Факультатив Параллельные антимиры

Давно замечено, что между различными городами и весями существует глубинная взаимосвязь, культурно-историческое родство, взаимное притяжение. Женева, Москва, Санкт-Петербург – три города, три мира, три идеи. Между ними есть нечто близкое и родственное. Вместе с тем они также символизируют три антимира: европейский Запад, российскую его копию и причудливую московскую смесь русского Запада и русского Востока.
Москва – гулящая, пестрая, расхристанная, сонная, сумасбродная, суетливая, домашняя, великодержавная столица полуцарства-полуханства. Наконец, Москва – это уникальное смешение азиатчины с “европейщиной”.
Петербург – холодная, надменная, интеллигентская, грешная, инфернальная, серо-голубая, промозглая, гранитная, блестящая столица великой и несчастной империи. Питер – антипод Москвы, пасынок русской истории, символ безвременья, российский тупичок европейской культуры и Олимп русской науки и искусства.
Женева – богатая, чопорная, недалекая, бездарная, уютная, деловая, толерантная, подозрительная, хваткая, изнеженная, самодовольная, цивилизованная, контрреволюционная колыбель многих государственных переворотов, включая русскую революцию. Женева – город пуританский, но стремящийся насладиться жизнью.
Москва и Санкт-Петербург тесно связаны хитросплетениями русской истории и едины, как братья-близнецы, как Прометей и его противоположность, культурный антигерой Эпиметей. Питер – плут, озорник, трикстер, нарушивший многочисленные табу русской патриархальной жизни. Москва и Питер обречены на конфликт, блестящее соперничество. Его исход в каждую историческую эпоху фактически составляет суть русской истории. Причем на протяжении многих столетий онтологическая природа русской цивилизации и государственности остается неизменной, несмотря на смену символов, столиц, политических режимов, форм правления. Ключевыми для ее понимания понятиями остаются самодержавие, православие и соборность. Им на практике противостоит женевский, общеевропейский индивидуализм, религия “мира сего” и разделение властей.
Иными словами, когда Питер опьянен свободой и бредит революцией, Москва похмеляется и умывается кровью, Женева же из прекрасного далека возмущается дикости российских нравов и сострадает невинным жертвам русского бунта. В то время как российская глубинка “безмолвствует”, глядя на столичные пореформенные судороги, и пьет горькую. Российская государственная власть гастролирует из Москвы в Петербург и обратно, нимало не волнуя жителей придорожных деревень с характерными внеисторическими названиями: Домославль, Миронежье, Березай, Долгие Бороды, Шапки, Халохоленка, Добывалово, Выползово, Спас-Заулок, в которых русская провинция раскрывает свой вкус и цвет.
Если упрощенно представить себе отцов – основателей этих городов, то Женеву создал и вдохнул в нее жизнь Кальвин, Москву – Калита и Грозный, Петербург – Петр I. Создатели этих миров прочили великое будущее своим творениям и не ошиблись. Однако Москва, Санкт-Петербург и Женева уже давно не вершат судьбы мира и Европы и не тщатся указать им единственно правильный и праведный путь. Атмосфера бого- и чертоискательства, борьбы свободной духовности с государственным культом сменилась в этих мирах нефилософской страстью к потреблению. Сегодняшняя психологическая доминанта Женевы – обустроенность, Петербурга – обыденность, Москвы – суета или тень прежней разудалой, распашной московской жизни, о которой писали В. Белинский, Н. Лесков, А. Грибоедов.
В русской литературе Петербург – город Достоевского или, по словам Д. Мережковского, “тайновидца духа”, а Москва – город Льва Толстого, “тайновидца плоти”. Двум городам соответствуют два “противоположных двойника” – гениальных мыслителя, глубоко познавших дух и материю русских столиц. Духовным отцом Женевы, кроме Кальвина, следует считать Родольфа Тепфера – певца женевской исключительности, праведности и цивилизованности. Его “Женевские новеллы”, по признанию самого Л. Толстого, оказали сильное влияние на его работу над “Детством”.
