Факультатив

“Потому что судьба…”

Психологические этюды о Пушкине

ушкинская тема в нашей литературе, культуре, истории – тема неисчерпаемая и вечная, но, что очень важно, требующая познания. Во всем этом очень существенно формирование отношения к Пушкину, то, что в психологии называется установкой. И если я сейчас произнесу, что существует три стихии отношения к Пушкину, а не три этапа, хотя эти стихии некоторым образом и связаны с нашим взрослением, с ходом нашей жизни, но я намеренно употребил слово “стихия” по отношению к Пушкину, потому что это существенно. И вот стихия первая – это вера, вера в то, что Пушкин – великий. Эта вера – результат внушения, которому мы подвергаемся в детстве и юности. Если вспомнить, то, буквально начиная с детского сада или школы, все – печать, телевидение, педагоги, воспитатели – убеждают нас, еще несмышленышей, что Пушкин велик. И это как некий безусловный рефлекс, как априорная данность, короче, вера, с которой мы и выходим из детства и юности.

Но вот проходят годы, мы разбредаемся по собственным жизням, судьбам, и тем из нас, кому на новом этапе посчастливится вновь и вновь вернуться к Пушкину, перечитывать его, узнавать о нем что-то, тем открывается знание, чем Пушкин велик. Это радостное, хотя и трудное открытие, открытие осмыслением, интуицией, трудом. В конечном счете говоришь себе: “Да, теперь я знаю, чем он велик”. Это вторая стихия отношения к Пушкину – знание. О третьей стихии я скажу чуть позже, а сейчас именно это знание позволяет мне с позиций психологии показать, а если угодно, и доказать вам, что Пушкин действительно велик, что это не догма, а истина. Вот, собственно, и все вступление. Да, хотелось бы только сказать, что величие Пушкина – это целая Вселенная. Я не настолько наивен, чтобы претендовать на познание всей этой огромности. Выделю несколько моментов, которые, собственно, и есть эти психологические этюды.

Онегинский этюд

Войдем мы с вами в эту тему так:

“Мы все учились понемногу

И землю отдавал в залог”.

Эти строки были написаны более 170 лет назад, а незнание политэкономии мы имеем сегодня в виде плодов этого отношения. Как сказала Цветаева, что “грех не в темноте, а в нежелании света”. Пушкиным это было подмечено еще тогда.

Откуда эти строчки? Из “Онегина”, скажете вы. Да, но что? Разгадка – чуть позже, а сейчас я хочу начать с такого полуанекдотического случая, который произошел со мной очень давно, в шестнадцатилетнем возрасте. Школа. Подготовка к экзаменам на аттестат зрелости. Повторяем “Онегина”. Учитель, вторя Белинскому, ставит перед нами, учениками, вопрос: почему Онегин не полюбил Татьяну-девушку, а полюбил Татьяну-женщину? Одного за другим поднимает учитель моих одноклассников, но вразумительного ответа так и нет; что-то невнятное, перемежаемое соответствующими возрасту шуточками, дальше дело не идет. Наконец учитель доходит до меня, но, увы, и я тоже тогда ничего вразумительного сказать не мог. Да, действительно, на тот сакраментальный для юноши вопрос я ответить не мог, хотя совершенно понятно, что теперь ответить могу.

Но дело не во мне, а в авторе “Онегина”. И чтобы стало ясно, о чем идет речь, я в свою очередь задам вопрос вам: задумывались ли вы над тем, что “Евгения Онегина” писал не один человек, а два? Не задумывались, потому что его писал один – Пушкин. Но задумывались ли вы над тем, как это вышло – ведь по сути это произведение действительно писали два разных человека, точнее, люди разных возрастов. Первому Пушкину, который начинал роман в Одессе в 23-м году, было двадцать четыре года, второму Пушкину, который заканчивал роман в Болдино в 30-м, был тридцать один год, а если учесть, что 9-я глава (“Отрывки из путешествия Онегина”) написана в 32-м году, то тому Пушкину уже было 33. Так вот, ощущаете ли вы эту разницу? Ведь это произведение создавали люди принципиально двух разных возрастов: 23-24 – это начало взрослости со всем тем, что сопутствует этому возрасту, 33-34 – это собственно взрослость, мудрость, зрелость, прагматизм, с отказом от юношеской пылкости, от юношеских установок. Возраст, уже лишенный флера юношеского романтизма, который имеет место в том возрасте, в котором Пушкин начинал свой роман. Так вот, читая “Онегина” подряд, за один-два вечера, ощущаете ли вы эту разницу? Разницу в стиле, в композиции, в философском осмыслении, в уровне обобщения… – этой разницы нет.

