Факультатив

Новый московский властитель князь Иван Калита после смерти своего старшего брата не поехал в Орду перепираться за Великое княжение. Создавалось впечатление, что московский князь смирился с проигрышем и будет теперь и впредь вести спокойную и неспешную жизнь рачительного хозяина, помышляющего лишь о покое да прибытке без риска и больших хлопот. Но в это могли поверить только те, кто плохо его знал. Калита просто выжидал. Он умел это делать.

Повадкой Калита, а нравом лев

1325 год, когда привезли тело его брата из Орды, был очень жарким. “Сухмень бысть великая и много водных мест изсохша и леса и боры и болота выгореша”. Над Москвой стояла сизая дымка, пахло гарью. В то лето москвичи часто видели князя Ивана, медленно выходившего из старинной деревянной церкви Михаила Архангела. Перекрестившись, он надевал шапку, свита его расступалась, и князь раздавал милостыню нищим. Делал это неторопливо, хозяйственно, зорко следил, чтобы не подходил второй раз какой-нибудь особенно шустрый юродивый. Потом задумчиво стоял и смотрел на раскинувшиеся за рекой леса, думал. Осунулся Калита за этот год, лик его посуровел, стал князь совсем седым. Ему было уже за сорок. Дед его, Александр Невский, и отец – Даниил, дожив до этих лет, уже свершили то, что предназначено было им судьбой. А Иван чувствовал, что ему это только предстоит. Хватит ли у него сил? Князь вздыхал, вновь крестился и шел к себе в палаты. Бояре почтительно шествовали за ним. Народ московский снимал шапки и кланялся.

Прошел год, второй, казалось, так теперь и будут идти серой чередой однообразные дни с хозяйственными заботами, молитвами и раздачей милостыни. Да вот что-то зачастил в Москву митрополит Петр, все дольше становятся их беседы с князем. Оказалось, что неспроста все это. Князь и церковный владыка решили построить в Москве каменный собор во имя “святой Богородицы, честного ея Успения”. Такой же, как во Владимире, стольном граде. И 4 августа 1326 года была заложена “церковь каменна”. А уж когда Петр обьявил, что хочет быть похоронен в построенном Успенском соборе в Кремле, все поняли, что уговорил московский князь перебраться митрополита на постоянное жительство к нему в город. Как написал летописец: “Создал себе собственными руками Петр гроб каменный в стене, где после был положен, да и ныне лежит”. То, что митрополит всея Руси переехал на постоянное жительство в Москву, было явным проигрышем честолюбивой Твери и успехом града Калиты. Но Иван продолжал ходить с постным видом, вроде бы он и не думает ни о каком соперничестве, а просто делает богоугодное дело.

Наступил 1327 год. И вот наконец-то представился повод, которого Калита так долго и терпеливо ждал. В Твери вспыхнуло антиордынское восстание. А все началось вроде бы из-за пустяка. 15 августа рано утром, когда тверской торг только разворачивался, дьякон Дюдко повел кобылицу “младу и зело тучну” поить водой к Волге. В это время татары из отряда посла Шевкала, держащие в страхе последние недели все население Твери, тоже поили лошадей и увидели кобылу дьякона. Недолго думая, они отобрали ее. Дьякон стал громко вопить на весь торг: “О мужи тверские, не выдайте”. Тверичане, уже и до того доведенные до крайности злым произволом татар, встали на защиту дьякона. Началась драка, а потом и сеча – схватились за мечи и топоры. Так “всех по ряду татар и положили” во главе с Шевкалом. Спаслось только несколько татарских воинов, пасших коней за городом. Они и сообщили Калите о случившемся.

Князь Иван кинулся в Орду. Получив от хана несколько туменов – десятков тысяч воинов, Калита самолично привел их к Твери. Вся тверская земля была разграблена и сожжена. После этого погрома она уже так и не смогла оправиться. Московский же край, как писали летописцы, “бог миловал”.

Тяжкое бремя правителя

В 1328 году князь Иван Данилович стал Великим князем. Во сто крат возросло бремя власти, которую он намеревался употребить во благо дорогой его сердцу Москвы и всей земли Русской.

