Геннадий САЙФУЛИН: Там, за облаками…

С Геннадием Сайфулиным пообщаться хотелось давно. Но с первой попытки поговорить не получилось: он не слишком охоч давать интервью. Но в один прекрасный день разговор все-таки состоялся.

– Если иметь в виду картину “Дым в лесу”, где вы снимались совсем мальчишкой, то получается, что в кино у вас за плечами уже не одно десятилетие…
– М-да… Больше сорока лет получается, с ума сойти… Хотя я все-таки театральный артист. Многие считают, что кино и повыгоднее, и славы побольше, но у меня свое везение: учеба у легендарного Анатолия Васильевича Эфроса, великого режиссера, потом работа с ним. На вступительный экзамен в студию Детского театра меня привезли прямо со съемок, персонально для меня собрали приемную комиссию, и слушали меня Мария Осиповна Кнебель, Эфрос, Сперантова. Вот такие замечательные люди были тогда в Центральном детском театре, попал я в прекрасные руки. В то время Олег Ефремов, работая в ЦДТ, создавал свой “Современник”, удивительная компания. А тогда по установке Хрущева образование совмещалось с работой на производстве, и уже на втором курсе мы вовсю заняты в театральном репертуаре, чуть ли не ведущими артистами были, тридцать спектаклей в месяц, две главные роли. И одна из них – “Друг мой, Колька” – стала целым событием в театральной Москве. Спектакль вошел в историю всего советского театра, не зря же Эфрос в своей книге написал, что хотел бы переставить все свои спектакли, кроме “Кольки”. Потом был хороший одноименный фильм, но театр и кино все же разные вещи. Театр – это чувственное начало. Когда зритель там искренне смеется и плачет, то ничего другого не надо. А для меня этот спектакль – особая история, он стал счастливым стартом. Потом Эфрос перешел в Театр Ленинского комсомола, позвал с собою. Там я сыграл у него в “Каждому свое”, в “До свидания, мальчики”. А потом был скандал, Эфроса сняли, сказали, что театр не придерживается главной линии ленинского комсомола. Слава Богу, с кино я не порвал и в один замечательный год снялся сразу в двух картинах – “Хроника пикирующего бомбардировщика” и “Три дня Виктора Чернышева”. Архипцев в “Хронике” был положительным, герой в “Трех днях” – отрицательным. “Чернышеву” повезло: казалось, вот-вот – и закроют, но фильм как-то успел проскочить, буквально через три месяца появились новые идеологические установки.

– Но киношной славы вы все-таки успели хлебнуть?
– Да, в то время практически каждый год у меня появлялась главная роль – “За облаками – небо”, “Там, за горизонтом”, “Последняя встреча”, “Моя улица”…

– Вы соглашались на все, не думая о качестве сценария?
– Актеры часто бравируют тем, что, мол, отказались от какой-то роли. Но ведь никогда не известно, что получится. Хотя однажды я все-таки тоже отказался. Картина называлась “Самый жаркий день”, была про рабочий класс, и все в ней было неприкрытым враньем. И экран этого скрыть никак не мог.

– Да Бог с ним, с этим “Жарким днем”, может, лучше о “Хронике”?
– На съемочной площадке и внутри группы царила атмосфера неподдельной дружбы. Все предопределили взаимоотношения Толубеева, Пети Щербакова, Левы Вайнштейна, Олега Даля. И теплота этих отношений не могла не перелиться на экран. В картине есть какая-то удивительная правда. Я ее чувствую и сейчас, по прошествии немалых лет. Давно не видел фильма, пересмотрел недавно, а он по-прежнему живой. Особенно сейчас, на фоне жестоких картин про нашу армию. Моя воля, почаще бы показывали нашу “Хронику” нынешним солдатам. Не думаю, что каким-то фильмом или спектаклем, вообще искусством в жизни можно что-то исправить кардинально, но помочь задуматься о чем-то все же можно. После этой картины мы с Далем очень подружились, одно время даже работали в одном театре, и его уход был тяжек не просто по-человечески, вместе с ним, мне кажется, ушла какая-то частица нашего поколения. Конечно, он состоялся и сделал очень много, но все же так рано ушел.

– А как грустна судьба Льва Вайнштейна: стал режиссером, работал, потом уехал в Америку, водил там такси, хотел начать все снова, а тут внезапная смерть…
– Как о партнере я могу сказать о нем только самые хорошие слова, но в жизни мы были слишком разными. Но, конечно же, жалко. Вообще мне эту картину теперь грустно смотреть – столько потерь. Нет Толубеева, Щербакова, Даля, Вайнштейна… У артистов своя хронология. То или иное событие в жизни по времени связывается с какой-то ролью. Женился, когда снимался там-то, сын родился – работал в другой картине. Так что фильм всегда – осколок жизни, судьбы. Почему я отказываюсь сейчас от всяческих интервью? В эти безнадежные для кино времена уже года три-четыре почти не снимаюсь, а журналистов ведь творческие планы интересуют. А у меня – что? Ну сыграл Николая Ивановича Ягоду в фильме “Под знаком Скорпиона”. А кто это видел?

– Вам с историческими личностями особого рода везет: то Ягода, еще раньше – Махно…
– О, это для меня хоть и отрицательная, но дорогая роль. И трудная. По тем же временам не было почти никакой биографической информации. А ведь тут и судьба прелюбопытнейшая, и целый пласт идеологии. Я рад, что потом мне не было стыдно показывать эту работу, удалось выкрутиться, избежать ортодоксального изображения этого человека, которое предлагала тогдашняя история. Когда “Большой малой войне” в Молдавии, где она снималась, присуждали местную государственную премию, то режиссер все передо мной извинялся, что не включил в список претендентов: понимаешь, говорил, включу тебя за Махно, никому премии не дадут, Махно же. Так что после присуждения мне довелось только погулять на банкете, где все со мной пили, потупив взгляд.