Приоткрою секрет – я нарочито, представляя вам “Онегина”, как сейчас говорят, смонтировал (взял кусочки из первой главы и кусочки из последней) их так, чтобы получилась некая композиция, и представил вам. И еще раз убедил себя и, надеюсь, вас, что этой разницы нет. И тем не менее мы знаем, что 24 и 33 – это два возраста. Не буду утверждать, что Пушкин – человек в двадцать четыре года не отличался от Пушкина тридцатитрехлетнего. Отличался, и немало. Но вот Пушкин-поэт этого разительного отличия не являет. С точки зрения психологии этот феномен – загадка. А с точки зрения пушкинской поэзии – нет, потому что это действительно великая поэзия. Об этом психологическом феномене будут, наверно, говорить, и не раз; Пушкин-поэт в 23-24 года был больше себя – человека, взрослее и мудрее, то есть поэтический возраст опережал возраст биологический, как говорят психологи, паспортный. Я думаю, что в подобный один ряд с ним можно поставить исключительно немногих людей; я могу назвать А.Рэмбо, который, как мы знаем, к восемнадцати годам создал всего себя. В какой-то мере мы можем отнести сюда Лермонтова. Ну, в общем, это действительно феномены, вещи совершенно исключительные.

И теперь вы понимаете, почему молодой, только что вышедший из юности Пушкин ведет Татьяну той дорогой любви, которая ему виделась уже изначально, хотя он был еще очень молодым. Как сквозь магический кристалл, он уже видел судьбу, мотивы поступков и поведения. Татьяна должна была поступить именно так, и Онегин должен был поступить именно так. Вот первая частность (но какая!), доказывающая величие личности Пушкина, ее интеллектуальную экстраординарность, невероятный темп духовного созревания, духовного роста. То есть юный Пушкин-поэт был мудр и зрел, то, что остальным, скажем так, “нормальным” людям открывается на новом этапе развития личности. Только подумайте – “Борис Годунов” отделен от “Руслана и Людмилы” хронологически всего пятью годами. Какую надо было прожить внутреннюю жизнь, чтобы за пять лет перескочить эту пропасть от чистого романтизма до глубокого реалистического трагизма!

Выбор. Пушкин и Наталья Гончарова

Но дело не в ней, потому что выбор совершал он, и если о ком-то, точнее, о чем-то говорить, то именно о выборе, о его истоках, о его причинах, о его психологии.

Есть тема в пушкинистике, которой я всегда боялся касаться и не касался до последнего времени. Это тема брака и всего, что за ним последовало. Потом я думал и понял, почему эта тема была для меня внутренне запретной.

Тот самый интим, то внутреннее, что обязано быть закрыто от постороннего взгляда, от этих всепроникающих и высвечивающих все и вся прожекторов исследователей. Однажды на радио ведущая прямого эфира (шла передача, связанная с венчанием Пушкина) вдруг мне с ходу задала вопрос: “А как вы относитесь к Наталье Николаевне?” Тогда мне удалось уйти от прямого ответа.

Недавно я перечитывал Цветаеву “Мой Пушкин”, а также знаменитую ее статью про Наталью Гончарову. И, как ни странно, именно Цветаева, в хорошем смысле слова, спровоцировала меня на то, что я приготовил этот этюд. Отношение Цветаевой к Наталье Николаевне нам известно. Это ее право, я не буду это обсуждать. Просто хочу сказать, что именно перечитывание Цветаевой привело меня к одной удивительной мысли. Такое ощущение, что Марина Ивановна, разглядывая две фигуры “Пушкин и Гончарова”, целиком сосредоточилась на второй, на Н.Н., а о Пушкине как-то забыла. Она, конечно, видела его и писала о нем, но она настолько упивалась этим своим отношением к Гончаровой, что Пушкин оказался за скобками этого произведения. Позволю себе пример: “Было в ней одно: красавица. Только – красавица, просто – красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разящая, как меч. И – сразила”. Дальше: “…Наталья Гончарова просто роковая женщина, то пустое место, к которому стягиваются, вокруг которого сталкиваются все силы и страсти. Судьба выбрала самое простое, самое пустое, самое невинное орудие: красавицу И еще, изменила ли Гончарова Пушкину или нет, целовалась или нет, все равно – невинна. Невинна потому, что кукла невинна, потому что судьба, невинна потому, что Пушкина не любила”. Но гений не был бы гением (это я о Цветаевой), если бы в этом даже неприятии она же не сказала такое, что, с моей точки зрения, фактически перечеркивает все, о чем я сейчас вам сказал. “Тяга Пушкина к Гончаровой, которую он сам, может быть бы, почел за навязчивое сладострастие и достоверно (“огончарован”) считал за чары, – тяга гения -переполненности – к пустому месту. Чтобы было куда. Он хотел нуль, ибо сам был все. Не пара – Россет, не пара Раевская, не пара Керн, только Гончарова пара. Пушкину ум Россет и любовь к нему Керн не нужны были”. С моей точки зрения, во всем этом великом есть две ошибки. Да, она совершенно права, это была тяга гения переполненности, но вовсе не к пустому месту. Не пустое место была Гончарова. И он хотел вовсе не нуль. И если мы с вами сейчас определим, что же он хотел, не “кого”, а “что”, то потом это “что” можно персонифицировать и выводить на какую-то определенную личность.

