Где было вырезано «Б.Р.». …Так и мы сойдем с экрана

В сентябре Борису Рыжему исполнится сорок. Вернее, исполнилось бы. Ведь уже тринадцать из них его нет на этой земле. Тогда, в мае 2001-го, ему было только двадцать шесть…

Лето 2002-го. Мне семнадцать, и я готовлюсь к поступлению в Литературный институт. Кроме экзаменов по русскому и литературе нужно еще пройти собеседование, где обязательно будут вопросы по современной литературе. Отправляюсь в библиотеку, набрав толстых журналов. Прозу читать долго, решаю разобраться хотя бы со стихами. Открываю наугад – у каждого поэта на первом попавшемся стихотворении. Татьяна Бек, Светлана Кекова, Евгений Рейн…Вышел месяц из тумана -и на много летнад могилою Романасиний-синий свет.Свет печальный, синий-синий,легкий, неземнойнад Свердловском, над Россией,даже надо мной.Я свернул к тебе от скуки,было по пути,с папироской, руки в брюки,говорю: прости……Так и мы сойдем с экрана,не молчи в ответ.Над могилою Романатолько синий свет.Подпись – «Борис Рыжий». Год – 2001-й. Похоже, это какой-то старик пишет о другом старике, своем друге, который первым умер. Месяц из тумана… Что писать, когда самому, наверно, недолго осталось. И вот живет же себе где-то, стихи пописывает. Свердловск по старой памяти так и называет…На вступительных среди тем творческих этюдов попадается: «Белый и рыжий». Из тех, кто ее выбрал, одни пишут о белом и рыжем клоунах, другие о белом и рыжем – поэтах: Андрее Белом и Борисе Рыжем. Так он встречается мне во второй раз – этот человек со странной фамилией. Наверное, псевдоним – в самом деле, что это за фамилия такая: Рыжий…Прошла гроза, пятьсот тонов закатаразлиты в небе: желтый, темно-синий.Конечно, ты ни в чем не виновата,в судьбе, как в небе, нету четких линий.Дай хоть последний раз коснусь губамищек, глаз, какие глупости, прости жеи помни: за домами-облакамиживет поэт и критик Борька Рыжий.- Да нет, Саша, это фамилия. Самая настоящая. И он совсем не старик. Ему двадцать шесть. Вернее, ему было двадцать шесть, когда… Когда его не стало. Это был очень хороший поэт, по-моему. Девяностые годы, которые, как многим кажется, были совсем непоэтическими, он превратил в поэзию. И свой город – Ебург, ну то есть Екатеринбург, сделал стихами. И говорил при этом очень просто. Вот как мы с тобой могли бы.Это мне говорит мой сосед по общежитию поэт Гриша Сахаров, который как драгоценность принесет домой через пару лет первую большую книгу стихов Рыжего – «Оправдание жизни». На белой обложке – фото улыбающегося пересеченного шрамом лица. …Братки, музыканты полковых оркестров, только что откинувшиеся урки, молодые пацаны, раскуривающие на кортах папироску, вездесущие менты – герои этих страниц. Вдруг в самом деле оказавшиеся донельзя поэтичными в оптике взгляда, настроенного Георгием Ивановым, Владиславом Ходасевичем, Борисом Слуцким:На фоне граненых стакановрубаху рвануть что есть сил…Наколка – Георгий Иванов -на Вашем плече, Михаил.Хоронят друзей, отправляются на стрелку, покупают билеты в последний ряд кинотеатра, мерзнут на остановке, дожидаясь последнего троллейбуса, идут по ночному городу, теряясь в темноте негорящих фонарей… Наверное, если бы кто-то сообщил им, что они герои, то они бы очень удивились: какие еще герои в «безгеройное время», герои – те на киноэкране или на худой конец в телевизоре. Но Рыжий «выдумал и заселил человеками» именно такой город: угрюмый, немытый и фатально неустроенный. Просыпаясь на лавке в этом провинциальном пейзаже, продирая глаза и глядя на белый свет, только и можно почувствовать себя причастным к вечности…В этом смысле Рыжий, если толковать название его книги, оправдывает отнюдь не только свою жизнь. Он оправдывает жизнь своего поколения, выброшенного колесом российской истории на обочину: одни не сделали карьеры, предпочтя ей автобусную остановку на отшибе, другие, сделав быстрые деньги, так же быстро отправились в «страну, откуда нет возврата»:Я у Жени спрошу, я поеду к нему,он влиятельным жуликом стал.