Евгений БУНИМОВИЧ: Общество не готово к подходам XXI века

Евгений Бунимович – поэт и прозаик, педагог и публицист, правозащитник и общественный деятель. С 2009 года – уполномоченный по правам ребенка в городе Москве. Независимо от рода деятельности для Евгения Абрамовича, заслуженного учителя России, главным остается ребенок, человек. И в интервью «Учительской газете» он говорит о самом важном сегодня – о целях, достижениях и несовершенстве системы организации защиты прав и законных интересов несовершеннолетних, о безбарьерной городской среде для инвалидов, о социализации детей-сирот и детей-инвалидов, об образовании детей с ограниченными возможностями здоровья и др.

– Евгений Абрамович, расскажите, пожалуйста, в чем заключается деятельность уполномоченного по правам ребенка в Москве, поскольку само слово «омбудсмен» вызывает целый ряд вопросов.
– Это естественно. Мы все понимаем, что учителя бывают разные. И тем не менее, когда мы говорим, например, «учитель математики», коим я три десятилетия отработал, в общем, всем понятен круг его обязанностей, независимо от того, хороший он или плохой. И так во многих профессиях. А вот тут все иначе, и это, пожалуй, главный вызов. Дело в том, что сама должность уполномоченного по правам ребенка возникла совсем недавно, вот сейчас будем отмечать десятилетие создания федеральной структуры детских уполномоченных. В Москве – немножко раньше, но это все детский возраст. И вызов у каждого детского омбудсмена заключается в нем самом: ты не только сам по себе работаешь, но ты еще формируешь собою представление об этой деятельности. Это рискованно, но интересно.
– Кто может претендовать на эту должность?
– В детские омбудсмены приходят из самых разных мест: из учительской среды, из социальной, из медицинской, из правоохранительных органов и т. д. Это очень разные люди, каждый со своим бэкграундом. Если человек всерьез начинает этим заниматься, то он меняется. Уполномоченный по правам ребенка – это человек, который занимается самыми сложными детскими проблемами и самыми тяжелыми историями, с которыми не смогли разобраться другие структуры. Искать решение совместно с властью всегда сложно. Но оказалось, что общество во многом тоже не готово к тем подходам, которые естественны для XXI века. Даже в столице, в Москве, приходится много выступать, объяснять, спорить по, казалось бы, очевидным вопросам, например, таким как домашнее насилие или дети-мигранты и их права. Радует, что в последнее время очень изменилось отношение к детям с инвалидностью и отчасти к детям-сиротам.
– Какие существуют программы для улучшения жизни таких незащищенных детей? Могли бы вы привести конкретные примеры?
– Можно, конечно, рассказывать отдельные красивые истории, но я не люблю козырять. У нас больше 2000 обращений в год, и мы, конечно, защищаем права конкретных людей. Но гораздо важнее рассказать, как мы меняли эту систему. Пожалуй, самыми уязвимыми среди незащищенных категорий можно назвать детей-сирот. За всех остальных детей несут ответственность их родители, а за сирот отвечает прежде всего государство. И один из главных вопросов – где жить детям-сиротам после совершеннолетия. Ведь бывают ситуации, когда им некуда идти после 18 лет, им просто негде жить. По закону они должны получить жилье, но здесь очень много подводных камней.
– Какая главная проблема в реализации этого права, если оно утверждено законодательно? В нашей стране недостаток недвижимости?
– У нас в большинстве регионов до сих пор годами стоят огромные очереди сирот на жилье. В 18 лет ребенок уже не имеет права оставаться в детском доме, и он не получает жилье, когда выходит в жизнь. И, вероятнее всего, он попадет в криминальную среду либо в качестве жертвы, либо в качестве части этой среды, потому что других путей у него нет. В Москве мы смогли выстроить систему, и каждый получает жилье. Есть, конечно, спорные ситуации, но это штучные случаи. Вот в этом году по плану больше 800 квартир должны получить дети-сироты. И мы стараемся, чтобы это было нормальное жилье, отремонтированные квартиры. Ведь у нас есть регионы, где квартиры дают, но жить там невозможно. Для нас важно выстроить работающую систему, а для этого, конечно, необходимо время, так как по щелчку пальцев сделать что-то не получается. Каждый из нас понимает, сколько стоят квартиры в Москве. Но мы эти квартиры выделяем, у нас существует специальная комиссия, которая детально рассматривает все эти вопросы. Наладить такую четкую работу – это системный вопрос.
