Эту историю я бы никогда не выдумала… Марина РАЗБЕЖКИНА

За картину Марины Разбежкиной «Время жатвы» сражались многие престижные кинофестивали – в Сан-Себастьяне, Карловых Варах, но она выбрала Московский кинофестиваль. Неужели для того, чтобы услышать в адрес своего детища: «Фильм документальный, но интересный»? С одной стороны, «документальный» – в нем снимались почти сплошь непрофессиональные актеры. С другой стороны, история комбайнерки Тоси, живущей в глухой послевоенной чувашской деревне, поистине фантастическая. Тося борется за переходящее красное знамя, чем губит свою семью: еще недавно любимый муж-инвалид умирает от пьянства, на детей у измученной женщины тоже не хватает ласки. У меня не раз перехватывало горло при узнавании этой уходящей уже натуры – убогих бревенчатых домов, молодых женщин, превращающихся в согнутых до земли старух, клеверных полей, которые в детстве почти до пояса, и этой невероятной шири, когда глаз ограничен только линией горизонта.

Слава Богу, картину Разбежкиной оценила не только я: «Время жатвы» получил на ММКФ второй по значению приз – Международной федерации кинокритиков ФИПРЕССИ… О положении в нашей стране авторского и документального кино, о съемках этой интереснейшей картины мы и разговорились с режиссером, в прошлом документалистом, Мариной РАЗБЕЖКИНОЙ.

– История вашего фильма реальна?

– Да. Я лежала в больнице, и когда очнулась после операции, познакомилась с соседками по палате. Их было семеро, и они разговаривали только о болезнях. Я поняла, что вот тут и помру, если буду слышать это каждый день, и предложила каждой рассказать запомнившуяся историю из своей жизни. Шестеро рассказали вполне обычные истории, а седьмая, бабушка Тося – так же мы назвали и нашу героиню, – рассказала эту историю. О том, что больше всего в жизни она мечтала о куске ситца на платье, но получила за победу в соцсоревновании знамя, которое стали грызть мыши. Она поняла, чем это ей грозит в сталинские времена, и стала его спасать.

Тося положила знамя на супружескую кровать, между собой и мужем, но мыши продолжали свое черное дело. Тогда она приняла решение: всю жизнь побеждать в соревновании, чтобы никто не увидел, что произошло со знаменем. Но в фильме мы довели историю до драматического конца: в реальности муж у бабы Тоси не умер, хотя и спился. Слава Богу, и дети, наверное, остались живы, потому что в больнице бабушку постоянно навещали родственники. Мне захотелось эту тему обострить и показать, что происходит, когда о человеке не остается никакой памяти. А это часто случается в России. К сожалению, у нас человек почему-то не проживает экзистенциально не только свою реальную жизнь, но и жизнь своих предков.

– Некоторые мои коллеги восприняли сюжет фильма как чуть ли не гротесковый: мол, героиня и на красное знамя молится, и Богу, и языческим духам. Вы с кем-то консультировались при съемках? Не было к вам претензий со стороны зрителей в преувеличении?

– Конечно, были те, кто подходил и говорил: нет, в деревне все было не так, мы жили хорошо. Но это происходит потому, что людям свойственно вспоминать свою молодость, а не время, в которое жили. Мало кто знает, что в чувашские деревни провели электричество только в 1962 году, а это центр России! Чувашия – это вообще очень интересный регион. Еще в девятнадцатом веке чуваши были язычниками, впрочем, языческие верования и обряды во многих деревнях сохранились до сих пор, порой причудливо переплетаясь с христианскими. Поэтому мы и выбрали этот регион для съемок, тем более что я сама родилась и жила рядом, в Казани.

Кроме того, я консультировалась с людьми, которые знали жизнь в чувашской глубинке не понаслышке. В частности, с Геннадием Николаевичем Айги (известный авангардный поэт родом из Чувашии, командор Ордена искусств и литературы Франции. – Т.Е.). Он рассказал о своем детстве, которое провел в чувашской деревне. Многие из его историй вошли в картину. Например, эпизод с камланием – жертвоприношением, которое проходило у священного дерева, или кереметя по-чувашски.

Дело в том, что дед Айги был деревенским колдуном. Он передал свои способности тетке Геннадия Николаевича. Однако его мама была крещеной христианкой и с сестрой не общалась. Но когда мать заболела раком, сестра-язычница предложила ее вылечить. Конечно, Айги согласился. Тогда тетка взяла его с собой на камлание, жертвоприношением должна была стать курица. Дойдя до дерева, тетка впала в транс: побледнела, стала говорить разными голосами – мужскими, женскими, детскими. Потом она упала в обморок, а когда пришла в себя, сказала: «Отпусти курицу, боги приняли нашу жертву». Только у нас в картине духи жертву Тоси не приняли, и герой умер.

Так что мы почти ничего не придумали – разве что заменили курицу гусем. Даже священное дерево в фильме настоящее. Нам его показал зав. отделом культуры Шумерлинского района, в прошлом сельский учитель и краевед. Около этого дерева до сих пор совершаются обряды, люди просят у духов помощи.

– Роль мужа героини удивительно органично сыграл непрофессиональный актер Вячеслав Батраков. Как вы его нашли? Как ему работалось с «женой» – актрисой Театра Льва Додина Людмилой Моторной?