– Я смотрел как-то давнюю хронику и увидел, что Ягода на самом деле был красавцем. Вам это обстоятельство пригодилось в работе?
– Да нет. Кто знает сегодня, красив был Ягода или уродлив? Это когда речь о Сталине или другой известной исторической личности, тогда грим имеет значение. А меня интересовало не внешнее сходство, а то, что Ягода слуга, палач, исполнитель при большой власти. Это же страшное дело – быть исполнителем при большой власти. Вот у нас в России еще совсем недавно было время, когда непонятно за что снимали одного премьер-министра за другим. Не надо было ходить в кино или театр, просто следи за реакцией бывших, наблюдай их последние пресс-конференции, слушай, что говорят. Иначе чем учебником по режиссуре, сюжету, эмоциям, это было не назвать. Вот и меня интересовало поведение слуги при власти. Тут тема. А похож, не похож, какое это имеет значение. Тот же Анатолий Васильевич Эфрос никогда не был слугой, но всегда возникал другой вопрос: как выкрутиться, остаться самим собой, не будучи слугой? Вот и еще одна тема на все времена. Тема Шекспира, Мольера, Толстого.
Меня поразила прочитанная однажды где-то история о том, как Фейхтвангер, бежавший от нацизма во Францию вместе со всеми, кто прожил с ним рядом много лет, получил там повестку. Во Францию вошли немцы и разослали повестки, которые предписывали евреям зарегистрироваться. Повестку Фейхтвангеру принесла женщина, которая прослужила в доме тридцать лет. И в ее глазах он прочитал, нет, не радость, но какое-то торжество: я пахала на вас тридцать лет, а теперь – вы попляшете. Нет, это было даже не торжество, а наслаждение. Этим был мне интересен Ягода: вечный подчиненный, но появляется возможность властвовать, решать чью-то судьбу, и в нем такое просыпается…

– Сейчас пришло новое время, пришли новые люди, хозяева. Вам было бы интересно сыграть такого?
– Так уже сыграл. Есть такая картина “Я объявляю вам войну”, не видели? Ну и ладно. В ней я играл человека, который держит в руках весь город. И чтобы понять, что к чему, я не стал цеплять кресты и цепи, надел хороший костюм, хороший галстук, дорогую, отглаженную рубашку, чистую. И понял: не надо суетиться, когда есть власть, когда тебе подчиняется целая группа в цепях и наколках. И, конечно, хочется избавиться от человека, с которым пришло беспокойство, который может нарушить сложившуюся идиллию. Когда, наконец, пришло твое время, когда можно быть богатым, значительным. Я встречал людей, которые хотят так жить. И разве кто-то виноват, что у него есть голова на плечах, что он стал богат? Разве что власть виновата, одним махом поделив всех на бедных и богатых.

– Неожиданный поворот…
– Да-да, власть. Эти-то люди, если они порядочны, не виноваты в том, что стали богаты. В конце концов те, что с головой, а не бандиты или мафия, разбогатели только потому, что им по глупости разрешили это сделать.

– Почему по глупости?
– Потому что по уму все надо было делать по-другому. Вот богатым и приходится защищаться, создавать вокруг себя окружение с перстнями. Мои приятели вздыхают: “Разбогатеть нетрудно, трудно сохранить”. А как сохранишь, когда у одних все, а у других ничего?

– Вы, как я понимаю, тысячами похвастать не можете, зато и чувствуете себя спокойно…
– Какая-то сермяжная правда в этом есть. Другое дело, что мой приятель думает, как бы сохранить, а я о том, где бы заработать. Но я все равно его люблю, он мне проспонсировал один спектакль. Но, видя его в окружении охранных телекамер, проволок всяких и телохранителей, о такой жизни все-таки не мечтаю. Мне и так есть о чем мечтать, когда столько вечных тем занимало человечество в прошлом, занимает сейчас, будет занимать всегда: любовь и ненависть, служение и служба…

– А какая история вашей собственной жизни вас более всего впечатлила?
– Она произошла на съемках “Дыма в лесу” по рассказу Гайдара. Снимали его студенты ВГИКа Юрий Чулюкин и Евгений Карелов. (Первый потом снял знаменитых “Девчат”, а Карелов – “Служили два товарища”). Им по 23 года, мне – 14. Но общались на равных. Я был упорным дворовым мальчишкой. Гонял в футбол, костры жег, плавал, словом, все умел и ничего не боялся. Только себя на экране представить не мог. И сгорал от любопытства: как я “получусь” в кино?! Наконец, после 10 съемочных дней в Серпухов привезли первый отснятый материал, а мы жили от него в 40 километрах, в деревне. Собрались ехать. Колхоз дал самосвал, но по каким-то причинам ехать можно было только в кузове. Вдруг резко похолодало, начался жуткий ливень, поднялся сильный ветер. И меня решили оставить – чтобы не простыл. Мол, впереди самая сложная съемка. Что со мной было! Я орал, рыдал, дрался, кусался, пытался прорваться к двери. Я был оскорблен их опекой и сдаваться не собирался. И эти взрослые люди, гораздо более меня заинтересованные в просмотре, – ведь фильм был их дебютом в кино! – переглянулись и все вчетвером, вместе с операторами остались со мной. Я понял, что свои амбиции они принесли в жертву моему пацаньему самолюбию. Благородство и забота, такие естественные для них, были для меня откровением. И во многом определили всю мою жизнь.
Алексей АННУШКИН