На чтение: ≈ 30 мин.Весь 2014-й год – Год культуры – в Государственной Думе работал лекторий. Одним из первых с лекцией выступил поэт Евгений Евтушенко. О чем говорил Евгений Александрович? О войне, о шестидесятниках, о нашем времени, читал стихи, отвечал на вопросы.
Я был первым из шестидесятников. Никого тогда еще не было. Вознесенский еще не появился. Окуджава, несмотря на то что старше, был где-то в Калуге, никому еще не был известен, не пел своих первых песен, под которые мы все время жили. Я писал очень плохие стихи, набивал себе мускулы. Написал в 1944 году стихи, когда в Будапеште убили нашего парламентера:Огромный город помрачнел,В нем затаился враг.Цветком нечаянным белелПарламентерский флаг.Помню, как мой папа-геолог, который очень любил стихи, сказал: «Женя, «цветком нечаянным» – это настоящая поэзия. Это метафора, и ты уже маленький гражданин своей страны. Ты почувствовал боль другого человека как свою собственную. Здесь начинается поэт».В войну я успел постоять на крыше 254-й школы, когда немцы бросали свои зажигалки, с почти игрушечной детской лопаточкой и песком. Я храню как зеницу ока почетную грамоту за защиту собственной школы.Первым поэтом нашего поколения, написавшим о войне, увиденной глазами детей, был мой большой друг, замечательный поэт Владимир Соколов. Он писал: «Четвертый класс мы кончили в предгрозье, и с пятого мы перешли в войну». У каждого солдата своя война, у каждого даже несолдата, жившего во время войны, своя война. Помню, как я, восьмилетний, с десятилетней девочкой бежал на фронт, чтобы драться с гитлеровцами, и даже попал с ней к немцам в плен. Нам невероятно повезло, потому что мы попали к человеку, который когда-то изучал в Берлинском университете русский язык и литературу. Я, кстати, его образ показал в своем фильме «Детский сад», где эту роль блистательно сыграл австрийский актер Клаус Мария Брандауэр. Война была детским адом моего поколения.Во время войны наша школа была превращена в портновскую мастерскую, туда с фронта привозили солдатские шинели, оставшиеся от убитых. Сначала мы, дети, счищали кирпичами кровь с этих шинелей, затем профессиональные портнихи сшивали одну шинель из нескольких. Дети есть дети, даже во время трагедии они пытаются играть. Я помню, как один мальчик закричал: «Мне оторвало руку!» – и показал рукав шинели, другой кричал: «Меня убили в грудь!», третий: «Мне вырвало плечо!». Так мы играли. Я все это, незабываемое, описал.Мама все-таки отправила меня к бабушкам на станцию Зима. Сама же (она окончила геологоразведочный институт, получила второе образование – была певицей, еще до войны развелась с папой, я даже написал такие стихи: «Был бы я моей женой, не развелся бы со мной!») поехала на фронт, где выступала с Симоновым, Фадеевым, Маргаритой Алигер под градом пуль, дошла до Пруссии. Когда я впоследствии написал поэму «Братская ГЭС», первой принес маме рукопись и прочитал ей ее (у нас так водилось в семье). Она из ящичка, где хранила самые дорогие свои фотографии, в том числе фотографии моих дедушек, которые были арестованы как враги народа, вытащила пожелтевшую фотографию. На фотографии была она молодая, сидящая на мохноногой бурятской лошадке, а мой молодой и красивый папа поддерживал ей стремя, помогая сойти с лошади. Рядом были геологоразведочные палатки. На обороте фотографии было написано: «На месте изыскания будущей Братской ГЭС. 1932 год». Вот как все генетически таинственно сплелось в моей биографии.Помню, мама отдала обручальное кольцо проводнице, чтобы та довезла меня до станции. Но поезд не дошел до Зимы, его разбомбили сразу же под Москвой, мне пришлось добираться самому, раз десять меняя поезда. Я пел частушки, зарабатывал… Когда наконец добрался до Зимы, испытал первое гражданское потрясение – трагические свадьбы, часто коллективные. До сих пор в Сибири есть ветхие старухи, считающиеся святыми, – вдовы, так и оставшиеся девами, у них не было даже первой брачной ночи, но они все равно остались верны ушедшим на фронт. Я написал об этом такие стихи:О, свадьбы в дни военные!Обманчивый уют,слова неоткровенныео том, что не убьют…Дорогой зимней, снежною,сквозь ветер, бьющий зло,лечу на свадьбу спешнуюв соседнее село.Походочкой расслабленной,с челочкой на лбу вхожу, плясун прославленный,в гудящую избу.