Так вот, мы с вами сейчас определяем, к чему стремился Пушкин. Первое. Это был человек с очень выраженным мужским началом, сильнейшим темпераментом, но темпераментом крайне эстетизированным, ясно, что поэт. И поэтому ясно, что обладание женщиной – именно красавицей, именно божественной. Это стремление было заложено в код его мужской программы. Тем более, он выбирал себе жену, женщину надолго. Он должен был выбрать образец. Он так и сказал: “Чистейшей прелести чистейший образец”. Слово “образец” – здесь не пустое заполнение поэтического пространства. Образец не может приесться. Он должен был ею любоваться всегда. То есть такая гармоническая красота, сопровождающая его всю жизнь, крайне важна для такого типа мужчины.

Второе. Сказанное сопряжено с повышенным самолюбием и даже тщеславием. Он должен знать, что все знают, какой он совершил прекрасный выбор. Это не только постоянно подпитывало, удовлетворяя его сильное мужское начало, но и поднимало такую личность, с его точки зрения, в глазах окружающих. То есть этот выбор был сопряжен с выгодой в общественном мнении.

Третье. Это психология стареющего мужчины. Средняя продолжительность жизни в первой трети девятнадцатого столетия едва доходила до сорока лет. Сегодня мы об этом забываем. Почему в двадцать пять становились генералами? Срок жизни был намного короче. Быстрее взрослели и быстрее старели. Пушкин действительно стремительно старел, проживал себя. Его фантастическая энергия, жизненная и, главное, творческая, постепенно сжигала его. И к тридцати семи годам, к финалу жизни, это действительно был стареющий мужчина. Он сам писал, как у него перестали виться локоны, как он стал лысеть. Вы можете себе представить лысого Пушкина? Вы скажете: “Но в момент выбора ему было тридцать”. Естественно, но подсознательное ощущение старения было, недаром им было сказано “на мой закат печальный”, “путь унылый” и так далее. Это писал Пушкин еще до брака. Это ощущение приближения финала в нем было совершенно четким.

А что такое психология стареющего мужчины? Такому типу мужчины нужна не только жена-красавица, но и фактически девочка, дитя, дочь, юная особа, которую он может обучать. Всему – и жизненному опыту, и любовному. А если это благодарная ученица, а Гончарова оказалась благодарной ученицей, то от такой “эффективной педагогики” подобный мужчина получает истинное наслаждение, которое подкрепляет и закрепляет рефлекс тяги именно к этой женщине. Сам того не осознавая, он как бы играет сразу две роли; в психологии это описано: роль мужчины и роль отца. Любя – раз, владея – два и обучая – три. Вот вам и формула выбора. Он: мужчина-отец, она: жена-дочь. К этому крайне важно добавить, что в такой ситуации она, жена-дитя, жена-дочь, вовсе не пустое место, как у Цветаевой, а начало, глина, из которой муж-отец лепит свое чудо. Ведь вы помните, было сказано: “Переполнен”.

В рамках психологии такого мужчины такого возраста Пушкину действительно не нужны были ни Россет (слишком умна!), ни Керн (слишком чувственна и опытна), ни Оленина даже – слишком “себе на уме”. Ему были не нужны эти дамы, прекрасные каждая в своем роде. Ему нужна была именно Наталья Гончарова. Эти дамы не отвечали всей совокупности, сразу и небесной красоте – раз, и юной неопытности – два, и благодарной ученице – три, и дочери – четыре.

