Галина Данильева: “Я думала, стихами говорят Боги…”

Познакомились мы недавно. Но сразу возникло чувство, будто знакомы сто лет. Впрочем, так оно и есть. Я встречала Галю на многих концертах Елены Камбуровой. Слышала о ней и от своих “цветаевских” друзей. Галя – одна из тех, кто преданно служил Анастасии Ивановне Цветаевой в последние годы ее жизни.

Галина – обезоруживающая искренность. Сначала даже не верилось, что это еще возможно, что цветаевский “закон протянутой руки, души распахнутой” еще действует.

Этой зимой я дважды была у нее. В ее комнате обитают книги, фотографии, игрушки. Старинная посуда и гжельские колокольчики. У каждой вещи своя история, свое назначение. Каждая – любима. Все они придают неповторимое обаяние этой небольшой московской квартире, в которой почему-то совсем не тесно.

Галя живет в собственном поэтическом мире. Этот мир – реален. Этот мир – добр. Давайте вместе войдем в него.

– …Знаешь, сегодня я прочитала у Юрия Мандельштама удивительную строчку: “Любовь – это непрерывная цепь чудес”. Еще мне близка формула Марины Цветаевой: “Любовь – это значит лук / Натянутый – лук: разлука”.У меня в детстве тоже была своя формула, и я думала, что я все знаю. Но чем дольше живу, тем почему-то меньше понимаю… Ты еще чувствуешь себя ребенком, который просыпается новогодней ночью и босыми ногами по холодному полу мчится смотреть, что там за окном, что принес Дед Мороз… Ты еще помнишь, еще пятками чувствуешь холод этих рождественских половиц, ведущих к застывшему окну, а ты уже другой, уже седой, тебя уже почти нет… Но ты продлеваешься в чем-то или ком-то…

Все мои стихи начинались с новогодних, посвященных сыну…

– А в детстве совсем-совсем не было?

– Совсем-совсем не писала. Хотя стихи были всегда. Я очень рано пошла в школу: шести еще не исполнилось. Мой папа, инвалид войны, не мог работать и поэтому много со мной занимался. Мы читали, в долгие зимние вечера, замерев, слушали “Театр у микрофона”. Папа сам сделал мне лыжи. Одно время он был лесничим – мы вместе бродили по лесу, клеймили деревья…

Вообще я без стыда говорю, что мой папа был коммунистом. Я храню свой комсомольский билет. Это моя жизнь, и нельзя считать все, что было до нашего знания, черным. Я так гордилась, что живу в лучшей в мире стране…

Это была настоящая вера. Моего папу репрессировали, потом, после смерти Сталина, освободили, вернули партбилет. Я хорошо помню счастливую спину его, уходящего. И совершенно светящееся лицо…

Была особая фантасмагория детства. Я родилась в Москве, в Марьиной Роще. Но еще до моего рождения дом сгорел, и мы остались без жилья. Папе давали комнату: хотели “уплотнить” одну бабульку, у которой все сыновья погибли на фронте. Папа пришел посмотреть, а бабушка плачет, не верит, что ее сыновей нет на свете: “Как же я вам отдам? Эта комната – Петина, эта – Ванина…” И папа отказался от жилья.

Моей любимой игрой было вечное ожидание дома. Я играла в переезд, постоянно собирала свои игрушки… Мне и сейчас снится, что я должна куда-то переезжать. Может, потому, что мы продолжаем жить в коммуналке…

Потом мы перебрались к родным под Загорск. Я раньше никогда не жила в деревне, тем более в такой, где не было даже электричества (при нас проводили “лампочку Ильича”) – зажигали свечи, лампы-молнии…

Моим первым букварем стала книга “Овод”, я знала оттуда куски наизусть. И когда в школу пошла моя двоюродная сестра, мне тоже ужасно захотелось. Папа меня очень баловал, все разрешал. Он отправился к учительнице: “Она уже читает, считает… Можно пока походит? Сама скоро устанет…”

В этой деревне школа находилась в бывшем барском доме. В большой комнате стояло четыре ряда парт – сразу для четырех классов. Там я и проучилась четыре года. Сначала ходила без формы, без портфеля, да и в журнал меня вписали не сразу… Режим у меня был, конечно, щадящий.

Учительница, Валентина Николаевна Евстигнеева, часто оставляла меня вместо себя: “Галя, поучи!” Помню, я очень важничала и потом рассказывала об этом девчонкам в “цивилизованной школе”, а те не верили.

Стихи были всегда и везде. В пять лет я уже увлекалась Блоком и читала его километрами. Взрослые меня слушали и думали, что я ничего не понимаю – читаю, словно на иностранном языке. А я думала, что ничего не понимают эти скучные взрослые.