Прежде всего надо было откупиться от Орды – выплачивать ей высокий “выход”. С этим он довольно быстро смог справиться, поднажав на соседей. Хотя и сетовали во многих княжествах, что “отьяся от них власть и имение, честь и слава, и потягну к Москве”, сумел предприимчивый московский князь собрать достаточно средств. Он не только удовлетворил алчность ордынского хана Узбека, но даже начал выкупать в Орде русских пленников, приводить их в Московский край и расселять их там целыми селами. В его правление вокруг Кремля и Посада начали все гуще возникать слободы, где привлеченные льготами и спокойной жизнью под крылом Великого князя селились ремесленники, купцы и даже бояре и слуги боярские со всей Руси. Москва стремительно росла. Как с удовлетворением отметил летописец: “Наступила тишина великая в течение 40 лет, и перестали татары воевать Русскую землю и убивать христиан, и отдохнули и успокоились христиане от великой истомы и от многой тягости, от насилия татарского”.

…А Москва строится, растет и хорошеет

Иван Данилович, получив Великое княжение, начал украшать свой стольный град. Вслед за Успенским собором в 1329 году выстроили в Москве вторую каменную церковь в честь небесного покровителя Калиты Иоанна Лествичника “иже под колокола”. Она имела высокую каменную колокольню, которая служила и дозорной башней. Стояла она на месте современной колокольни Ивана Великого. В этом же году пристроили из белого камня к Успенскому собору самостоятельную церковь – Петровиригский предел, как усыпальницу для митрополитов. На следующий год построили уже четвертую каменную церковь в Кремле – Спаса на Бору. Это была церковь княжеского монастыря, располагавшегося рядом с великокняжеским дворцом. Набожный князь московский заботился о процветании Спасской обители, снабжал ее книгами, иконами. Монастырь получил “льготу многу и заборонь велику творяше им, и еже не обидимым быти никим же”. Здесь же при Калите началось московское летописание.

20 сентября 1333 года митрополит Феогност освятил в Кремле белокаменный собор Михаила Архангела, построенный на месте почерневшего от времени деревянного. Это была великокняжеская усыпальница. К сожалению, первые каменные храмы Москвы не сохранились. Но представление о них можно составить на основе результатов археологических раскопок, изображений на старинных иконах и по летописным описаниям. Как и во Владимире, московские храмы были крестово-купольные. Строили их из белого камня, известняка. Камень добывали в Московском крае, на берегах реки Пахры и Москвы-реки. Фундаменты церквей выкладывали из неотесанных, неправильной формы глыб. Этот камень мастера называли “диким”. Стены же облицовывали отесанными прямоугольными блоками. Тело стены заполняли битым камнем и заливали смесью извести и песка с водой. Правда, качество работ было не таким высоким, как в ХII веке во Владимире. Поэтому через 150 лет эти первые московские каменные церкви очень обветшали, их перекрытия приходилось подпирать бревнами. Но то уже была другая эпоха, требовавшая своих памятников и храмов. А во времена Ивана Калиты пять белокаменных соборов преобразили город. Москва превратилась в великокняжескую столицу. Москвичи могли ею гордиться.

Однако не все шло гладко в жизни горожан даже в эти спокойные от татарских набегов годы. В 1337 году 3 июня случился сильный пожар. Москва “вся погоре”. Огонь уничтожил почти все деревянные строения в городе, в том числе 18 деревянных церквей. В довершение к этой напасти вдруг разразился страшной силы ливень. Потоки воды затопили все оставшееся имущество москвичей в уцелевших от огня погребах и скарб, вынесенный на улицы и площади. Но от этого традиционного для средневекового русского города зла горожане быстро оправились. Благо, леса было много, отстроились за несколько месяцев.

Один Великий князь – Московский, одна столица Руси – Москва

Иван Калита привык всякое свое дело доводить до конца. Так и в последний год своей жизни он сумел все же добиться своего: убедил хана Узбека, что только московские князья достойны быть Великими князьями. Калита в 1339 году сьездил в Орду с двумя своими старшими сыновьями – Семеном и Иваном. Представил их хану официально, как своих наследников. Утвердил в Орде свое завещание – духовную грамоту, которая и по сей день находится в Государственном московском архиве. В этом же году сумел князь Иван решить и другой болезнейший для московской княжеской династии вопрос. Соперник Калиты князь Александр Михайлович Тверской вернулся в Тверь и даже помирился с ханом. Это было очень опасно. Калита применил все свое искусство и сумел руками ордынцев разделаться со своим врагом. Татары заманили Александра в Орду и убили его там. Конечно, такие интриги не делают чести князю Ивану, но жестокие законы средневековья диктовали и свои методы борьбы, а двух столиц в русском государстве быть не могло. В этом же году Калита вывез из Твери колокол с центрального Спасского собора, символ независимости города и его древних вечевых порядков, и активно стал переманивать к себе на службу тверских бояр, которые охотно потянулись в новую столицу после падения князя Александра Михайловича.