Советский период, как, впрочем, и его логическое продолжение – демократический, усреднил, упростил, уравнял психологические типы москвича и питерца, лишил их ярких отличительных черт, о которых говорил В. Белинский. Хотя теперь Москва и Питер обособились, отделились от остальной России, замкнулись в своих самодостаточных мирах, живут сиюминутными интересами и повседневными заботами. Для Женевы и Швейцарии подобным же образом вхождение в единую Европу – необходимое зло усреднения и упрощения жизни, но это еще и отказ от привилегированного одиночества.
По Питеру и Москве бродили призраки всех мастей – коммунизма, демократии, Христа-красноармейца, медного всадника и “бесшинельного” русского чиновника. Женева также не без чертей – духовных отцов Реформации, этих “осатаневших праведников”, создавших тяжелый и тягостный женевский дух, о котором писал Ф. Достоевский А. Майкову в 1867 г. Питер повествует об истории российского будущего, Москва – прошедших лет, Женева – революционно-криминальных и литературных страницах русской истории.
Повсюду в городе Петра чувствуется “лапа мастера” и полет его воображения. Петербург иррационален, утыкан изящными европейскими химерами, купленными или скопированными по наказу Петра, как новая столица Рима Константинополь была по указу императора украшена вывезенными из Эллады и Азии статуями богов и героев, мудрецов и поэтов древности.
В исторической судьбе городов особое место занимает гений места. Он явно был неблагосклонен к обеим русским столицам, возведенным в чухонской глуши, на угро-финских болотах, не тронутой цивилизацией почве. В этом отношении Москве и Петербургу, особенно ему, явно не повезло. Между тем при строительстве средневековой Женевы использовались фрагменты разрушенных зданий ближайшей римской колонии Новиодунум. С другой стороны, российские столицы построены с умом, по рациональному плану. Одна есть “по милости Божией” третий Рим (Москва), “а четвертому не быти”, другая – олицетворяет буржуазно-социалистический парадиз, хотя и возведенный на костях (Санкт-Петербург). Санкт-Петербург вообще строился где-то между землей, водой и небом и стал символом восстания личности против жизни русского московского рода. Он – раб свободы. Получив ее в феврале 1917 года, Петроград распорядился этим даром по-рабски уже в октябре. Революционное творчество масс свелось к грабежу и террору, а дионисические переживания и мистико-анархическая свобода русской интеллигенции привели ее в изгнание.
Женева похожим образом довольно неестественно вписана в культурно-исторический ландшафт Европы со времен Юлия Цезаря, который писал в “Галльской войне”, что “при известии о том, что гельветы пытаются идти через нашу Провинцию, Цезарь ускорил свой отъезд из Рима, двинулся самым скорым маршем в Дальнюю Галлию и прибыл в Генаву. Во всей Провинции он приказал произвести усиленный набор… и разрушить мост у Генавы”. Очевидно, тогда гельветы впервые почувствовали себя изгоями Европы, что нас, безусловно, роднит с альпийской республикой. Отчужденность приводит к осознанию собственной исключительности, избранности, появлению мессианизма и идеи особого культурно-исторического призвания.
Нравится ли вам тип мужчин с обостренным чувством нереальности? Если да, то вам сродни питерско-московский “русский мальчик” Ф. Достоевского, нелепый неврастеник, временами буйный, но безобидный до слез интеллигент. Он “меняет вехи” как перчатки. Среднестатистический женевец, напротив, весьма консервативен. Он не склонен к переоценке вечных ценностей и чем-то похож на чеховского “человека в футляре”. Кроме того, женевец свято верит в собственную правоту и непогрешимость и, наверное, именно по этой причине время от времени доносит в полицию на своих несовершенных близких; он безусловный сторонник свободы совести, что фактически означает ее отсутствие. Что объединяет женевцев? Деньги… Перед ними отступают различия в истории, культуре, языке, религии. Деньги сформировали деятельную, амбициозную, заносчивую и немного вороватую “гельветическую” нацию. Можно сказать, что таким довольно прозаическим образом выражается у швейцарцев русская интеллигентская идея “всечеловечности” и всеединства.
