Генри РЕЗНИК: Для меня важно, чтобы дело пробуждало профессиональный азарт

«Если адвокат в процессе защищает себя сам, значит, его подзащитный дурак». Этим афористично сформулированным правилом английских адвокатов Генри Резник не пренебрегает. Ему приходилось участвовать в судебных процессах и в роли ответчика. И никогда защиту адвоката Резника он не доверял адвокату Резнику.

– Почему вы сами себя не защищали на этих процессах? Так не принято?

– Не то чтобы не принято, просто сам себе ты не лучший защитник. Гораздо эффективнее тут может сработать твой коллега, которому ты доверяешь. Вот мне, например, однажды довелось в Верховном суде представлять интересы известного судьи Сергея Пашина. Уровень его юридической квалификации – выше вроде бы некуда. Тем не менее он посчитал, что ему нужен адвокат. И не ошибся, процесс мы выиграли.

– Вы защищали от уголовного преследования начальника службы безопасности президента СССР генерала Юрия Плеханова, предпринимателей Бориса Березовского и Владимира Гусинского, экологов Александра Ник итина и Григория Пасько, журналистов Вадима Поэгли и Ольгу Китову, политика Валерию Новодворскую. Представляли в гражданских процессах интересы президента России Бориса Ельцина, государственных и политических деятелей Сергея Филатова, Егора Гайдара, Анатолия Чубайса, знаменитых писателей и музыкантов Андрея Синявского, Николая Петрова и Юрия Темирканова. Скажите, вам важно, чтобы дело было громкое и чтобы ваш подзащитный был именит?

– Это вовсе не обязательно. Мне приходилось защищать немало людей, чьи имена никому ни о чем не говорят. Для меня важнее другое – чтобы дело было интересное, чтобы оно пробуждало во мне профессиональный азарт.

– Но вы же не беретесь за любое дело. Заручиться вашей адвокатской поддержкой, наверное, не так-то просто. Что вы прежде всего принимаете во внимание, решая, стоит вам браться за дело или не стоит?

– Вообще есть три стимула в адвокатской деятельности. Первый из них…

– … гонорар?

– Именно так, не будем ханжить. Расчет на хорошее вознаграждение всегда имеет место, мы ведь живем на гонорары наших клиентов. Второй стимул – честолюбие.

– То есть желательно, чтобы дело было достаточно громким?

– Желательно, желательно. И третий стимул – общественное внимание к процессу.

– Это дает возможность адвокату покрасоваться перед телекамерами?

– Вы правильно понимаете.

– А если хотя бы один из этих стимулов отсутствует, вы не возьметесь за дело?

– Это смотря какого стимула недостает. Вообще хорошо, когда все три совпадают: и гонорар хороший, и дело тешит тщеславие, и общественный резонанс обеспечен. Но так бывает редко.

– Вы довольны тем, как складывалась ваша адвокатская судьба?

– Она у меня немножко нетипичная. Я пришел в адвокатуру в 47 лет. Меня позвали на так называемое адвокатское дело. Ну был, как теперь принято говорить, наезд на адвокатов. Подобно тому, как ныне организуются налоговые проверки бизнесменам, в советские времена можно было организовать жалобу недовольного клиента на адвоката и подвести этого адвоката под какую-нибудь статью. Я, как выражаются адвокаты, «сел» в это дело. И, представьте себе, после этого у меня появилось имя. Имя в адвокатуре приходится зарабатывать годами, а тут – сразу. Поэтому я говорю, что моя адвокатская судьба не совсем типична. Буквально с первого дела у меня появилась возможность выбора клиентов. Но я сделал выбор в пользу профессионального интереса. Это был 85-й год, когда арестовали всю узбекскую верхушку. Знаменитое «хлопковое» дело помните? После смерти Рашидова (первого секретаря ЦК компартии Узбекистана. – В.В.) в республике разоблачительная кампания началась. Их же там почти всех осудили. Министру хлопкоочистительной промышленности дали высшую меру. Его сделали крайним во всей этой истории. Хотя приписки, за которые привлекались к суду узбекские хозяйственные руководители, были организованы властью.

– Процесс действительно был громким. Скажите честно, вы просчитали его резонанс и поняли, что на этом процессе сможете сделать себе имя?