Осуществил московский князь и другую свою цель: константинопольский патриарх Иоанн Калека утвердил причисление покойного митрополита Петра к лику святых. Петр стал первым “московским и всея Руси чудотворцем”. Теперь в Москве покоился свой святой. Это значительно поднимало москвичей в глазах горожан других православных городов.

Кремль Калиты

И, наконец, 25 ноября в день святого Климента 1339 года в Москве “заложили рубить город” – строить новый Кремль. Рубили стены и башни нового Кремля из дубовых бревен. Закончили его строить весной на “великое говенье” в марте месяце. Кремль теперь значительно расширился на север и восток. Угол крепости на реке Неглинной доходил до современной Средней Арсенальной башни, а со стороны Москвы-реки до второй Безымянной башни. Новые стены были обрыты и новым глубоким рвом с рядом заостренных кольев на дне. Они назывались надолбами. В самом Кремле значительно расширился великокняжеский дворец. Он был еще деревянный. Находился он примерно там, где в настоящее время стоят оружейная палата и Большой Кремлевский дворец. К востоку от него после постройки белокаменных церквей образовалась площадь, которую и сейчас называют Соборной. Рядом с Успенским собором, который стоял на месте одноименного современного, митрополит Феогност возвел свой митрополичий двор. Он был не менее величественен и красив, чем палаты великого князя. Бояре тоже селились в Кремле и застраивали его роскошными хоромами. Москва становилась все краше. Иван Калита мог быть доволены. Он добился своего.

Умер Великий князь 31 марта 1340 года. По традиции того времени перед смертью он постригся в монахи. И “в гроб был положен месяца апреля 1-го числа, в церкви святого Михаила, которую сам создал, в своей отчине в Москве”. “И, – далее пишет летописец, – оплакивали его князья и бояре, вельможи и все люди москвичи и весь мир христианский, и вся земля Русская, оставшись без своего государя”. В русской истории Иван Калита занял почетное место – он был первым в чреде великих москвичей, кто заложил основы будущей великой судьбы России и превратил Москву в ее признанную столицу.

Олег КАПУСТИН

Дары от Ольги Мариничевой

“Переведи меня через майдан”

Моя нэнько, моя Украина

В тот год в очередной раз появилась вакансия редактора отдела образования и “Алого паруса” в “Комсомолке”. И в очередной раз замаячила угроза, что пришлют кого-нибудь из ЦК ВЛКСМ. Нужно было срочно, в считанные дни, найти свою кандидатуру, из “наших” (т.е. – людей, созвучных духу “Комсомолки” и особенно “Алого паруса”, этого святая святых редакции).

…Взяли мы Петю в буквальном смысле слова за красивые глаза. Они у него и впрямь чудо как хороши: синие, ясные, с легким прищуром. По-украински – волошков, что значит васильковые. Он незадолго до того стал нашим собкором по Украине, жил в Киеве (как раз в год Чернобыльской катастрофы). А в редакцию на этаж (так мы говорим, в отличие от редакции на местах, в собкоровских пунктах) он прибыл на стажировку. А тут как раз традиционная осенняя “картошка” в подшефном совхозе “Буденновец”. То есть не картошка, а в тот год – турнепс. Это такая штуковина типа огромной продолговатой редьки, ее надо было вытаскивать руками из земли, схватившись за ботву, и относить к краю поля, складывать в кучи. Было зябко, руки и щеки мерзли. Тут я и увидела его: высокий, стрункый (что по-украински значит “стройный”), со своими волошковыми глазами. Я позвала Вальку Юмашева (в те годы он был капитаном “Алого паруса”, а сейчас – глава администрации Президента России) и обратила его внимание на Петра, чтобы исподтишка следить за ним, приглядываться. Мы в редакции вообще неравнодушны к красоте – и женской, и мужской. Ну и к таланту, естественно. Чаще всего эти качества совпадают: красота и талант.

