Генеральский внук. Писатель-фронтовик в детстве дружил с беспризорниками

Борис ВАСИЛЬЕВ, автор легендарных повестей «А зори здесь тихие…», «В списках не значился», «Завтра была война», «Не стреляйте в белых лебедей», «Вы чье, старичье?..» не любит суетной столичной жизни и уже 30 лет почти безвыездно живет на зимней даче в дальнем Подмосковье, общаясь с миром все больше по телефону и через интернет. На девятом десятке жизни писатель остается по-военному собранным и дисциплинированным.

– Борис Львович, добрая половина вами написанного посвящена войне. У такой верности теме свои особые корни?

– Я из семьи потомственных военных, и отец даже одно время обижался на меня за то, что я ушел из армии, тем самым изменив династии. Мой пращур по материнской линии, генерал-лейтенант Илья Иванович Алексеев, был героем войны 1812 года. В Эрмитаже есть его портрет работы Доу. После реставрации Кремлевского Дворца, попав с группой писателей в Георгиевский зал, я впервые увидел именную доску деда, которую раньше нельзя было разглядеть. Род Алексеевых был довольно известным в XIX веке. Сын генерала Сашка Алексеев дружил с Пушкиным, его внук Василий Алексеев – со Львом Толстым, его брат – мой дед – один из основателей кружка чайковцев. Отец – командир роты в первую мировую, зам. комполка в гражданскую.

– Знаменитая реплика из кинофильма «Офицеры»: «Есть такая профессия – Родину защищать!» – вами придумана?

– Я ее просто сформулировал, а так она всегда витала в нашем доме.

– Мечты о писательской судьбе – это тоже из детства?

– В нашей семье к литературе относились с уважением. Поначалу мне старшая сестра читала вслух, а с пяти лет уже и сам начал. Родители меня готовили в школу, будто в гимназию. Мама с бабушкой учили французскому, отец – немецкому. Хотя языки мне не очень-то и давались, но будучи в других странах, я всегда обходился без переводчиков.

Поскольку первый класс гимназии можно было смело сравнивать с четвертым советской школы, то, когда я оказался за партой, мне там поначалу просто нечего было делать. Я стал здорово «валять дурака» – отмечался и бежал на улицу. Приходил только на большую перемену, потому что ученикам выдавали по кусочку хлеба. Шел 1934 год. В Смоленске, куда отца перевели в штаб, тогда был страшный голод. Люди умирали прямо на улицах.

– А вас сразу в четвертый класс не могли перевести?

– Не полагалось. В стране было много неграмотных, и вводить экстернат для элиты было нетактично по отношению к детям рабочих и крестьян. Чтобы не обижать. И это, наверное, правильно.

– Значит, поначалу вашим воспитанием улица занималась?

– Драться приходилось часто. Кастетом два передних зуба вышибли. Но у меня никакого оружия не было. Отец сказал, что защищаться я должен только кулаками: «Дерись и ничего не бойся – не убьют. Ну морду разобьют, ну зубы вышибут». Воспитание я получил довольно суровое. Отец меня так вышколил, что, когда я добровольцем пошел на фронт, армия просто курортом показалась. Я с детства был приучен к жесточайшему режиму: подъем, отбой – все по часам, ни минутой раньше, ни минутой позже. Мне потом в жизни эта выучка очень помогала. Установленный отцом регламент я и по сей день неукоснительно соблюдаю.

А на улице я дружил с беспризорниками. Они, конечно, были людьми опасными и могли запросто, «на хапок» прохожего обворовать, но мне казались дружными и смелыми. Они, тогдашние, сильно отличаются от нынешних. Наркотиков не было. Вот только курить меня научили в 9 лет.

– Почему же вы все-таки всерьез занялись литературой лишь после 30 лет?

– Для меня тогда посягнуть на звание писателя было все равно что сесть за один стол с Львом Толстым. Так я был воспитан. Да я и не собирался быть писателем. Мечтал заниматься историей. Всегда любил ее и сейчас с удовольствием в нее погружаюсь. Если бы не война, то, может, и не было бы писателя Васильева. Но я всегда читал запоем все подряд. Первое, что я прошептал, очнувшись в госпитале после контузии: дайте мне книжку. Помню, перед глазами плыл туман, из которого донесся голос нянечки: мальчик, какая тебе книжка, ты в себя приди сначала. Это был 43-й год.

В 1948 году я окончил 2-й инженерно-танковый факультет Военной академии бронетанковых и механизированных войск имени Сталина и стал военным инженером-испытателем. Профессия интересная и творческая.

– Но армию тем не менее оставили?