Наряженный, взволнованный,среди друзей, родных,сидит мобилизованныйрастерянный жених.Сидит с невестой – Верою.А через пару днейшинель наденет серую,на фронт поедет в ней.Землей чужой, не местною,с винтовкою пойдет,под пулею немецкою,быть может, упадет.В стакане брага пенная,но пить ее невмочь.Быть может, ночь их первая -последняя их ночь.Глядит он опечаленнои – болью всей душимне через стол отчаянно:«А ну давай, пляши!»Забыли все о выпитом,все смотрят на меня,и вот иду я с вывертом,подковками звеня.То выдам дробь, то по полуноски проволоку.Свищу, в ладоши хлопаю,взлетаю к потолку.Летят по стенкам лозунги,что Гитлеру капут,а у невесты слезынькигорючие текут.Уже я измочаленный,уже едва дышу…«Пляши!..» – кричат отчаянно,и я опять пляшу…Ступни как деревянные,когда вернусь домой,но с новой свадьбыпьяные являются за мной.Едва отпущен матерью,на свадьбы вновь гляжуи вновь у самой скатертивприсядочку хожу.Невесте горько плачется,стоят в слезах друзья.Мне страшно. Мне не пляшется,но не плясать – нельзя.Я начал писать хорошие стихи, когда понял: самое главное, что у меня было, как и у всякого человека, это детство, тем более что это детство совпало с народной трагедией и с народной победой. Мы все, шестидесятники, которых мало осталось, до сих пор ходим на встречи ветеранов, потому что тоже считаем себя ветеранами той войны. Мы были детьми холодной войны, но до этого мы видели настоящую, знали, как она страшна.Я скажу обидное для молодых поэтов. Считаю, что в Литинституте совершена огромная ошибка. Литинститут – уникальное заведение, куда раньше принимали по очень строгому конкурсу только талантливых людей, так как бессмысленно принимать иных. В мои времена в Литинституте было человек сто, но каждый курс – букет талантов. Там были и Миша Рощин, и Юрий Казаков, и Наум Коржавин, и Беллочка Ахмадулина (уже тогда, в ее 18 лет, было ясно, что в ней таится поэтический гений). Как мы друг друга проверяли: многих стихи не могли достать, но через не могу доставали любыми путями, читали, учили, например, книги Бориса Корнилова (автора знаменитой «Не спи, вставай, кудрявая! // В цехах, звеня, // Страна встает со славою // На встречу дня!»), первого мужа Ольги Берггольц, расстрелянного в 27 лет. Я недавно в одном городе встретился с молодыми журналистами, и один из них – хороший поэт – меня спросил: «Как вы относитесь к первому мужу Берггольц Гумилеву?» Человек окончил филологический!Меня как-то пригласили к студентам в Литинститут, пришел на семинар, послушал, о чем они говорят. Они совсем не знают поэзии, но как можно не знать Пушкина, Лермонтова, всех других поэтов! Мы в советское время, когда были конфискованы все книги расстрелянных и арестованных поэтов, друг друга проверяли на так называемую вшивость. Роберт Рождественский стоял на лестнице, когда я впервые вошел в Литинститут, и читал стихи Бориса Гаврилова. Мы проверяли нашу способность к поэзии, потому что, не зная всего предыдущего, ни в науке, ни в поэзии, ни в живописи, ни в каком-то другом деле, нельзя чего-то добиться. Я, например, болельщик, а когда принес министру спорта Мутко мою книжку о футболе (даже Пеле читал мои стихи о футболе в переводе на бразильский язык), тот сказал: «Наше министерство не имеет отношения к поэзии!» Эту книжку издало издательство «Полтавский рабочий» с предисловием митрополита Полтавского. Наши футболисты плохо играют, потому что не чувствуют на своих майках надпись «Россия», как чувствовали когда-то буквы «СССР» Бобров, Хомич, другие замечательные советские футболисты, среди которых я воспитывался, они были одними из учителей поэзии, свободы и смелости. Нынешние футболисты ничего не знают о героях футбола, точно так же, как многие нынешние студенты Литинститута о лучших поэтах. Мы в свое время доставали книги запрещенных эмигрантов, не боялись их читать. Смелость иногда спасает человека, хотя может его и подвести.Наша страна была закрытой, никто из нас даже не мечтал побывать за границей. Наше поколение было воспитано двумя войнами – Великой Отечественной и холодной, которая, к сожалению, сочеталась с борьбой не только с нашими внешними врагами, но и с собственным народом из-за подозрительности. Я подробно об этом написал в биографии Рождественского и в своих собственных стихах.