– Но система состоит из нескольких составляющих. Скажите, пожалуйста, какие еще направления деятельности уполномоченного по правам ребенка сущест­вуют?
– Безусловно, проблема организации получения жилья не единственный системный вопрос. Так, за 10 лет моей работы количество приемных семей в Москве увеличилось не на проценты какие-то, а в 8 раз. Я могу рассказать об отдельных семьях, истории были разные, в том числе очень непростые, но в целом это абсолютно изменившаяся ситуация. Мы поменяли название: у нас теперь нет детских домов, есть центры содействия семейному устройству. Но это не просто изменение названия, а изменение функции, цели. И главная наша задача – передать ребенка в семью. Но не просто отдать, необходимо подготовить эту семью, сейчас работают курсы приемных родителей, например, потом помогать, сопровождать эту семью. Это стало главным. Сейчас больше 90% детей у нас находятся в семьях.
– Это хороший показатель. А дети, которые остаются на казенном содержании, отличаются от тех, кого берут в семьи? Есть какие-то особенности?
– Да, еще остаются дети в сиротских учреждениях, но это очень трудная история. Как правило, это дети с очень серьезными диагнозами, или это братья и сестры, которых мы не хотим разделять, хотя в нашей практике есть исключения. И подростки, ребята старше 10‑11 лет, которые привыкли к другой среде и, к сожалению, не очень хотят менять свою жизнь. Это те дети, которые были упущены, но мы стараемся и с ними как-то работать. И не стоит забывать еще об одном: наличие квартиры у сироты в 18 лет не гарантирует успешную социализацию.
– Одна из стратегий современного образования, а шире – развития общества, – это инклюзия. Евгений Абрамович, насколько эта тенденция важна в вашей деятельности?
– Впервые слова «инклюзия», «инклюзивное образование» были законодательно прописаны именно в Москве, что стоило нам очень больших трудов. И открою маленький секрет: юридически это неправильно – не должно понятие появляться в региональном законе раньше его внесения в федеральный закон. Конечно, нам сначала говорили, что такого вообще не может быть, что обычные дети и дети с инвалидностью не могут учиться вместе. Было недоумение: «Зачем нужен закон, ведь у вас и так все работает?» Но если мы до этого ходили к чиновникам, просили, то после появления закона я иду совершенно по-другому: это уже требование выполнять закон. И это совершенно другой разговор.
– Но ведь инклюзивное образование дает какие-то положительные результаты? Меняется общественное мнение, отношение обычных людей к тем, кто имеет ограничения по здоровью?
– Да, но нужно всегда помнить, что решение одной проблемы – это всего лишь появление следующей. У всех детей с инвалидностью разные диагнозы, разный уровень и разная степень болезни, вообще разные болезни… Вот дети слабовидящие – для них инклюзия работает, а для незрячих, скорее всего, опыта хорошего не так много. Зато есть замечательный опыт нашего интерната для незрячих детей, где ребята и учатся отлично, и медали получают, и грамоты на олимпиадах общих, а не на каких-то специальных олимпиадах. Надо очень осторожно к этому подходить. У нас с каждым годом, между прочим, все больше и больше детей с инвалидностью сдают ГИА, ЕГЭ, оканчивают школу успешно. И я уже ставлю на Президентском совете, членом которого я являюсь, следующий вопрос: «А что дальше?»
– А что дальше?