Так что все началось от рождения, до рождения, до моего неправильного раннего образования. Папа тоже писал стихи, присылал их маме с фронта. Они сгорели в том пожаре… Да и мне всегда посвящали много стихов – и хороших, и не очень…

Потом были агитбригады, студенческие выступления… Мне даже предлагали идти во ВГИК. Но я с отличием закончила физмат-школу, потом – МВТУ имени Баумана, стала инженером-конструктором. А стихи писать у меня не было потребности. Я думала, стихами говорят Боги, а я просто чувствую их кожей…

А потом, когда Денису было шесть лет, я хотела написать ему новогоднюю открытку. В то время ему постоянно снились зайчики, и я купила открытку с зайчиком в гусарской форме. Неожиданно сочинились строчки, я переписала их печатными буквами и подписалась: “Зайчик”. Денис безумно верил во все. Когда папе нужно было вынести на лестничную клетку подарки, я его всячески отвлекала. Подводила к окну: “Дениска, ты слышишь? Слышишь?”. И он все слышал – движение воздуха, когда Дед Мороз и Снегурочка подлетали к дому, их шаги… У нас был целый ритуал. Дед Мороз приносил огромный мешок, куда мы опускали все мыслимые и немыслимые подарки: игрушки, красивое мыло или зубную пасту, и театральные билеты, и подписку… Мы привязывали к нему колокольчики, банты, гору шаров. Маленький Денис с трудом тащил этот мешок, шары в дверь не проходили… Потом залезал в мешок с головой и раздавал всем его содержимое.

Однажды, спустя несколько лет, я нашла то, первое стихотворение… Денис долго меня спрашивал, кто его написал. Я отвечала: “Зайчик из свиты Деда Мороза и Снегурочки. Недаром он приходит к тебе во сне”. И вот я нашла стихи и говорю: “Ах, как я все-таки здорово написала!” Сын сидел в соседней комнате и все слышал: “Так это ты, мамочка?!”

А потом он всегда просил писать ему к Новому году. Я дарила Денису стихи, вешала их на елку. Позже у меня появился первый блокнотик, куда я писала целых пять лет. Блокнотов было пять-шесть, потом началась эпоха тетрадей.

В 87-м году, когда я училась на пушкинских курсах (Галя несколько лет проработала экскурсоводом. – Н.С.), стихи пошли потоком. Они были везде: капали на меня дождем, опускались снежинками, шелестели листьями под ногами, скворчали в чайнике… Особенно хорошо писалось, когда я стирала. Вода льется, на стиральной машине – листок, весь мокрый… Это тоже был ритуал. За день получалось до десяти текстов. Еще очень хорошо писалось в транспорте, и муж называл меня “троллейбусным поэтом”.

В 87-м я стала читать свои стихи вне дома, девчонки сразу начинали плакать… Конечно, это женская поэзия – а какая же еще может быть? Меня – при всей непростоте женского бытия – всегда устраивало то, что я женщина.

Через год впервые решила показать стихи профессионалам. Пошла в “Юность”. Я была готова к двум противоположным реакциям: “Ах, мы напечатаем вас завтра!” и “Все хорошо, но идите лучше на кухню…” Получился средний вариант. Встретили меня очень хорошо. У меня такое ощущение, что в поэтической комнате этого журнала все наполнены ожиданием, желанием принять у себя Цветаеву или Пастернака…

Первые стихи, которые я читала Анастасии Ивановне, – цикл прочтения цветаевских пьес. Книга Марины Цветаевой “Театр” появилась у меня не сразу – где я только эти пьесы не читала! – и на каждую написала стихи. Не написала – выдохнула! Не все принимают такие стихи – отголоски, часто называют их “литературщиной”, считают вторичными. Слишком уж многие идут по этому пути.

Вот, к “Фениксу”… Ты помнишь? Когда “в сиреневом камзоле, в неволе поневоле” живет он в замке у одного из понимающих его и принимающих. Скиталец, без дома, без крова, без гроша в кармане… Старец уже, работает в библиотеке, и над ним насмехаются служки. Он со своею славой, такой неоднозначной, с этим шлейфом славы, и, может быть, не очень сознающий, что уже старик, покуда “костер пылает глаз”. А он пылает, когда смотрит в прошлое, на юность. И эта последняя девчонка, влюбившаяся в него, “С которой – Невозможно, / С которой – только розно /Последнее/ люблю”. И это сознание чести, собственного достоинства и ущемленности…

Когда я прочитала цикл Анастасии Ивановне, та воскликнула: “Она талантлива! Марине, моей сестре, пишут очень много, но такого проникновения в ее творчество я больше нигде не встречала”. Я шла вовсе не за ответом, не за тем, чтобы читать ей, хотя, конечно, втайне надеялась…

А однажды Анастасия Ивановна попросила меня исправить две строчки, потому что они обе начинались с буквы “ч”. Я: “Да, конечно. Обязательно исправлю. Только бы получилось”. Анастасия Ивановна: “Нет, здесь и сейчас! У Вас есть мастерство и умение. Вам это труда не составит”. И я тут же исправила.

Наталья САВЕЛЬЕВА