На чтение: ≈ 37 мин.На сайте гимназии №1543 время от времени появляются интервью: учителя отвечают на самые разные вопросы о жизни, как-то ответила на них и Елена Волжина. Чтение это прелюбопытное: с каждой строкой понимаешь, почему школа, которую по праву называют по имени ее основателя и руководителя Юрия Завельского, стала нынче островом интеллигентности, культуры и Педагогики. Елена Волжина – одна из педагогических звезд гимназии, если бы все учителя столицы были такими, вне всякого сомнения, наша школа была бы действительно лучшей в мире.
Училась я в нескольких школах. Первой была в городе Фрунзе, так как родители находились в экспедиции, потом московская школа №34, там я училась с пятого по десятый класс, но у меня выпало несколько лет, когда родители забрали меня к себе в Казахстан, где я училась в Приреченской школе геологоразведочной партии-37, даже изучала казахский вместо английского (помню в газетах «Пролетарлары!» – «Пролетарии!»). Когда я вернулась в Москву в девятом классе (без родителей!), то вдруг обнаружила, что пятерка по математике дутая, английский не имеет под собой никакой базы. В 34-й школе математике меня учила Ирина Деева, а английскому – Маргарита Гинзбург. Они поставили мне двойки в первом полугодии 9-го класса. А ведь я вернулась круглой отличницей в школу, в которой уже училась в 5-6-х классах, а тут такое! Это был серьезный удар по самолюбию, но я не замкнулась, не обиделась, не впала в депрессию, а просто учила слова и грамматику, ставила произношение, решала математические задачи. Через год заработала четверки по английскому и математике, хотя было нелегко.Литературе меня учила Лариса Гуткина, географии – Юлия Хайкина. Замечательные были учителя. Они почему-то эту диковатую девочку, высокую, тоненькую, из какой-то казахской школы, опекали. Что-то они во мне захотели увидеть и здорово помогли. Я до сих пор им всем благодарна.Я окончила класс с химическим уклоном и, естественно, не думала ни о какой педагогике и литературе. Мы занимались химией, проходили летнюю практику в Институте тонких химических технологий – школа №34 находилась на Плющихе, моя практика после девятого класса: лаборатории химического института, длинные узкие коридоры, бесконечные титрования растворов, микроны, миллиграммы. После выпускного вечера я понесла документы в этот институт. Но, подойдя к дверям, вдруг остановилась и поняла, что больше не могу надеть белый халат, чтобы всю жизнь кропотливо заниматься химическими опытами, экспериментами, смешиваниями, осадками! Я резко повернула налево и вошла в подъезд здания, которое располагалось рядом. Это был педагогический институт, филфак – роскошное здание начала XX века, бывшие Московские высшие женские курсы. Я подала туда документы, никого ни о чем не спрашивая, ни с кем не советуясь, родители были в экспедиции, мы жили с бабушкой вдвоем. Сочинение написала на четверку, устную литературу и русский сдала на «пять», так же сдала историю и английский – невозможная вещь, никогда языка не знала (но спасибо Маргоше – Маргарите Аминадовне!) – и поступила. Естественно, не для того чтобы быть училкой! Много было фантазий в голове, казалось, что быть учителем довольно скучно.Я принадлежала не к романтическим «шестидесятникам», а к скептическим «семидесятникам», никогда не была усидчивой, серьезной студенткой, заранее выбравшей себе спецсеминар, привязавшейся к определенному преподавателю, желавшей вступить в какое-то студенческое научное общество, чтобы потом заниматься в аспирантуре. Меня все это не очень интересовало. Все свое образование я получила потом. Всегда много читала, это мне нравилось, размышлять на семинарах о прочитанных книгах тоже нравилось. Писала какие-то научные работы, курсовые, сейчас понимаю, какими они были убогими! Когда я сейчас читаю работы своих десятиклассников, то понимаю, что они уже могут гораздо больше. Они и самостоятельнее, и грамотнее, и однозначно интереснее. Как-то мы были не очень готовы к научной