– Ничего я тогда не просчитывал. Мне было безумно интересно само дело. А остальное приложилось.

– В процессах по делам о защите чести и достоинства вы представляли интересы Егора Гайдара, Анатолия Чубайса, Бориса Ельцина, Сергея Филатова… Вы легко соглашались помогать им?

– Легко.

– Потому что они были именитыми и состоятельными клиентами?

– Нет, не поэтому. Или, скажем, не только поэтому.

– А почему же?

– Потому что там было что защищать. Я честь и достоинство имею в виду. Я никогда не стану защищать честь и достоинство людей, которые, по моим наблюдениям, такими качествами не обладают. А вот в уголовных делах я могу защищать даже отпетого мерзавца. Я, кстати, огорчен, что мне не довелось защищать Чикатило. Его нельзя было расстреливать, его следовало признать невиновным. Это, конечно, был невменяемый человек.

– На процессах с участием присяжных адвокату легче работать или труднее?

– Конечно, труднее, неизмеримо труднее, что вы! В судах присяжных адвокат должен быть еще и психологом. Надо выстроить позицию с учетом психологии рядового человека, представить себе, как такой человек будет оценивать то или иное преступное деяние. Потому что «виновен» в устах присяжных – это одно, а «виновен» в устах судьи – совсем другое. В профессиональном суде – это отношение к совершенному преступлению. Сознавал – не сознавал, замышлял – не замышлял. В суде присяжных, знаете ли, вина – это обязательно некий нравственный упрек, это констатация злой воли в человеке. Там есть очень мощная моральная составляющая. Суды присяжных могут оправдать человека даже при абсолютно доказанной вине. Скажем, муж добропорядочной супруги пришел домой, а та – в объятиях любовника. Он выхватывает пистолет и убивает его. Такого человека никогда не оправдает профессиональный суд. Он учтет смягчающие обстоятельства (например, состояние аффекта) и вынесет обвинительный приговор. А присяжные могут оправдать. Потому что присяжный ставит себя на место человека, которого он судит, и прикидывает: а как бы я сам поступил? Скажем, подсудимый украл для того, чтобы купить дорогое лекарство и спасти близкого человека. Или вот вам случай, имевший место в Рязани. Там одна женщина с заранее обдуманными намерениями убила своего мужа. Десять лет этот субъект издевался над ней и над детьми – пьянствовал, избивал, выгонял из дома. Она обращалась в милицию, прокуратуру, городскую администрацию. И всюду ее посылали. Когда в очередной раз муж ее избил и в грязных сапогах захрапел в постели, она его убила. Присяжные оправдали эту женщину.

– Но они оправдали и Эдуарда Ульмана, расстрелявшего мирных чеченцев. Собственно, суд присяжных и стал главным источником проблем, связанных с делом Ульмана. Начать с того, что сам этот институт – суд присяжных – в современной России еще не устоялся. На классический вопрос «а судьи кто?» российская система народного правосудия дает неизменный ответ: пенсионеры, домохозяйки, отставные военные, безработные… Представители среднего класса, образованного сословия, молодые и социально активные граждане не хотят тратить время на судебные заседания. Вот отчасти еще и поэтому в присяжные рекрутируются люди с низким материальным достатком, не ахти как просвещенные, зараженные социальными, а подчас и национальными предрассудками. И на процессах с их участием российское правосудие терпит поражение за поражением.

– Мне кажется, в вас говорит интеллигентский снобизм. Представьте себе, самые, казалось бы, простые люди, которых мы считаем необразованными, темными и т. п., они не потеряли здравого смысла и совести. И должен вам сказать, присяжные в своих вердиктах практически не ошибаются. В Питере присяжные вообще отстояли честь нашей юстиции, отказавшись признать виновным единственного обвиняемого в убийстве таджикской девочки Хуршеды Султоновой. Потому что его вина доказана не была. В суде присяжных работает презумпция невиновности, а в судах профессиональных – презумпция достоверности материала предварительного расследования, и поэтому там у нас оправдательный приговор практически не выносится. Он выносится только тогда, когда нет никакой возможности вынести обвинительный приговор. Любые сомнения профессиональные судьи толкуют не в пользу обвиняемого, а в пользу обвинителей. Присяжные – наоборот. Я считаю, что всегдашнее вынесение обвинительного приговора – это дискредитация нашего правосудия. Надо принимать вердикты народа.

