… Когда празднование 300-летия моего родного, гордого, потрясающего Ленинграда стали подавать как юбилей города, где родился Владимир Владимирович Путин…- В какой степени политическая атмосфера в стране влияет на творческое состояние театра, его внутреннюю жизнь?- Влияет серьезно. Следствием нашей политической и общественной жизни стало много вещей. И этот гламур, пронизавший все и вся, включая и саму политику… И эта тотальная развлекуха… Но когда к нам на спектакль «Нелепая поэмка» по Достоевскому приходят молодые люди, которые вместе с нами мучаются вопросами, что есть свобода, нужна ли она, спасает она человека или уничтожает, тогда я думаю, что театр, несмотря ни на что, живет, увлекает, притягивает к себе. А политический он или какой-то там еще – не имеет значения.