Евгений ГРИШКОВЕЦ:

Бездельников я не люблю

Есть такое расхожее понятие «сам себе режиссер». О Евгении Гришковце можно сказать, что он сам себе театр и сам себе радио (недаром у него есть альбом «Радио для одного»). В издательстве «КоЛибри» этой весной вышла новая долгожданная книга Евгения «Водка как нечто большее», посвященная употреблению водки, ее влиянию на культуру и личную жизнь. А еще писатель немало сделал в музыкальной сфере, о чем и рассказал в эксклюзивном интервью для «Учительской газеты».

– Евгений, часто можно было встретить мнение критиков, что музыка в ваших произведениях не очень коррелирует с текстом. Но со временем музыки в ваших альбомах становилось больше. На ваш взгляд, как шел этот процесс?

– Когда мы делали первый альбом, вообще не понимали, что за стихия, в которую мы входим. А поскольку я человек «повествовательный», то есть и писатель, и рассказчик на сцене, то и здесь я, конечно, не соглашаюсь с теми критиками, которые говорили о фоновой музыке. Но тем не менее кое-где в этом можно было нас упрекнуть из-за того, что тексты были слишком «повествовательны». В свою очередь это обязывало музыку делать чуть-чуть тише, чтобы она не мешала слушать (смеется). И наоборот, когда текст уже выслушан и запомнился, то хотелось его убрать и послушать музыку, потому что тогда еще все делалось с незнанием специфики материала. После этого произошло самое главное – концертная практика. В итоге мы научились подавать текст структурно иначе. Соответственно, менялись аранжировки, и композиционная составляющая в этих произведениях оказывалась существенно другой.

– Насколько мне известно, подобные изменения начались с вашего второго альбома «Петь»…

– Все произведения, которые вошли в альбом «Петь», игрались на концертах до записи. Это было мое требование, чтобы разобраться с тем, как должен звучать текст. Когда мы много выступали с этими вещами, я уже знал, какое потребуется количество слов, как это должно звучать, как это соотносится с музыкой. Здесь уже нет повествовательности, песни более лирические – такие образные короткие высказывания, иногда имеющие куплеты и рефрены. То есть композиции приблизились к музыкально-песенной форме. Повествовательный текст в этом альбоме тоже есть, но он единственный и называется «Вертолеты». И то он тоже разбит на некие смысловые «куплеты». Если говорить о первом альбоме, то произведение «Настроение улучшилось» было тоже похоже по структуре на песню, и, вероятно, поэтому, надо отдать должное, она и была самой успешной. После альбома «Петь» я перестал извиняться на концертах за то, что правда не умею петь.

– Долгое время вы испытывали комплексы по поводу того, что не умеете петь. В чем-то ваш путь схож с творчеством Дельфина, который тоже не умел этого делать, но в итоге начал петь в альбоме «Звезда». Ваш путь можно сопоставить с его?

– Не сказал бы. Во-первых, Дельфин всегда существовал в музыкальной сфере, пусть и начинал с рэпа. Я же писатель и актер, играющий спектакли. Во-вторых, в моем случае имел место не столько комплекс по поводу неумения петь, сколько страх обидеть и разочаровать публику. Обидеть даже не тем, что мы сделали некачественное произведение, а тем, что оно не найдет своего слушателя, потому что публика, которая приходила на мои спектакли, была совсем иной, нежели на моих клубных концертах.

– К своим моноспектаклям вы обычно очень тонко подбираете музыку. Как это происходит и чем вы руководствуетесь?

– Просто я беру ту музыку, которая на период создания спектакля мне очень нравится. Здесь происходит довольно болезненная история. Когда мне нравится какая-то песня и мне ее надо включить в спектакль, я готовлюсь к тому, что мне ее придется последний раз послушать как любимую, а потом с ней расстаться. Потому что после попадания в спектакль она становится просто фонограммой, и с ней уже возникают совершенно другие взаимоотношения.

– Происходит отторжение?

– Наоборот, присвоение. А свое сочинение уже так сильно любить не можешь. Это нескромно (смеется). Процесс очень болезненный, но необходимый.

– Но саундтрек может быть текучим, меняться. «Журавли» же в спектакле «Одновременно» не были завялены?

– А они там и не звучат. Вместо них грузинская мелодия. С 1999 года саундтрек к этому спектаклю не менялся.

– Просто в каноническом тексте пьесы «Одновременно» нет про «Журавлей».