Я разный – я натруженный и праздный.Я целе- и нецелесообразный.Я весь несовместимый, неудобный,застенчивый и наглый, злой и добрый.Я так люблю, чтоб все перемежалось!И столько всякого во мне перемешалось – от запада и до востока,от зависти и до восторга!Я знаю, вы мне скажете: «Где цельность?»О, в этом всем огромная есть ценность!Я вам необходим.Я доверху завален,как сеном молодыммашина грузовая.Лечу сквозь голоса,сквозь ветки, свет и щебет,и – бабочки в глаза,и – сено прет сквозь щели!Да здравствуют движение и жаркость,и жадность, торжествующая жадность!Границы мне мешают… Мне неловконе знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,со всеми говорить – пускай на ломаном.Мальчишкой,на автобусе повисшим,хочу проехать утренним Парижем!Хочу искусства разного, как я!Пусть мне искусство не дает житьяи обступает пусть со всех сторон…Да я и так искусством осажден.Я в самом разном сам собой увиден.Мне близки и Есенин, и Уитмен,и Мусоргским охваченная сцена,и девственные линии Гогена.Мне нравится и на коньках кататься,и, черкая пером, не спать ночей.Мне нравится в лицо врагу смеятьсяи женщину нести через ручей.Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю,грущу, чего-то смутного ищу,и алыми морозными кускамиарбуза августовского хрущу.Пою и пью, не думая о смерти,раскинув руки, падаю в траву,и если я умру на белом свете,то я умру от счастья, что живу.Что со мной стали творить после этого стихотворения! Какой это был мордобой!Для меня очень важно еще одно стихотворение из ранних, это стихотворение «Мед».Я расскажу вам быль про мед.Пусть кой-кого она проймет,пусть кто-то вроде не поймет,что разговор о нем идет.Итак, я расскажу про мед.В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,где голодало все и мерзло,на снег базарный бочку выставили -двадцативедерную! – меда!Был продавец из этой сволочи,что наживается на горе,и горе выстроилось в очередь,простое, горькое, нагое.Он не деньгами брал, а кофтами,часами или же отрезами.Рука купеческая с кольцамигнушалась явными отрепьями.Он вещи на свету рассматривал.Художник старый на ботинкаходной рукой шнурки разматывал,другой – протягивал бутылку.Глядел, как мед тягуче цедится,глядел согбенно и безропотнои с медом – с этой вечной ценностью -по снегу шел в носках заштопанных.Вокруг со взглядами стекляннымисолдат и офицеров женыстояли с банками, стаканами,стояли немо, напряженно.И девочка прозрачной ручкойв каком-то странном полуснетянула крохотную рюмочкус колечком маминым на дне.Но – сани заскрипели мощно.На спинке расписные розы.И, важный лоб сановно морща,сошел с них некто, грузный, рослый.Большой, торжественный, как в раме,без тени жалости малейшей:«Всю бочку. Заплачу коврами.Давай сюда ее, милейший.Договоримся там, на месте.А ну-ка пособите, братцы…»И укатили они вместе.Они всегда договорятся.Стояла очередь угрюмая,ни в чем как будто не участвуя.Колечко, выпавши из рюмочки,упало в след саней умчавшихся…Далек тот сорок первый год,год отступлений и невзгод,но жив он, медолюбец тот,и сладко до сих пор живет.Когда к трибуне он несетсамоуверенный живот,когда он смотрит на часыи гладит сытые усы,я вспоминаю этот год,я вспоминаю этот мед.Тот мед тогда как будто сампо этим – этим – тек усам.С них никогда он не сотретприлипший к ним навеки мед!Война продолжается. Она продолжает нас учить. Меня все время просили читать это стихотворение на днях поэзии. Мы устроили День поэзии, на первый День в 1955-м мы вынесли поэзию в народ. Сейчас связь писателей с народом разорвана. Практически. Кроме меня, никто не ездит так много в глубинку. Меня часто обвиняют, что я проживаю в Америке, но я не проживаю – я работаю там, бьюсь, потому что не отделяю себя от России. Суть шестидесятничества в том, что в нас никогда не противоречил патриотизм Родины патриотизму всего человечества. Миша Матусовский, написавший всемирно известную русскую песню, ставшую музыкальным паспортом России, – «Подмосковные вечера», однажды плакал на моем плече, когда в троллейбусе какой-то хмырь обратился к нему: «Чего ты, жидюга жирный, расселся?» В войне победили все народности СССР – русские, украинцы, калмыки, грузины. Агрессивный национализм, убежден, никогда не будет главной столбовой дорогой русской души. Вообще национальная русская идея началась с отношения Александра Сергеевича Пушкина к его няне. Она была его лучшим другом и, видимо, была гениальным поэтом. Надо читать русскую классику, там же все написано. Я был в 96 странах и никогда не уронил знамя нашей отечественной литературы.