К концу субботника мы с Валентином определились: берем. Нашим куратором был Юрий Валерьевич Данилин, человек необыкновенно изящный, даже изысканный в своем творчестве и в отношениях с людьми. К тому же – первый зам.главного редактора, а еще – коммунар из какого-то сибирского города, где он начинал собкором свою карьеру в “Комсомолке” (сейчас Данилин – зам.главного редактора “Литературной газеты”). На этаже тогда было много коммунаров, т.е. воспитанников юношеских команд 60-х-70-х годов по образцу Фрунзенской коммуны Ленинграда: и главный редактор Фронин (коммунар из легендарного лагеря юношеского актива “Орленок”), и Ядвига Юфарова (из белорусских коммунаров), и Валерий Хилтунен (коммунар из Петрозаводска, Карелия), и я, и наши ребята, которых мы с Хилтуненом собрали в коммунарский отряд при редакции еще в 70-е годы: Боря Минаев, Женя Двоскина… Так что решать кадровые вопросы было легко: коммунары благодаря специфике коммунарской методики умеют в считанные минуты по глазам “прочесть”, что за человек перед ними!

Так Петр стал редактором нашего отдела. Мне он был особенно близок, потому что я сама росла на Украине, в Запорожье (хотя все корни – с Волги), а он до “Комсомолки” работал в запорожской молодежной газете.

Ох и напелись мы с ним украинских песен на моем дне рождения, ох и наплясались под песню “Переведи меня через майдан” в исполнении Никитиных на слова Коротича! Данилин махал на нас руками и уши затыкал.

…Украина – радость и боль моя. Марко Вовчок, Леся Украинка, Тарас Шевченко: “Думы мои, диты мои, лыхо мени з вамы…” “Прывитайтэ мою нэньку, мою Украину…а я тут загыну”. Это он писал из ссылки на полуостров Мангышлак, где и впрямь “загынул” от страшной болезни, так и не увидев перед смертью свою “нэньку” (“нэнька” по-украински – что-то вроде русского слова “нянюшка”, “матушка”).

До перехода Петра в “Учительскую газету” мы с ним много часов провели в его кабинете за разговорами на такие темы, понять которые мог только он. Вместе ездили домой из редакции, а летом по выходным частенько гуляли втроем с Данилиным в Подмосковье, где Юра снимал дачу. Многие годы Петя хранил в коробочке засохший веночек, который я сплела на тех наших прогулках. Он вообще трогательно хранит мои стихи и даже записочки, уже в нынешнее время цитирует их в своих колонках главного редактора.

Украина – боль моя еще и потому, что нынешние школьники в России вряд ли будут изучать литературу некогда “братских республик”, а ребята в украинских школах вряд ли будут знать культуру и язык России в том обьеме, в каком мы их изучали в 60-е годы.

“Переведи меня через майдан…”

Я сама уже давно не езжу в город детства, и все реже оттуда приходят весточки. Мы теперь – разные страны, разные государства, и с годами все сложнее, мне кажется, будет переходить эту границу в духовном, культурном смысле.

Переведи меня через майдан!

Своему другу, своему младшему брату в журналистике и своему земляку я в честь нашей общей нэньки Украины дарю всего лишь цветочный сор – засушенную веточку белой акации, которую с огромным трудом разыскала в Москве, а на Украине – ты помнишь, Петя? – все города и села покрывались по весне этой пышной кипенью цветущих акаций. Мы, дети, называли ее “кашкой”, потому что ее можно было есть прямо с дерева, обрывая белые сладкие гроздья под недовольное жужжание пчел, наших конкурентов. Иногда, набивая рот белой сладкой массой, мы захватывали и пчелу, после чего с ужасом вопили, раскрыв рот.

Ну, а Галочке, жене Пети, дарю засохшую веточку цветущей вишни. Она сама – как вишенка, и глаза вишнево-карие.

Спасибо вам, друзья мои, что так много раз спасали меня и в болезни, в больницах и в жуткой тоске, ослабляли мертвую хватку духовного, душевного одиночества. И хотя мои дары – нечто вроде прижизненного завещания, мы с вами не раз еще споем и станцуем наши украинские песни и танцы, и долго нам еще идти через майдан, сквозь торжище людское, и долго еще не упасть на его краю, в том поле, которого не было, где кончился майдан…

И я рада, что самые заветные мои тексты – в рубриках “Сказки для взрослых”, “Отдушина” и теперь вот – “Дары”…приютил в своей газете мой друг Петр ПОЛОЖЕВЕЦ. Больше мне с этой собой, сокровенной – некуда сегодня деться. Спасибо!

“Тишина великая …” в Москве