– Сначала после долгих поисков мы нашли Славу. Он оказался портным в деревне Шумерля. Мы с оператором Ириной Уральской пришли к нему домой. Он выехал в его мастерскую. Он подъехал к нам на тележке и говорит: «Здравствуйте, вы для кого заказываете, для мужей или для себя?». Мы спрашиваем: «Что для кого?». А он отвечает: «Брюки». Оказывается, он принял нас за клиенток. Мы говорим, что не за брюками приехали, а кино снимать. Он удивился: «А что, про меня кино?». Отвечаю: «Нет, мы вас хотим как актера снимать». И он сразу ответил: «А что, давайте! Интересно… Я согласен!». Мы сняли его пробу на видео и сразу в него влюбились: Слава абсолютно гармоничный человек, в нем нет ничего ущербного, нет на нем печати несчастья. Это то, что нам было нужно.

Слава – настоящий мужчина. Мы сразу увидели, что в него могли влюбляться и он мог влюбляться. Так и есть. Он женат, у него две взрослые дочки. У него красивый двухэтажный дом, за которым он сам следит. При этом он потерял ноги в 7 лет – отрезало, когда ребятишки катались на конвейере. Но у него нет вообще никакого комплекса инвалида. Более того, он сильный, красивый, и сцена с «цирком» (эпизод, в котором герой Батракова проделывает перед домашними «цирковые» трюки – ходит на руках, отжимается. – Т.Е.) родилась уже из процесса общения с ним.

Его партнершу, Людмилу Моторную, мы искали дольше. Попробовали нескольких молодых чувашских актрис, но из-за сильной театральной условности пришлось от них отказаться. И вот ассистент режиссера предложила мне посмотреть Люду, которая сыграла до этого в фильме «Бабуся» маленькую роль. Мы вызвали Люду и Славу в Москву, чтобы посмотреть, как они будут играть вместе. У них были такие потрясающие совместные пробы, что стало понятно: они абсолютно подошли друг другу. Люда тоже оказалась очень органичным человеком, да и Театр Додина, где она играет, – реалистический.

– А как реагировали деревенские жители на съемки?

– Абсолютно нормально: вроде того, что кто-то в поле пашет, а кто-то кино снимает. На съемках они вели себя очень дисциплинированно. Все, вплоть до мальчиков, двух Димок, которые сыграли детей наших героев.

– Я слышала, вы снимали на допотопной технике. Как вообще финансируется наше кино?

– Деньги нам выделяют Госкино или телевидение. Но для того чтобы их получить и запустить проект, мы все сейчас проходим конкурс. Отдаем свои сценарии в Госкино, а там уже решают, субсидировать или нет. Из-за отсутствия денег у нас половина фильма снята камерой «Конвас». Она была создана в годы Великой Отечественной войны для репортажных съемок. Потом она долго и верно работала, но трещит, надо сказать, как автомат Калашникова! «Конвас» сейчас, конечно, неудобен в работе, но у нас не было денег на хорошую технику.

– Признайтесь, вы рассчитывали, что фильм возьмет какой-то приз, если учесть последние фестивальные тенденции, моду на документализм (взять хоть присуждение главного приза на последнем фестивале в Каннах документальному фильму Майкла Мура).

– Если бы режиссеры были так умны и рациональны, они бы просто занимались бизнесом. Но я не верю в такой режиссерский расчет. Во всяком случае я им не обладаю точно. Просто это мой язык – документальный, я так разговариваю в кино. И мне кажется, что «Время жатвы» – абсолютно зрительский фильм. Но так как система проката пока только восстанавливается и эта дорога – от фильма к зрителю – разрушена, мы ее и не проходим и мы не понимаем, что может понять зритель и что может не понять. Смотрите, «Возвращение» неплохо идет в прокате и даже Тарковский идет в кинотеатрах спустя энное количество времени.

– Будучи документалистом, вы, наверное, убедились в том, что жизнь придумывает более фантастические истории, чем это могут люди?

– Конечно! Эту историю я бы никогда не выдумала. Да и вообще я постоянно встречалась с потрясающими людьми. Например, свою первую картину «Конец пути» я снимала в Марийской Республике. Там строили ГЭС и, расчищая пространство под водохранилище, разрушили на многие километры окрестные деревни. И вот в одной из разрушенных деревень осталась жить лишь одна старушка – тетя Зина, которой было уже 80 лет: ей некуда было больше деваться. Вокруг нее на 25 километров не было больше никого.

Тетя Зина рассказывала нам замечательные истории про их жизнь в колхозе в 30-е годы. Например, про то, как они каждое утро… гимновались. Оказывается, вся деревня со звуками радио вставала и пела гимн! Если бы я показала это в художественном кино, сказали бы – вранье. Но так было на самом деле!

– К сожалению, у нашего зрителя нет привычки к документальному кино. По телевидению не показывают хорошие документальные ленты, которые зачастую более интересны, чем художественные…

– Да, это так. Существует еще и привычка к языку, иногда она возникает и спустя 50 лет. Те же самые импрессионисты, которые сейчас кажутся просто азбукой живописи, в свое время не воспринимались даже образованными людьми. Некоторые даже переворачивали их картины вверх ногами: не могли понять, где стог, где корова. Сейчас стог и корову видят все. Благодаря искусству сформировалось зрение. Сегодня это может быть понятно ста зрителям, а через 10 лет – уже тысячам, через 50 лет – миллионам. Такое искусство – не мейнстрим – должно существовать, потому что оно расширяет возможность восприятия разных языков и миров. А это расширяет мозги.