У нас многонациональная страна, нужно что-то делать, чтобы восстанавливать интернационализм. Помню, когда вышел «Цирк» Александрова, в тот момент, когда на экране из рук в руки передавали негритенка, в кинотеатре весь зал вставал. Игравший этого негритенка Джеймс (Джим) Патерсон, ставший потом поэтом, уехал из России… Я не говорю, что национализм – явление массовое, но это наша забота, нам нельзя позволять, чтобы он распространился, особенно в России – стране, освободившей весь мир от фашистских концлагерей, которая дала пример интернационализма, освободив человечество от проволоки фашистских лагерей. Почему я все время говорю о войне? Потому что без этого нельзя понять шестидесятничество. Вообще нельзя его понять без исторической памяти. Наше правительство приняло трудное решение – включить «Архипелаг ГУЛАГ» в школьную программу. Я со многими подростками говорил об этом. Они говорят: «Зачем нам это читать?» Но они должны знать это, чтобы оно никогда не повторилось ни в нашей стране, ни в какой другой.Я считаю лучшим писателем советского времени Андрея Платонова. Выступал в пединституте и в первый раз посоветовал прочитать его произведения. Студенты жаловались на то, что половину слов им понять невозможно. Но у Платонова нет никаких иностранных слов, это все русские слова. Русский язык должен быть чист, тогда и душа будет чистой.Мы видели во время войны много хорошего. Видели героизм людей и всему этому учились. Но мы видели тех людей, кто наживался во время войны на страданиях народа. Мне сломали два ребра спекулянты на базаре. Помню, увидел там дымящуюся вареную картошку, сбрызнутую подсолнечным маслом, с сухеньким укропцем сверху, завернутую в капустный лист, взял в руки, поднял к лицу, деньги были, но я просто дышал ею – после сухомятки и пустого кипятка это было нечто. Вдруг над ухом закричали «Воры!», на меня набросились спекулянты, повалили, стали бить, сломали два ребра. Есть у меня стихотворение – о толпе, бившей кого-то на базаре:Работая локтями, мы бежали, -кого-то люди били на базаре.Как можно было это просмотреть!Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,зачерпывая валенками водуи сопли забывали утереть.И замерли. В сердчишках что-то сжалось,когда мы увидали, как сужалоськольцо тулупов, дох и капелюх,как он стоял у овощного ряда,вобравши в плечи голову от градатычков, пинков, плевков и оплеух.Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.Кровь появилась. И пошло всерьез.Все вздыбились. Все скопом завизжали,обрушившись дрекольем и вожжами,железными штырями от колес.Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» -толпа сполна хотела рассчитаться,толпа глухою стала, разъярясь.Толпа на тех, кто плохо бил, ропталаи нечто, с телом схожее, топталав снегу весеннем, превращенном в грязь.Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.Я видел, как сноровисто и точнолежачему под самый-самый дых,извожены в грязи, в навозной жиже,все добавляли чьи-то сапожищи,с засаленными ушками на них.Их обладатель – парень с честной мордойи честностью своею страшно гордый -все бил да приговаривал: «Шалишь!…»Бил с правотой уверенной, весомой,и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»Не помню, сколько их, галдевших, било.Быть может, сто, быть может, больше было,но я, мальчишка, плакал от стыда.И если сотня, воя оголтело,кого-то бьет, – пусть даже и за дело! -сто первым я не буду никогда!К сожалению, и сейчас мы видим людей, наживающихся на страданиях нашего народа. Этого нельзя позволять и прощать.Мы, шестидесятники, вырабатывали для себя самих моральные правила поведения и не переступали их. И это была заслуга шестидесятничества как явления. Надо не только других научиться любить, но и самих себя. Мы очень легко оскорбляем друг друга. Уверен, пройдет время, и все вернется на круги своя – и разум, и сердца человеческие…Три года назад я прочитал стихотворение 42 тысячам замечательных молодых людей на Грушинском фестивале, куда я всегда езжу.