– А дальше – профессиональное образование, высшее образование, которое они хотят получать, как и остальные, рабочие места для людей с инвалидностью. И оказывается, что пока чаще тупик. У людей с ограниченными возможностями здоровья по традиции и список вузов ограничен: в каком-то институте принимают незрячих, где-то принимают слабослышащих и неслышащих и т. д. Но это неправильно, ведь существуют конституционные права и свободы. Человек должен иметь право учиться везде. И я вам могу сказать, что это пока очень трудно. Вот есть такой замечательный парень Кирилл с очень сложной инвалидностью, в коляске и т. д. В начальной школе он мог учиться со всеми. Потом он перешел в среднюю школу, и возникли новые проблемы. В начальных классах ребята учились в основном в одном кабинете на первом этаже, а дальше – кабинетная система. А кто должен таскать его по всем лестницам? Для его обучения свели к минимуму все эти передвижения. Потом он сдавал ЕГЭ, что тоже было сопряжено с трудностями.
В одной организации семей детей с инвалидностью очень хороший лозунг: «Ничего для нас без нас». Вот я считаю, что вообще по отношению к детям и семьям должен быть такой лозунг. И поэтому я организовал детский совет при уполномоченном по правам ребенка. Я одним из первых это сделал, так как я убежден, что все вопросы, связанные с подростками и детьми, нужно обсуждать с ними. И вот Кирилл стал уже членом нашего детского совета, и, между прочим, когда была Параолимпиада в Сочи, он от «Новой газеты» поехал спецкором. Был совет при президенте по семье и детям, где выступали ребята из моего детского совета. И там впервые, в Кремле, в Екатерининском зале, на взрослом совете при всех начальниках, самых больших в стране, выступали дети, ну какие дети – им было уже всем по 16‑17. И вот Кирилл рассказал свою историю, на которую по-разному реагировали. Он говорил не только о проблемах в школе, но и сказал о проблеме дальнейшего обучения – о высшем образовании. И к нему потом подошли два ректора, которые тоже были членами совета, и сказали, что вами мы займемся. На что Кирилл ответил: «Я ведь не про себя говорю, я же говорю про детей с инвалидностью, про необходимость системы». А дальше было уже невесело, потому что он хоть и поступил в очень хороший вуз, один из лучших в стране, но не получалось обеспечить ему очное образование, поэтому перевели на дистантное… Нет системы, нет навыка преподавателей, как работать с такими детьми… Это не рассказ со счастливым концом, это реальность. При всех усилиях – и со стороны матери прежде всего, и со стороны школы, и со стороны еще очень многих людей, которые помогали, и я уже не говорю про моих сотрудников, которые тоже всем этим занимались, – все равно что-то выстраивается, а что-то нет. Это только одна история, одна судьба.
– В какой-то момент в нашей стране появилось много, скажем так, новых понятий со словом «ювенальный» – ювенальная юстиция, ювенальное это, ювенальное то. И со стороны консервативно настроенной части населения возникло сопротивление, которое, если упростить, сводится к мнению, что «появилась структура, готовая разрушить устоявшиеся семейные отношения, войти в семью и отнять детей у родителей и т. д. На ваш взгляд, это неприятие имеет какие-то основания?
– Конечно, имеет. Но особенность таких досужих дискуссий заключается в том, что даже предмет спора не определен. Если уж говорить строго про ювенальную юстицию, которая возникла, между прочим, в России больше ста лет назад, она вообще была не про это. Когда ребенок, подросток, отрок оказывается в судебной системе в качестве потенциального подозреваемого, в качестве жертвы, в качестве свидетеля, с ним нужно работать иначе, чем со взрослым. Нужны психологи: если ребенка, который подвергся насилию, пять раз спрашивают, как это произошло, то это проговаривание может быть страшнее самой ситуации для ребенка и т. д. Нужно учитывать среду, в которой вырос этот ребенок, нужно думать о наказании таком, чтобы этот ребенок не превратился в рецидивиста. Наша задача – сделать так, чтобы это было по-другому. У нас очень высокий процент рецидива среди подростков, а это надо менять. И вот такая отдельная юстиция именно для них ни у кого особых вопросов не вызывает. Но есть и другая, гораздо более спорная сторона…
– С чем, на ваш взгляд, связано появление подобных «досужих дискуссий», оно ведь не беспочвенно?