Факультатив

Говорите мне о любви

К ее могиле на погосте села Прутня под Торжком совершают паломничества, и не поодиночке, а целыми экскурсионными группами. Изданы ее дневники, как ранние, что строчила для отдохновения двадцатилетняя красавица (он так и назывался: “Дневник для отдохновения”), так и зрелых лет, писанный шестидесятилетней матроной. Бережно хранятся не только ее собственные письма, но и письма ее близких. Публикуются ее портреты, как достоверные (этих сохранилось всего два, причем один из них – вырезанный из черной бумаги силуэт), так и предполагаемые. Фотографии ее мужей – и первого, и второго – тоже печатаются, и люди внимательно всматриваются в них, пытаясь мысленно оживить образы этих ничем, в общем-то, не примечательных личностей.

Что же такого выдающегося совершила эта женщина? А ничего! Ровным счетом ничего… Выданная неполных семнадцати лет за генерала, который был втрое старше ее, рожала ему детей, влюблялась в молодых офицеров, давая им, по тогдашнему обычаю, имена цветков, скучала в гарнизонной глуши, восхищалась англичанином Стерном и француженкой Сталь (а кто в те времена не восхищался ими!), боготворила императора Александра Павловича и в восемьдесят без малого лет тихо почила на руках сына раба Божия А.П.Маркова-Виноградская, в девичестве Полторацкая.

Кому говорят что-либо эти фамилии? Мало кому… Но в промежутке между девической и той, с которой эта женщина ушла из жизни, она носила еще одну фамилию, по первому мужу, генералу, и уж ее-то на Руси знают все: Керн. Анна Керн…

Имя, как то нередко случается в истории, оказалось счастливее его владельца. По сути дела это две разные судьбы. Одна – яркая, сверкающая, окруженная ореолом пушкинской жизни, другая… Другая судьба влачилась среди трудностей, унижений и оскорбительной нужды.

Но были у них и некие общие точки. Первая датируется началом 1819 года, когда ровесница века юная генеральша ненадолго приехала с мужем в северную столицу. Здесь ее ввели в дом Олениных, один из самых блестящих домов тогдашнего Петербурга. Сам Иван Андреевич Крылов удостаивал его своим присутствием и даже время от времени почитывал басни. Так, в один из зимних вечеров познакомил гостей с историей осла, которому поручили стеречь огород.

Генеральша слушала, затаив дыхание. На лице ее блуждала улыбка. Надо ли говорить, что никого, кроме знаменитого баснописца, она не замечала вокруг?

А вот ее заметили. На нее смотрели, не отрываясь, а во время ужина, расположившись за соседним маленьким столиком прямо за ее спиной, старались обратить на себя внимание красавицы дерзкими замечаниями. Потом завязался диалог об аде, и была высказана кощунственная мысль, что ад, дескать, населен хорошенькими женщинами. “Спроси у мадам Керн, хотела бы она попасть в ад?”

Мадам Керн скользнула по наглецу взглядом. “В ад не желаю”, – произнесла она сухо.

Таковы были первые слова, сказанные ею Пушкину. Тот ничуть не смутился и заверил, что, раз так, он тоже отказывается от ада, хотя по-прежнему убежден, что прелестных женщин там прорва.

Спустя сорок лет Анна Керн – в то время уже, впрочем, Анна Петровна Маркова-Виноградская – подробно описала этот достопамятный вечер у Олениных.

Пушкин сделал то же самое, но несколько раньше.

Но вот толпа заколебалась,

По зале шепот пробежал…

К хозяйке дама приближалась,

За нею важный генерал.

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех…

Успех тем не менее был ошеломляющим. И дамы-то к ней подвигались ближе, и старушки улыбались, и низко кланялись кавалеры, ловя с надеждою летучий взгляд, и девицы, проходя мимо, усмиряли шаг…

Вообще-то исследователи склонны считать, что тут описана первая, еще лицейских лет, любовь Пушкина – Наталья Кочубей, в замужестве Строганова; сам автор якобы говорил об этом своему другу П. Плетневу, однако у Анны Петровны Керн нет ни малейших сомнений в том, что означенные строки из восьмой главы “Евгения Онегина” “относятся к его воспоминаниям о нашей встрече у Олениных”.

Кто прав? Бог весть, прямых свидетельств на этот счет поэт не оставил, зато с достоверностью известно, что восьмая глава закончена 25 сентября 1830 года, когда Наталья Викторовна Строганова генеральшей еще не была. Звание генерал-майора пожаловали ее супругу лишь год спустя. Выходит, Керн?

Чем, однако, закончилась ее встреча с Пушкиным в доме Олениных? Ничем – оба вскоре отправились в ссылку: он – в свою, на юг, под видом служебного перемещения, она – в свою, по военным гарнизонам, которыми командовал муж.

Вспоминал ли он ее? О да!

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты,

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

А она его? Она “от многих слышала про него, как про славного поэта, и с жадностью читала”. Это – из воспоминаний, обнародованных сорок лет спустя, а вот строки из дневника, который писался “для отдохновения”, всего через год после встречи у Олениных – для “отдохновения”, а не для печати (сто с лишним лет минуло, прежде чем его опубликовали): “Нынче видела его во сне и так была этим счастлива!”