Вдруг вспомнились трупы по снежным полям,бомбежки и взорванные кариатиды.Матч с немцами. Кассы ломают. Бедлам.Простившие Родине все их обиды,катили болеть за нее инвалиды, -войною разрезанные пополам,еще не сосланные на Валаам,историей выброшенные в хлам -и мрачно цедили: «У, фрицы! У, гниды!За нами Москва! Проиграть – это срам!»Хрущев, ожидавший в Москву Аденауэра,в тоске озирался по сторонам;«Такое нам не распихать по углам…Эх, мне бы сейчас фронтовые сто грамм!»Незримые струпья от ран отдирая,катили с медалями и орденамиобрубки войны к стадиону «Динамо» -в единственный действующий храм,тогда заменявший религию нам.Катили и прямо, и наискосок,как бюсты героев, кому не присталона досках подшипниковых пьедесталовприхлебывать, скажем, березовый сокиз фронтовых алюминьевых фляжек,а тянет хлебнуть поскорей, без оттяжеклишь то, без чего и футбол был бы тяжек:напиток барачный, по цвету табачный,отнюдь не бутылочный, по вкусу обмылочный,и, может, опилочный из табуретовСтраны Советов, непобедимейший самогон,который можно,его отведав, подзакусить рукавом, сапогом.И, может, египетские пирамиды,чуть вздрогнув, услышали где-то в песках,как с грохотом катят в Москве инвалидыс татуировками на руках.Увидела даже статуя Либерти,за фронт припоздавший второй со стыдом,как грозно движутся инвалиды те -виденьем отмщения на стадион.Билетов не смели спросить контролерши,глаза от непрошенных слез не протерши,быть может, со вдовьей печалью своей.И парни-солдатики,выказав навыки, всех инвалидов подняли на руки,их усадив попрямей, побравейсамого первого ряда первей.А инвалиды, как на поверке, -все наготове держали фанеркис надписью прыгающей «Бей фрицев!»,снова в траншеи готовые врыться,будто на линии фронта лежат,каждый друг к другу предсмертно прижат.У них словно нет половины души -их жены разбомблены и малыши.И что же им с ненавистью поделать,если у них – полдуши и полтела?Еще все трибуны были негромки,но Боря Татушин, пробившись по кромке,пас Паршину дал. Тот от радости вмигмяч вбухнул в ворота, сам бухнулся в них.Так счет был открыт, и в неистовом гвалтепрошло озаренье по тысячам лиц,когда Колю Паршина поднял Фриц Вальтер,реабилитировав имя «Фриц». Фриц дружбой -не злостью за гол отплатил ему!он руку пожал с уваженьем ему,и – инвалиды зааплодировалибывшему пленному своему!Но все мы вдруг сгорбились, постарели,когда вездесущий тот самый Фриц,носящий фамилию пистолета,нам гол запулил, завершая свой «блиц».Когда нам и гол второй засадили,наш тренер почувствовал холод Сибири,и аплодисментов не слышались звуки,как будто нам всем отсекли даже руки.И вдруг самый смелый из инвалидов,вздохнул, восхищение горькое выдав:«Я, братцы, скажу вам по праву танкиста -ведь здорово немцы играют, и чисто…»и хлопнул разок, всех других огорошив,в свои обожженные в танке ладоши,и кореш в тельняшке подхлопывать стал,качая поскрипывающий пьедестал.И смылись все мстительные мысленки(все с вами мы чище от чистой игры),и, чувствуя это, Ильин и Масленкинвчистую забили красавцы-голы.Теперь в инвалидах была перемена -они бы фанерки свои о коленасломали, да не было этих колен,но все-таки призрак войны околел.Нет стран, чья история – лишь безвиновье,но будет когда-нибудь и безвойновье,и я этот матч вам на память дарю.Кто треплется там, что надеждам всем крышка?Я тот же все помнящий русский мальчишка,и я как свидетель всем вам говорю,что брезжило братство всех наций в зачатке -когда, молодой еще, Яшин, перчаткиотдал, как просто вратарь-вратарю.Фриц Вальтер, вы где? Что ж мы пиво пьем розно?Я с этого матча усвоил серьезно -дать руку кому-то не может быть поздно.А счет стал 3:2. В нашу все-таки пользу.Но выигрыш общий неразделим.Вы знаете, немцы, кто лучшие гиды?Кто соединил две Германии вам?Вернитесь в тот матч и увидите там.Кончаются войны не жестом Фемиды,а только, когда забывая обиды,войну убивают в себе инвалиды,войною разрезанные пополам.Когда я закончил читать эти стихи, произошло чудо. 42 тысячи молодых людей в едином порыве встали и запели единым хором песню Булата Окуджавы из замечательного фильма Андрея Смирнова «Белорусский вокзал». Вот какая в нашей стране есть молодежь. Я очень счастлив, что такой части молодежи мы, шестидесятники, передали нашу веру в будущее и нашей Родины, и всего человечества.
Выбор читателей
Комментарии