На чтение: ≈ 14 мин.(Окончание. Начало в N17)
…В “Весне на Заречной улице” было что-то от новой французской волны: и сюжета почти что нет, и люди какие-то с улицы. Приходят, что-то говорят, и все понятно. И ни тебе партийной организации, ни комсомола. Картину смотрели с широко открытыми глазами, и сразу ей навстречу сердца открывались…
Сегодня мы продолжаем разговор с народным артистом России Геннадием Юхтиным.
– Геннадий Гаврилович, нет смысла повторять, какое место в творчестве актера занимает каждая роль. И все же есть роли особые, они в равной степени помнятся и самому артисту, и зрителям. Такие, как эпизод в картине Григория Чухрая “Баллада о солдате”, например. Но когда началась не киношная, а настоящая война, лет вам было всего ничего. Что, кажется, могли понимать о ней?
– А что мы все могли понимать о ней, кроме того, что ее пережили? Мои родители погибли, и довелось много мотаться, скитаться, видеть жизнь, ее потери, лишения. И все не из рассказов знаю, хоть и было мне тогда 10-11 лет. Я видел людей, бледневших от мысли, что подходит время призыва в армию. Меня, пацана совсем, один старик однажды спрашивал: какого года ребят забирают, внука оставят? А сколько ему? 13 – отвечает. В самых страшных 42-43-м годах этот вопрос случайно не возникал, все быть могло. Где-то там, внутри, я войну до сих пор забыть не могу. Это к тому, что о “Балладе о солдате” заговорили.
Этот сценарий написали люди, знавшие, о чем речь, фронтовики. Но картину им хотелось сделать не плоско, как до того в нашем кино нередко бывало: одни плохие, другие хорошие. В войне-то мы побеждали не только фашистов, но и самих себя, каждым в отдельности это решалось: выполнить свой долг или отсидеться, переждать, пока другой свой долг выполнять будет. Потому Чухрай с Ежовым впервые и решили показать войну без тех, с кем воевали. Только в самом начале на экране танк немецкий наползал на солдата Алешу Скворцова. А вся остальная война здесь, у нас, за линией фронта.
Чухрай хотел запускаться на Киевской студии, но там смелых не нашлось, чтобы решиться на военный фильм без фашистов. Так не бывает, аргументировали. Помог осуществить эту постановку Михаил Ильич Ромм. Поначалу пригласили в фильм на главные роли известных артистов. Но не просто звезд, а звезд нового времени. Олега Стриженова, который в “Оводе” до этого сыграл, и в “Сорок первом” у того же Чухрая. И Татьяна Конюхова в это время тоже много снималась, популярной была чрезвычайно. Но, сняв небольшую часть картины, Чухрай понял, что совершил ошибку. Герои выглядели взрослее, чем требовалось. Когда воюют и погибают мальчишки, как на самом деле и бывает, в этом всегда есть особая драматичность. И потом присутствие “звезды” зрителя немного отвлекает, а авторам хотелось снять картину как бы “под хронику”, с незнакомыми лицами.
В дело вмешалась жизнь. Чухрай на съемках сломал ногу, лег в больницу, и у него появилось время еще раз подумать о сценарии и артистах. В конце концов он сумел переубедить Ромма, что не складывается, как надо, что исполнители, которых утвердили против воли режиссера, замыслу не соответствуют. И опять Михаил Ильич помог, чтобы не было обиженных, а из ВГИКа взял никому не ведомых студентов Володю Ивашова и Жанну Прохоренко. А чтобы подкрепить молодых, Чухрай пригласил известных артистов нового поколения – Урбанского, Юматова, Леждей. Мне роль досталась маленькая. Но чем меньше дела, тем ответственности больше, потому что в большой роли, пусть в одном месте не получится, в другом дотянешь. Маленькую провалишь – и ничем не помочь. Здесь же всего-то и требовалось: на танковой переправе письмо передать на улицу Чехова для жены. Все! И больше ничего! Как это сыграть, чтобы потом зритель и о письме помнил, что надо передать женщине на улице Чехова? Так что выбор Чухрая и возможность сняться в этом фильме стали для меня огромной удачей.
– Вам вообще повезло сниматься в картинах, которые били все рекорды зрительских симпатий и любви. Здесь и “Неуловимые” Кеосаяна…
– К этому времени у меня было уже много картин, Кеосаян обо мне знал, приглашал, но все у нас не складывалось. А тут просит меня: “Геннадий, сыграй мне Лютого”. Это тот Лютый, что Даньку кнутом хлещет. Я говорю: “Эдмон, спасибо тебе за доверие, роль хорошая, хочу ее играть, с удовольствием взялся бы, но не возьмусь”. Все дело в том, что до этого я столько наиграл хороших людей, не положительных, а хороших, что теперь брать в руки кнут и стегать мальчишку было уже негоже, зрители меня бы не поняли, не имел я на это права как артист. Вот есть у тебя, говорю, дед Игнат, добрый, заботливый, дай его мне. Конечно, роль не такая выигрышная, как Лютый, но мне же с тобой поработать хочется. И правда, мне этого хотелось: Кеосаян лихой был режиссер, профессионал, одно слово – ученик Герасимова. А снимал картину Добронравов, ученик Урусевского, и он над каждым кадром буквально колдовал. Добиваясь какого-то светового перепада, он нашу с Крамаровым сцену с “нечистым” у баньки снимал 13 раз. А я в это время играл главную роль в одной картине украинской. Там натура была под Кременчугом. И из-за этой баньки восемь раз мотался туда и обратно (на “Ракете” по Днепру двенадцать часов в одну сторону) из Новой Каховки в Кременчуг, чтобы Добронравов смог снять, как ему хотелось. Кстати, “Неуловимых” начинали снимать под названием “Красные дьяволята”, как первоисточник и назывался. Но потом подумали, что кино “Красные дьяволята” уже было, а мы свое снимаем, и в группе был объявлен конкурс на новое название. А тогда на наших экранах шли какие-то западные фильмы, где в названиях мелькало то про мстителей, то про неуловимых. Я и пошутил: давайте соединим. Соединили, и получилось – “Неуловимые мстители”.