Через солнце Анталии вышел во тьму,в небеса на «Рено» ускакал.И ответит мне Женя, березы росток,на ладошку листок оброня:- Не завидуя мне потому что, браток,ты хотел быть таким же, как я.У него всегда хватит для них любви и нежности, он расплывется в понимающей улыбке и по-свойски похлопает их по плечу – «закончивших ШРМ на тройки», «земную шваль», ставших вдруг солью этой земли… Он помнит о них, выпивая в голландском баре с Евгением Рейном, уже став первым поэтом окрестностей: в этот момент там, в Екатеринбурге, что-то они без него поделывают? В «Роттердамском дневнике», к примеру (замечательной его прозе, по недоразумению, не иначе, до сих пор не ставшей киносценарием), убеждают шефа похоронного концерна «учредить новую литературную премию – за лучшее произведение года, наиболее полно раскрывающее понятие «вечность». Приз – мраморная стела в виде раскрытой книги, где сусальным золотом и так далее – будет воздвигнут в «аллее славы», липовой аллее возле главного офиса ЗАО «Мрамор».Он и сам себя, кажется, создает в своих стихах таким, каким ему счастливее было бы жить на этой земле: острым на язык, франтоватым, в меру меланхоличным, неодиноким, навеки прописавшимся во дворе своего детства, из которого дорога только одна – прямиком на небеса:Господи, это ямая второго дня.- Кто эти идиоты?Это мои друзья.Рыжий и туда отправляется с грузом своего единственного и неповторимого прошлого, заключенного в его теле, в составе его крови. Не случайно, кажется, он, уже будучи признанным в столице поэтом, не переезжал никуда из своего Екатеринбурга. Он был пленником этого города, его заложником (как это у Пастернака – «Ты вечности заложник, у времени в плену». Только для Рыжего эта вечность происходила здесь и сейчас). Он был пленником своего города в том же смысле, в каком Цветаева была пленницей Москвы, а Ахматова или уже помянутый Георгий Иванов – Петербурга: «В Петербурге мы сойдемся снова, Словно солнце мы похоронили в нем». Рыжий создает из Екатеринбурга мифологическое пространство, пространство культуры, пространство памяти – из Вторчермета, из Пластполимера, из улицы Титова:Я пройду, как по Дублину Джойс,сквозь косые дожди проливныеприблатненного города, сквозьвсе его тараканьи пивные.Так же удерживает он вокруг себя и целую плеяду уральских литературных друзей и приятелей, делая их вместе с собой событием русской словесности. Это не значит, что они менее талантливы, чем Рыжий, нет, просто его звезда обладает в этой плеяде, я бы сказал, иным свечением, но принципиально важно, что она не одинока и существует в постоянном диалоге. «Мы здорово отстали от полка. Кавказ в доспехах, словно витязь. Шурует дождь. Вокруг ни огонька. Поручик Дозморов, держитесь!» – тут он и сам не скрывает, что в этом «чувстве плеча» есть что-то от XIX века, от того, как к поэзии относился круг пушкинский – как к средству говорить с близкими о том, как все обстоит на самом деле.И словесно он тоже близок к присущему тому времени ощущению: необходимо сделать поэзии прививку живого слова, на котором мы говорим вот так, накоротке, наедине с самими собой – не ради упоения жаргоном или повышения градуса, ради возможности сказать то, что важно именно сегодня, так, чтобы быть услышанным и понятым. Слово Рыжего – будничное слово, иногда будничное до парадоксальности, как и вся наша жизнь:Я зачем тебе это сказал, а к тому разговору,что вчера на башке на моей ты нашла серебро -жизнь проходит, прикинь! Дай мне денег, я двину к собору,эти свечи поставлю, отвечу добром на добро.