– В книге действительно этого нет, потому что бессмысленно говорить о песне, если все равно музыка, когда ты читаешь, не зазвучит.

– Кто из исполнителей, на ваш взгляд, близок вам по стилистике или манере подачи материала?

– Например, Малкольм МакЛарен, на которого я, конечно, ориентировался при создании первого альбома. Полагаю, что в известной степени и Петр Мамонов, притом что он фантастически поет. «Проснулся я утром часов в пять и сразу понял: ты ушла от меня» – да я был бы просто счастлив, если бы сочинил такое!

– Можно провести определенную параллель между вами и группой «Бони’ НЕМ», для которой тоже очень важен прозаический нарратив в свободной форме. Тем более и они, и вы использовали «Бабье лето» из репертуара Джо Дассена.

– Мы сделали одну кавер-версию («Лет’с кам тугезе» на музыку поп-хита «Sweet Harmony» британской группы The Belowed. – Прим. авт.), но здесь совершенно другая культурная игра. «Бабье лето» была нами исполнена единственный раз. Со стороны группы «Бигуди» это была полнейшая импровизация, как и текст про кино, который я начитал поверх. Больше мы это нигде не играли. Что касается «Лет’с кам тугезе», то это не кавер-версия в привычном смысле этого слова. В данном случае знаменитый рефрен идет как цитата. То есть речь идет просто об использовании цитаты в другом произведении. Конечно, здесь нас можно обвинить в постмодернизме, но не сильно. Просто я использовал любимую песню, которую любил и люблю. И она продолжает быть очень современной.

– А в чем разница?

– «Бони’ НЕМ» – это в любом случае такая постмодернистская история, которая в известной степени своими корнями застряла в конце 80‑х – начале 90‑х. А я-то сегодняшний. В этом есть большая разница. Вообще, когда человек берет любое чужое произведение, даже то, которое предполагается для использования в качестве пьесы, он сразу вступает в некий культурный диалог. Он несвободен. А я не веду ни с кем никаких культурных дискуссий, не занимаюсь аллюзиями. Меня интересует только художественное высказывание без каких-либо аллюзий. В этом смысле «двойников» я не ищу. Ведь их ищут для того, чтобы с ними поспорить и успокоиться, что уже что-то такое было, поэтому имеют право. А я сейчас об этом даже и не думаю. Если же размышлять, с кем я могу себя каким-то образом соотнести, то это только те, кто дорог и нравится. Они произвели впечатление и тем самым уже повлияли. В этом смысле обязательно вспоминается Дэвид Бирн, Брайан Ино со всеми его странными вариантами, да и тот же Борис Гребенщиков с его очень многословными произведениями. Но тут есть и очень большая разница: я совсем не использую метафоры как прозаик и реалист. Для меня это слишком ответственно, я этим не владею. Мне важнее другое.

– Раз уж зашла речь о постмодернизме, спрошу: как вы к нему относитесь и не считаете ли себя его представителем?

– Не то что не считаю себя, но знаю совершенно точно, что не пребываю в его русле. Ну разве что в самом начале 90‑х, когда я делал свой театр в Кемерове и был, пожалуй, таким спонтанным – очень нежным постмодернистом. Это был очень нежный и не тяжеловесный постмодернизм, веселый, почти цирковой и не перегруженный концепциями. А теперь я уже и сам сталкиваюсь с тем, что попадаю в постмодернистские произведения (в новелле Владимира Сорокина «Кабак» из сборника «Сахарный Кремль» упоминается «лотошник Гришка Вец». – Прим. ред.). Вот это кошмар (смеется).

– А насколько вообще возможны пародии на вас?

– Иногда в Интернете мне попадаются довольно милые вещи, например «Антигришковец». Тексты описывают некие жизненные ситуации, рефреном которым звучит «настроение ухудшилось». Дескать, поехал на маршрутке, а водитель включил такую музыку, что настроение ухудшилось. Тексты небесталанные. Также читал одну хорошую пьесу, которая начиналась с того, что герой раздумывает, как было бы хорошо и прекрасно рассуждать о жизни, если бы не было Гришковца (смеется).

– Вас это не напрягает?

– Так ведь это же с юмором описано! И если вы мне задаете этот вопрос, значит, уже понимаете, что не напрягает, по моей реакции было бы уже все сразу понятно.

– Музыку ваших первых музыкальных альбомов критики нередко сравнивали с саундтреками к советским фильмам. Как вам эта параллель?