Последнее – для завершения полноты этого построения. Да, красавица, да, дочь, да, та самая глина, но теплая глина. То есть он, Пушкин, увидел, почувствовал еще и душу. Если вы почитаете письма Пушкина, там слово “душа” повторяется многократно. Ну, может быть, в момент выбора он увидел ее – ей было шестнадцать, что-то почувствовал, но не душу еще, завязь, зачатки. Но это им было увидено. И она не кукла, как сказано у Цветаевой. Куклу Пушкин никогда бы себе не взял. И Гончарова куклой не оказалась, мы это знаем. Если не ошибаюсь, в начале семидесятых, когда открылась переписка Натальи Николаевны с братом, с родственниками, мы увидели, что это была добродетельная мать, хозяйка, что забота о литературном служении мужа тоже входила в ее повседневные “духовные обязанности”. И Пушкин не ошибся. Опытный мужчина, через несколько лет после начала совместной жизни, он тоскует по ней и пишет эти знаменитые строки: “Гляделась ли ты в зеркало? А с лицом твоим ничего невозможно сравнить. Но душу твою я люблю более твоего лица”. Через два года такой опытный мужчина вспомнил о душе.

Вот, собственно, и вся психология выбора, и на этом можно было бы закончить, если бы не законный вопрос: “А как же тогда понять финал? Все, что из этого вышло? Казалось, должно быть по Грину: “Они жили долго и счастливо и умерли в один день”. Не вышло. Да потому, что за такой выбор надо платить.

Да, ослепительная красавица, естественно, тянулась к свету. Восемнадцать – двадцать лет, двадцать два года – давайте об этом не забывать. А в свете бывает редко. Кто сказал, что она оттуда не выходила? Ведь она за шесть лет в браке родила четверых и была еще пятая беременность. За шесть лет пять беременностей! Молодая, естественно, к свету тянулась. А там соблазны, конечно. И для нее – соблазн, и она – соблазн для многих, и что же? Неважно, потому что она невинна. И Пушкин первый это понял, Пушкин, а за ним – Цветаева. Оба они признали, что она – невинна, немножко, правда, в разных аспектах. Да, Цветаева признала, что Пушкин сказал такое, от чего, действительно, может взять оторопь. Вот этот африканец, ревнивец, дуэлянт, дон-жуанский список на 113 персон… Он произнес, может быть, самую великую фразу за всю свою жизнь, когда вся эта история развернулась: “Да, она невиновна, но душа ее смущена”. Он опять вспомнил про душу, и то, что она смущена, и то, что это естественно, то, что подвернулся этот кавалергард, не дурак, кстати, хотя и мерзавец, конечно. Он понял, что это могло быть, и не осудил. И Цветаева права. И для него, и для нас тем более не важно, изменяла – не изменяла, целовалась или нет, потому что невинна, потому что душа ее оказалась смущена. И то, что он это понял, стареющий, опытный, поэт, еще одно доказательство его величия. Все понял и все взял на себя. Себя защищал, свой выбор. И защитил кровью. За такой выбор, выбор поэта, только кровью и можно заплатить, ибо если слишком велик поэт, то и слишком велик его выбор.

Напомню, что я говорил о трех стихиях отношения к Пушкину: первая, если помните, – детская вера в то, что он великий, второе – это наше знание, которое мы сегодня и эксплуатировали, ну а что же третье? Парадокс, но это опять вера. Но именно та вера, которая проистекает от знания. И когда к вам приходит именно такая вера, основанная на знании, вот тогда уже возможны чудеса. Потому что чудеса – естественное следствие веры. И когда к вам приходит такая вера, Пушкин для вас – уже религия, это вера и любовь. В основе этой веры – знание; причем знание не только фактологическое, но то самое, галилеевское, причинное.

Лично для меня Пушкин – это религия. Потому что религия гармонии налагает запрет на проповедь особости любого рода, исключительности. Это, кстати, блестяще сформулировала Марина Цветаева, которая сказала, что Пушкина потому убили, что своей смертью он никогда бы не умер, жил бы вечно. Без сомнения, для Цветаевой, для которой Пушкин был результат мучительного познания, мучительной любви, эта фраза не была таким чувственным парадоксом, метафорой, образом. Это была вера, вера в бессмертие человека. И потому вслед за Цветаевой я повторю, что Пушкин, конечно, вечен, потому что велик.

Борис ГОРЗЕВ, писатель

Материал о нем можно прочитать в “УГ” N 41 за 1996 г.