И такая же важная и близкая история Рыжего – история его личная, история его любви, история его семьи – история несчастливого его счастья. Умершая школьница Эля – «Эля, ты стала облаком или ты им не стала?»; ставшая женой Ирина – «И поскольку сердце не забыло взор твой, надо тоже не забыть поблагодарить за все, что было…»; сын Артем – «Станем жить и лениться до самого снега. Ну а если не выйдет у нас ничего – я пришлю тебе, сын, из Голландии Lego, ты возьмешь и построишь дворец из него»; конечно, отец – «А иногда отец мне говорил, что видит про утиную охоту сны с продолженьем»… На твоих глазах Рыжий становится не лирическим героем, как это принято в школьных прописях, а человеком, проживающим в этих строчках свою, а не чью-то чужую жизнь. Во времена иронии, игры, когда не быть собой, в общем-то, давно уже стало правилом хорошего тона, такая равность самому себе представляется особенной ценностью. Человек Борис Рыжий находит в твоем присутствии словесный эквивалент собственной жизни. Ведь только поймав мгновение, можно зацепить вечность.Я придумал его, потомучто поэту не в кайф без героя.Я его сочинил от усталости, что ли, еще от желаньябыть услышанным, что ли, чита-телю в кайф, грехам в оправданье.И с самых ранних стихов он существует в присутствии Смерти. Она здесь, рядом, у плеча, за стенкой общежития, за поворотом раздолбанной шоссейной дороги, едет в ментовском уазике, курит папироску, невидимая до поры до времени среди пацанов, свешивает ноги с обрыва недостроенной многоэтажки, материализуется из воздуха, чтобы тут же в нем раствориться….Возможно, впрочем, ты уже допетрил,лизнув губою травинку, – с ними музыка и ветер.А смерть – с тобою.Она самая постоянная его спутница, может быть, даже муза, поскольку открывает вход в метафизическое измерение, то, которое и «подсвечивает» собою измерение реальное, наполняя его содержанием и смыслом. Пейзаж, окружающий Рыжего, вечен, но человек, существующий в нем, краток и смертен. И в этой краткости своего пребывания на земле он, дай бог, на секунды, на мгновения почувствует себя соединенным с другими, воспринимающим этот мир своим наполненным слезой зрачком:Повторяю: добреея с годами и смерти боюсь.Я пройду по аллеедо конца, а потом оглянусь.Пусть осины, березы,это небо и этот закатрасплывутся сквозь слезыи уже не сплывутся назад.Созерцание жизни, застывание в ней, в ее обстоятельствах, увиденных вдруг абсолютно очищенными от шелухи: вот снежинка летит, вот рябь дождя по луже, вот дядя Вася «у памяти на самой кромке и на единственной ноге стоит», вот «по синему льду голубой конькобежец плывет искры из-под коньков и летит и не знает подвоха через миг может быть брызнет красная краска на лед»… Но это, это будет только через миг, через миг, а сейчас еще можно, нет, не остановить его – это невозможно, да и ненужно, можно увидеть и запустить в пространство своей памяти, переполненное, как это, музыкой «вечной – на смертные слова».Оттого-то, мне кажется, пытающиеся поймать Рыжего через «типы» 80-х и 90-х, через реалии времени не улавливают его главного, существующего мимо этих самых типов, мимо времени, мимо милицейских лычек и бандитских наколок. Он ведь смотрит на своих героев, как ангел из вендерсовского «Неба над Берлином», его глаз очевидца, сталкиваясь с обшарпанной нашей жизнью, вдруг становится глазом тайновидца (в обратную сторону – «глазом тайновидца, тщащимся стать глазом очевидца» – называла поэтический дар Бориса Пастернака Марина Цветаева).А тайна проста и незамысловата, немногим сложней дворового мотивчика или стука домино по дереву стола. И пьющему пиво дяде Васе она не менее доступна, чем интеллигенту, косящему под «своего парня», Рыжему:А я протягиваю руку: уже хорош, давай сюда!Я верю, мы живем по кругу, не умираем никогда. И остается, остается мне ждать, дыханье затая: вот он допьет и улыбнется.И повторится жизнь моя.Поэзия Бориса Рыжего, повторяя вот уже тринадцать лет его жизнь, соединяет нас с прошлым, от которого не стоит отмахиваться, каким бы внешне неприглядным оно ни было, со своей страной, которую можно искренне любить вне всяких предписанных патриотических веяний, с самими собой, с Богом… Мне искренне кажется, что он останется в истории русской поэзии, хотя это отнюдь не самое важное. И безудержно горько, что жизнь его оказалась такой короткой…Не так давно я его пережил – по годам, но, обернувшись назад, не обнаружил там его ухмыляющегося лица. Он все еще впереди, где-то далеко впереди…