– По-моему, это вообще бессмысленно. Я думаю, речь идет о критиках, которые до этого следили за ранним творчеством группы «Бигуди». Юные музыканты тогда веселились и часто использовали семплы из советских фильмов. Это звучало ностальгически, хотя они и не использовали этот прием так активно, как, например, «Нож для фрау Мюллер». Просто критики обычно менее подвижные люди, нежели музыканты. И гораздо консервативнее. К чему-то привыкли, влюбились во что-то – и все. Иногда я прошу знакомых критиков: «Ну пожалуйста, не успейте сказать какую-нибудь глупость, а послушайте повнимательнее! Иначе скажете, увидите сами, что это глупость, и вам уже придется на ней настаивать». Понастаивают и привыкают к ней как к реальной мысли. Это большая беда, потому что слово же имеет свое магическое значение. К тому же люди зачастую не умеют извиняться и признавать свои ошибки. Хотя по-человечески это было бы принято с большей радостью.

– То направление, которое вы избрали, предполагает некую ностальгию. Тем не менее в «Одновременно» и «Как я съел собаку» есть достаточно жесткие высказывания относительно советских мультиков, да и той же песни «Журавли».

– Что-то пояснять я не буду, поскольку, если вам это показалось жестким, значит, мы в чем-то не совпали. Просто надо обращаться к тексту. Есть же такие загадки, которые разгадать невозможно. Например: черный завернут в белое. Кто-то скажет: «Это черный металлический кубик, завернутый в белое полотенце». А кто-то возразит: «Нет, это кусок угля, завернутый в белую скатерть». Здесь недостаточно информации, чтобы получить точную разгадку. А в текстах и «Одновременно», и «Как я съел собаку» есть достаточно информации для того, чтобы считать это не мягко, не жестко, а так, как я задумал. Если говорить о «Журавлях», то там следующая мысль: я чувствую, что песня настоящая, хотя я так никогда о журавлях не думал. И, самое важное, что автор, который писал про журавлей, тоже раньше так не думал, что журавли, которые летают, – это солдаты. Просто у него получилась такая рифма, такой образ. Я-то знаю сущность образа и не думаю, что, когда Лермонтов писал «Тучки небесные, вечные странники», он действительно всерьез думал про эти тучки. Это я разбираю сущность художественного образа на странном, совсем поверхностном и плоском уровне. Песня здесь ни при чем, она прекрасная. И там еще при этом звучит прекрасная музыка.

– Евгений, ваш первый альбом позиционирования как диск для успешного человека, бизнесмена, который живет в Москве, едет в своей машине и слушает саундтрек к своим чувствам. Вам важно понятие своей целевой аудитории?

– Не совсем так, как вы говорите. Вновь как бы все то же самое, но есть маленькие детали. Человек может быть финансово и не сильно успешным, но чувствовать себя успешным. Скорее альбом был идеально адресован нестарому человеку, живущему активной жизнью. Лирический герой альбома именно такой. А если кто-то из слушателей совпадает по ощущениям с лирическим героем, то его альбом способен зацепить наиболее сильно. Здесь мы и приходим к понятию целевой аудитории. Бессмысленно было крутить «Пробки-буги» по радио «Маяк», который слушают бабушки на кухне. Важна даже не столько целевая аудитория сама по себе, а адресность. Мои альбомы рассчитаны на меломанов, которые любят и знают музыку. И на людей, которые работают. Бездельников я не люблю (смеется).

– В свое время вы окончили филфак. Вам это чаще помогало или мешало в творчестве?

– Я считаю, что филологическое образование универсально для того, чтобы потом куда-то еще вставать и идти. Это инструмент познания, любопытство, способ кристаллизации интересов. Ведь многие люди не знают, что им на самом деле интересно. Им кажется, что интересно все, но им не интересно ничего. При этом филология – это, бесспорно, классическое образование, к которому мало претензий. Филологию, язык, лингвистику изучали как много лет назад, так это делают и сейчас. В этом смысле оно такое несуетное. Важно и то, что оно дает понятие законов композиции и многое объясняет в отношениях человека со временем и человека с художественным произведением. В этом отличие филологии от образования, которое получают в театральных вузах. К сожалению, часто люди, которые оканчивают творческие вузы, не цельно образованны. Там их учат навыкам (ходить, говорить, фехтовать), а для чего, непонятно.

Денис СТУПНИКОВ