Женева – колыбель русских революций, кузница их материалистического духа. Революционный бастард чувствовал себя в Женеве как дома. Из этого европейского захолустья звонил по Российской Империи “Колокол” А. Герцена и Н. Огарева. Помимо революционных прокламаций в Женеве издавались непечатные “Русские заветные сказки”. Набирались сил, отдыхали от России разномастные революционеры, террористы и реформаторы: марксисты, анархисты, народники. В окрестностях города в “chateau Lenin” временами проживал вождь октябрьского переворота.
Немного “истории в горошек”. Настоятель женевского собора Св. Петра как-то поведал семейное предание. Его отец знавал Ленина, играл с ним в футбол и пил пиво. Ленин производил впечатление одержимого молодого человека, совсем не стесненного в средствах и неразборчивого в методах, много спорил и платил за всех.
Женева – мачеха вольтерианства и мать русского нигилизма, рабского подражания радикальной критике церкви и самодержавия-деспотии “фернейским старичком”. Франсуа Мари Аруэ был, как известно, большим оригиналом, ненавидел клерикализм и поэтому воздвиг в Фернее, в окрестностях Женевы, церковь, посвященную самому Богу, и только ему, намеренно обделив вниманием всех христианских святых. Копия этого заведения, весьма похожего на большой курятник, чуть было не очутилась в Царском Селе, где по повелению страстной поклонницы Вольтера Екатерины Великой планировалось построить “Новый Ферней” – столицу российских еретиков. Вольтер при этом сохранял некоторое интеллектуальное бескорыстие, поучая Санкт-Петербург и Женеву (Москва скорее всего интересовала Вольтера только как пример варварства) и расхваливая Петра Великого в его биографической дуэли с Карлом ХII. Таких качеств, увы, не было у другого известного женевца – Лефорта, главного виночерпия Петра, яркого представителя славной когорты иностранных проходимцев, обосновавшихся при русском императорском дворе.
Обе русские столицы хаотичны и анархичны по духу, особенно это относится к Петербургу, отрицают принцип верховенства права и безусловной ценности государства. В этом смысле они противоположны законнической Женеве. Старая Женева действительно была консервативной, пуританской и нетерпимой до такой степени, что в ней не нашлось места не только Вольтеру, но и Жан Жаку Руссо. Величайший сын Женевы и по сей день считается интеллектуальной элитой “перебежчиком”, а Франция, страна, давшая ему приют, – источником постоянной обеспокоенности. Швейцарцы в глубине души сомневаются в том, что Франция – демократическая страна, и чувствуют себя неуютно по причине угрозы бонапартизма и постоянной смены французских конституций, республик и империй.
Для культурной жизни Женевы характерны скепсис, обыденность, подражание, посредственность. Нищета женевского искусства пластически выражается в пошлости городской скульптуры. На ее фоне московская “баба с веслом” – шедевр коллективного художественного творчества. В целом же гельветическая почва неблагоприятна для творчества духа, как, наверное, любое другое место на земле, напоминающее рай. Между тем можно утверждать, что произведения соцреализма на женевских улицах служат дополнительным доказательством осуществления модели “развитого социализма” не только в Москве и Ленинграде, но и на берегах Женевского озера.
Женева – прекрасный мир для того, чтобы разочароваться в Западе и возненавидеть Россию и ее столицы. Вместе с тем эпитафию этим мирам писать рано. Ведь в конечном счете вопрос социального прогресса – дело вкуса. Особенно это справедливо по отношению к прогрессу в духовной сфере. Надо полагать, что в истории трех интересующих нас городов были периоды как негативного прогресса, так и позитивного регресса. В этой связи можно утверждать, что прогресс и регресс – лишь иллюзии человеческого восприятия культурно-исторической действительности, историографические и политические мифы. Представляется, что каждый город как социальная общность создает собственное историческое время, расставляет вехи, определяет ориентиры и идет по предназначенной только ему стезе. Пути Женевы, Москвы и Санкт-Петербурга временами сходятся, позволяя трем антимирам убедиться в своем родстве.

Сергей РОГОЖИН
Женева – Москва