– На моих глазах развернулся масштабный конфликт. В послевоенную армию стали приходить не нюхавшие пороху, но более образованные молодые выпускники военных вузов. Однако увешанные боевыми наградами офицеры-фронтовики встречали их настороженно, а порою просто создавали для них невыносимые условия. Вот о таком невоевавшем офицере я и решил рассказать. И написал пьесу. Мне казалось, что это несложно: слева пишешь, кто говорит, справа – что говорят. Пьесу назвал «Офицер» и отослал в Московский театр Советской Армии. Дней через 10 меня вызвали телеграммой из Горького, где я тогда служил, в театр. Я взял два дня отпуска и приехал в гражданском костюме на аудиенцию к главрежу Алексею Попову. Он мне тогда сказал замечательную фразу: пьесы пишут, стоя на сцене, а ты написал, сидя в партере. А когда он узнал, что я военный, то поставил ультиматум: выбирай. Я подумал и подал рапорт об отставке.

– Пьесу поставили?

– Пьесу я доработал, когда после демобилизации переехал с женой к родне в Москву. К сожалению, постановка была «зарублена» Главным политуправлением Советской армии сразу после премьеры в 55-м году и отозвана из всех региональных театров. Без объяснения причин. Я был в полной растерянности и, конечно, приуныл. Но вскоре мне помог драматург Николай Погодин, приняв без экзаменов к себе на курсы сценаристов при Главкино. За полгода я написал сценарий, который приобрела Свердловская киностудия. Первый мой фильм назывался «Очередной рейс». Там в главной роли снялся Георгий Юматов. Мы с ним быстро сдружились, и уже в картину «Офицеры» он попал по моей наводке.

– С экранизацией «Зорь…» проблем не было?

– Нет. Это «Завтра была война» 10 лет в столе пролежала, а у «Зорь…» сразу сложилась удачная литературная и театральная судьба: Юрий Любимов поставил замечательный спектакль в Театре на Таганке. А потом меня разыскал Станислав Ростоцкий и предложил сделать фильм. Сценарий уехали писать на Валдай в правительственный дом отдыха. Съемочные процессы пошли своим чередом, но исполнительницу на роль Женьки Комельковой найти никак не удавалось. Эта героиня многое в себе сочетает: красоту, озорство, бесстрашие, силу. Стас проводил бесконечные пробы и ни на ком не мог остановиться. И вот однажды мы с ним идем длинным коридором студии Горького. Вдруг перед нами распахивается дверь, и оттуда с хохотом выскакивает рыжеволосая девица, на бегу здоровается и исчезает за поворотом. Я спрашиваю Стаса, кто это? Он отвечает, да это Оля Остроумова. А я ему: Стас, это же наша Женька Комелькова. Он до этого снимал Остроумову в роли девятиклассницы в «Доживем до понедельника» и упорно видел в ней только школьницу. На пробах она только спела романс под гитару и тут же была утверждена на роль.

– С подбором старшины Васкова было проще?

– Андрея Мартынова нашли быстро. Чудное русское лицо, крепкая фигура – Стас нахвалиться не мог. Андрей раньше играл в детском театре все больше медведей да чудищ. Но на пробах перед камерой замыкался: руки висели плетьми, глаза перепуганные. До этого в кино не снимался, как вести себя не знал. Худсовет был неумолим – ищите другого исполнителя. Тогда Ростоцкий схитрил, начал каждый вечер репетировать с Андреем перед камерой. И лишь несколько человек знали, что в ней нет пленки. Вскоре Мартынов так освоился, что перестал замечать камеру. А когда худсовет посмотрел новые пробы, то обрадовался: это же другой разговор, нашли-таки отличного актера.

– Замечено ваше пристрастие к трагическим развязкам – мало кто из ваших героев умирает своей смертью. Вы сознательно избегаете счастливых финалов?

– Трагедия очищает душу, заставляя мучительно сопереживать герою. Когда Юрий Любимов в Театре на Таганке брался за постановку «А зори здесь тихие…», он сказал: «Мы должны сделать так, чтобы люди у нас не плакали, а молча ушли домой с неким эмоциональным зарядом. Дома пусть рыдают, вспоминая». Я потом смотрел несколько спектаклей подряд. В зале не было пролито ни одной слезинки. Люди уходили потрясенные. Этого я и пытаюсь добиться в своей прозе.

– В последнее время многое поменялось в отношениях между бывшими противниками по Второй мировой войне. А вам приходилось принимать участие во встречах с немецкими ветеранами?

– В 91-м году, когда я был народным депутатом, меня попросили встретиться с одним важным человеком. Это был бывший немецкий пехотный генерал, командовавший в войну дивизией на северо-западном, ржевском, направлении. В этом проклятом месте наша армия потеряла убитыми, ранеными и пленными свыше миллиона человек. Генерал оказался интересным собеседником, и, разбирая стратегию и тактику войны, мы сошлись во мнении (и позже это подтвердилось в публикациях), что посылать 2-ю ударную армию под командованием генерала Власова под Ржев было со стороны нашего командования огромной тактической ошибкой. «Если бы вы только знали, – сказал мне немец, – как мы в генеральном штабе обрадовались, когда узнали, что вы загнали в болото одного из ваших самых талантливых генералов. Мы боялись, что его бросят на южное направление. Он там натворил бы дел».

– Во время общения неприязни к бывшему врагу не испытывали?

– Нет. Время затягивает раны. И мы хлебнули лиха, и они. Чего уж теперь-то? Остались живы – и слава Богу!..