Не только Пушкину, стало быть, “снились милые черты”, ей тоже. “О, какая прекрасная, какая возвышенная у него душа!” – восклицает бдительно охраняемая ревнивым генералом молодая женщина. “И еще признаюсь: первый раз люблю я взаправду, и все другие мужчины совершенно мне безразличны”. Все-все без исключения! – и лишь одно терзает ее бедное сердце: “Всегда ли он будет любить меня?”

Имя Пушкина на страницах этой объемистой рукописи не упоминается ни разу, но дело не в конспирации, вовсе нет, просто Пушкин тут ни при чем. Не его видят во сне, не его душу признают прекрасной и возвышенной, и не он является единственным исключением среди всех прочих мужчин, которые восторженному автору дневника “совершенно безразличны”. Не он! Речь идет о некоем молодом офицере, которого предположительно звали Полем. Фамилия счастливчика утрачена: Анна Керн именует его в своих сокровенных записках то Шиповником, нежный цветок которого олицетворял, по тогдашним понятиям, неспособность противиться любви, то Иммортелем, то бишь бессмертником. “Наша любовь, – клянется она, – так же бессмертна, как наши души”.

Тем временем слава Пушкина росла, и заточенная в провинциальной глуши поклонница изящной словесности и впрямь не могла не читать его, о чем бесхитростно писала в далекое Тригорское своей двоюродной сестре Анне Вульф.

Это был уже 1824 год, после встречи у Олениных минуло пять лет. Керн теперь жила на Полтавщине, в местечке Лубны, а Пушкин – в Михайловском, откуда до Тригорского рукой подать. Здесь-то, дабы доставить удовольствие поэту, ему и прочли однажды то место из письма полтавской затворницы, где речь шла о нем.

Пушкин был польщен и слегка заинтригован. “Объясни мне, – срочно запрашивает он поэта Родзянко, товарища по литературному обществу “Зеленая лампа”, а ныне добропорядочного помещика, соседа его новоявленной поклонницы, – объясни мне, милый, что такое А.П.Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине”.

Что такое Анна Петровна Керн? А как же признание, которое он сделает полгода спустя, что ему-де “звучал… голос нежный и снились милые черты”?

Ну звучал… Ну снились… А потом, надо думать, перестали – пять лет все-таки срок немалый. Вот и просил “украинского мудреца”, как торжественно именовал его будущий автор “Полтавы”, описать свою очаровательную соседку.

“Украинский мудрец” описал – и описал не без озорства, да еще с ее собственной помощью (шалунья то и дело выхватывала перо из его рук), а на следующий год Пушкин получил неожиданную и счастливую возможность лицезреть ее лично.

Анна Керн гостила у своих родственников Вульфов в Тригорском, где однажды во время обеда раздался далекий лай собак, который быстро приближался, и скоро в столовую стремительно вошел господин “с большой, толстой палкой в руках”.

Любимец муз нагрянул из Михайловского в сопровождении огромных волкодавов. “Тетушка, подле которой я сидела, – вспоминала впоследствии полтавская гостья, – мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях”.

Так вот, стало быть, когда произошло их официальное знакомство – через шесть лет после мимолетной встречи в доме Олениных! “Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили”. Это после недавнего-то, писанного в четыре руки дружеского послания, где ее грациозная ручка была очень даже смела!

Теперь от смелости не осталось и следа. “Да и трудно было с ним вдруг сблизиться, – признавалась много лет спустя Анна Петровна. – Он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен”.

Раз он принес с собой большую тетрадь в черном сафьяновом переплете, украшенном масонскими знаками. Усевшись в кресла, раскрыл ее, и в тревожной тишине (все притаились, ожидая чего-то таинственно-угрюмого) прозвучало:

Цыганы шумною толпой

По Бессарабии кочуют.

Когда-то тетрадь была счетной книгой масонской ложи, но охальник Пушкин нашел для нее иное применение. “Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения”. Потом она пела романс на стихи Козлова, и тут уже истаивал от наслаждения он, а после просил передать Ивану Ивановичу Козлову, что “недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его “Венецианскую ночь” на голос гондольерского речитатива”.

Слова эти адресовались не только поэту. Письмо заканчивалось припиской: “Написано в присутствии этой самой особы”.

Венецианская ночь, конечно, великолепна, но ни в какое сравнение с ней не шла ночь российская, когда однажды после ужина, во время которого Пушкин, по своему обыкновению, больше расхаживал, нежели сидел за столом, все – и гости, и хозяева – отправились в двух экипажах из Тригорского в Михайловское. “Погода была чудесная, – вспоминает обладательница “гондольерского речитатива”, – лунная… Ночь дышала прохладой и ароматом полей”.

На Пушкина она действовала умиротворяюще. “Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно веселым и любезным”. Даже луна не казалась ему глупой. “Я люблю луну, – шептал он, – когда она освещает прекрасное лицо”.

Руслан КИРЕЕВ

Окончание следует