– Так тут мы вам обязаны?
– Хвалиться не буду, но призовую бутылку за коллективное творчество мы распили все вместе. Название так и осталось, а картина, несмотря на свою революционную тематику, оказалась озорной, с юмором, красивой и талантливой. Может, и Крамаров в ней впервые по-настоящему засверкал…
– Геннадий Гаврилович, от отрицательного Лютого вы отказались, и не только от него, предполагаю. Не скучно только положительных да положительных играть? Неужели похулиганить не тянуло?
– Да нет, я хулиганил, конечно, хулиганил. Так хулиганил, что потом звания не давали… Мой принцип – не повторяться. Если сопоставить ту же “Весну на Заречной улице” и “Балладу о солдате” или “Неуловимых”, люди там все разные. И внешне, и по нутру. И каждый раз для меня было важно рождение чего-то нового, потому что у всех персонажей характер был далеко не простой.
Не в том дело, что отрицательный или положительный, а какие черты человека определяют. Но все рекорды отрицательности побил, когда играл в телевизионной картине двухсерийной “О друзьях-товарищах”. Ее делали к 50-летию комсомола с рабочим названием “Комсомольский патруль”. Трое комсомольцев-героев после революции жили в ней примерно в таком же разброде, как сейчас: сплошной бандитизм. И вот патруль занимался ликвидацией всех этих банд и прочей контрреволюционной нечисти. Я эту нечисть и играл.
В Киеве существовал реальный боевик-налетчик анархист Соболев, который комиссаров убивал и диверсии совершал. Он и стал прообразом моего персонажа. В нашем сценарии фамилия ему была Пшенников, и характер был написан незлой, просто человек убежденно отстаивал позицию, что большевики, по его мнению были неправы. По нынешним временам Соболев со своим пониманием большевизма мог бы героем считаться. А тогда во врагах ходил. На Ленина собирался покушаться, бомбу в партийное здание бросал, убил первого партийного секретаря и вместе с ним еще сорок человек. Контрреволюционеров у нас очень хорошие артисты играли: Майя Булгакова, Петр Глебов, шайка собралась, что надо. И беззаветных комсомольцев тоже играли хорошие артисты – Золотухин молодой, Миша Кокшенов, звезда нынешняя комического кино. Только у нас, отрицательных, материал получше был. Когда мы нашей организацией собирались, чтобы договориться, как большевиков побеждать, я выкрикивал: “Пора поднимать самолеты с Тушина и бомбить Кремль!” (Смеется). Представляете, что это было: призывать бомбить Кремль в канун празднования 50-летия советской власти. А потом мой Пшенников еще и в траурный Дом Советов пришел посмотреть на гробы, где жертвы его взрыва лежали, я сам придумал эту сцену. Словом, такого изверга изобразил, что вызвал полное к себе отвращение всех руководящих инстанций. Комсомол, посмотрев картину, от нее сразу открестился, враги революции оказались в ней сильнее и интереснее. Еще немного, и все вернули бы к прежнему режиму. Картину положили на полку, пять лет там пролежала.
– В кино вы, Геннадий Гаврилович, уже почти полвека. Вроде все понятно, и все же спрошу: это много или мало?
– Понимаю, куда вы клоните, но все равно скажу: много. Мне уже 70, раньше такой возраст считался древним, теперь не таким уж древним, но как ни хорохорься 70 – это 70. Тем более что хоть здоровьем и не обижен, но столько травм на съемках заработал, однажды вообще чуть не погиб. 100 картин так просто не даются. Не только же мотался круглый год в любое время суток, а ведь еще и черт-те во что пришлось попадать. Спасибо, спортом немного занимался, в футбол за институт играл. Меня и в фильм про футболистов однажды позвали, и шпиона-аквалангиста изображал, и хоккеистом был. Но я же хоккеист или футболист непрофессиональный, а играл с профессионалами. Они меня к бортику так прикладывали, что искры из глаз, сознание терял. Пока поймешь, что надо сгруппироваться…
– Так все ладно было, а тут бортик этот… Но тем не менее за что-то вы кино все-таки благодарны?
– Мне на судьбу грех жаловаться. Мог же погибнуть и до кино, во время войны, бывало всякое. Но, слава Богу, все продолжается, есть картины. “Петербургские тайны” по телевизору крутят снова уже в третий или четвертый раз. Когда-то я начинал сниматься в Питере. “Петербургские тайны” снова вернули меня в этот город, к его дворцам, каналам. 60 серий – это столько дней, сколько идет почти ежедневно мой фильм. И пусть роль в нем невелика, но это все равно и мой фильм…
Алексей АННУШКИН
Выбор читателей
Комментарии