– Если шансы выиграть дело невелики или вовсе близки к нулю, вы не беретесь за него?

– Если вы думаете, что я стал заложником своих адвокатских побед и теперь волей-неволей должен страховать себя от проигрыша, то это заблуждение. Есть, к примеру, разные хирурги. Одни зашивают пальчики. А другие оперируют раковую опухоль. У кого риск больше? Полагаю, у первых его практически нет. Они хорошо зашивают пальцы и поэтому исключительно успешны. Их можно рекомендовать на зашивание пальцев. Но вы их никогда не порекомендуете на удаление раковой опухоли. Хирург, оперирующий онкологического больного, может добиваться успеха, а может и терпеть неудачу. То же и с адвокатами, когда они берутся за тяжелые, казалось бы, безнадежные дела, стремятся помочь вроде бы совсем уж неоперабельному пациенту. Конечно, все мы оцениваем себя, мягко скажем, без самоуничижения. Тем более если тебя захваливают, если ты уже не просто «известный», а «знаменитый». Но когда перечитываешь речи Плевако, Андреевского, Спасовича, то понимаешь, что ты вообще-то не венец адвокатского творения. Но даже и эти великие адвокаты не всегда выигрывали. Вот и мне выпадали тяжелые дела, в которых успех был не всегда на стороне защиты. Но нет, пожалуй, ни одного дела, по завершении которого я сказал бы себе: «Знаешь, старик, ты здесь схалтурил, не сделал всего того, что мог и обязан был сделать».

– Ну почему обязательно халтура? Могут быть просто ошибки.

– Большой своей ошибки, определившей судьбу дела, я, пожалуй, припомнить не могу. Что такое адвокатская ошибка? Это неправильный выбор позиции. Но позицию задает клиент. Он либо признает, либо не признает себя виновным. Вот в зависимости от этого ты и выстраиваешь линию защиты.

– Как себя должен чувствовать судья, когда вы у него в процессе участвуете? Он ощущает ваше интеллектуальное, юридическое превосходство?

– Бывает, я выступаю в районных судах. И вот судья – чаще всего это женщина – видит, что в зал входит известный адвокат, публичная фигура, завсегдатай телеэкрана и все такое прочее. Я представляю себе ее реакцию, поэтому в моем поведении не должно быть и тени какого-то превосходства. Абсолютное уважение к суду. Но, конечно, без подобострастия. В нашем сообществе адвокат может вызывать уважение только профессионализмом и добросовестностью. Я должен знать дело лучше всех. Я должен знать его лучше прокурора, лучше судьи, даже лучше самого подсудимого. Я должен оперировать только обоснованными ходатайствами. И когда судья видит, что этот «звездный» Резник не пудрит ей мозги, а глубоко разбирается в деле, она не может со мной не согласиться. Ну а уж когда я в Верховном суде выступаю… Там такие профи сидят! Не приведи Господь там «петуха дать» правового.

– А бывает, что адвокаты предают интересы клиента?

– Бывает. Например, адвоката перекупают, и он начинает работать на сторону обвинения. Или адвокат получил гонорар и ничего не сделал, либо выполнял свои обязанности ненадлежаще. Есть «карманные» адвокаты, всегда готовые встать на сторону власти. В адвокатской среде, как и всюду, есть и порядочные люди, и подлецы.

– Чем вы объясняете высокую корпоративную солидарность в этой среде?

– Вековыми традициями.

– Это правда, что есть такой воровской закон – адвокатов не трогать?

– Был такой воровской закон. Но теперь он сменился беспределом.

– Ограбить квартиру адвоката – это уже запросто?

– Без проблем. Мы находимся в ситуации нравственного одичания. Поэтому никакие нормы, даже такие весьма специфические, как былой воровской закон, не работают. И никакого иммунитета от посягательств преступников у адвокатов не существует.

– Цинизм входит в профессию адвоката?

– Здоровый цинизм – да.

– Что такое здоровый цинизм?

– Это нечто такое, что я называю профессиональной мозолью, ее нужно наработать на сердце. Иначе оно просто разорвется.