работе. Это же был 1972 год, застой, у нас было оппозиционное сознание. Нас раздражала история, которую нам преподавали, возмущали трактовки русской, советской и зарубежной литературы. Нам объясняли, что творчество Джойса или Кафки – буржуазные художественные выкрутасы с непонятной идеологической начинкой. Это были годы XXIV съезда: рапорты, бесконечный Брежнев, ссылка Сахарова, высылка Солженицына. Драма их судеб складывалась на наших глазах. Помню закрытый просмотр фильма Тарковского «Зеркало», поездки в Питер на квартирные выставки, ночные разговоры о социальной апатии. Мы, как рыбки, выскакивали из лишенной кислорода воды, чтобы хватануть свежего воздуха, и, оглушенные этим, уходили глубоко на дно. Мы всему сопротивлялись, нас все раздражало. Это касалось и нашего образа жизни, и наших эстетических вкусов, и нашего досуга. Мы бегали по чердакам, где проводились вернисажи, ездили в Измайловский парк на знаменитую «Бульдозерную» выставку, у нас была отдушина – театр, например, «Таганка», куда невозможно было попасть. Мы с подругой Катей регулярно разыгрывали визит иностранной журналистки с переводчицей, которые должны попасть на спектакль, чтобы потом о нем написать. Нас всегда пропускали: спектакли «Таганки», «Современника», «Сатиры» были пересмотрены полностью. Общение с режиссерами очень много дало мне: свободу эстетического выбора и личной интерпретации текста, восприятие слова как единицы пространства и времени. Да, были еще курсовые работы, доклады, песни Кима и Окуджавы на сборищах, работа в пионерлагерях с подростками, первая практика в школе. Отношение ко всему было ироничное, мы составляли словари сленга хиппующей молодежи, проникали на все закрытые просмотры Московских международных кинофестивалей: у меня был знакомый режиссер, который сбрасывал со второго этажа кинотеатра в Лужниках удостоверение, мы поднимали его, вертели перед носом билетеров, проходили и повторяли номер. По ночам залезали в пустые троллейбусы и репетировали с другими курсами спектакль. В самиздате появились стихи Бродского, мы были одними из первых, кто их читал. У меня была подруга Аня Менакер, дочь режиссера Леонида Менакера, талантливейшая и сложная (она трагически погибла в 30 лет), ее друзьями были Гребенщиков, Макаревич. Так вот Анька привозила нам стихи Эдуарда Лимонова или перепечатанные на машинке (пятая копия с пропавшей буквой «а» и отсутствующими запятыми) стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Помню французское издание романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» – никто из нас внятно не мог объяснить, о чем эта книга, а самим было трудно соединить все нити ее сюжета. Тогда же прочла полуслепой экземпляр «Ракового корпуса» Солженицына. Это все было вопреки той литературе, которую мы должны были списками читать, обучаясь на филфаке. Мы, конечно, ее тоже читали, но слегка пренебрежительно. Когда эпоха формирует потребность сопротивляться, то очень легко впасть в социальный и эстетический снобизм: не принимать что-то, заранее подозревая в этой упаковке идеологическую начинку. Мы, конечно, читали книги, которые нам выдавали в институтской библиотеке, начиная с античной литературы и заканчивая всеми семейными сагами Маннов, Голсуорси, Драйзера. Это называлось «нашей» литературой, разоблачающей буржуазный образ жизни. Однако интерес был к другому. Впервые был прочитан Сэлинджер, я писала курсовую по рассказу «Хорошо ловится рыбка-бананка». Я помню потрясение от книги Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Мы читали и обсуждали ее на семинаре с нашим потрясающим, молодым, харизматичным Мишей Ладыгиным. Теперь это довольно известный филолог, методист, педагог, автор многих учебников для школы, в том числе и курса зарубежной литературы. А тогда он был Мишей, с ним здорово было болтать о романах, только что прочитанных в журнале «Иностранная литература». Был ярко выраженный интерес к зарубежной литературе и в меньшей степени к русской – она казалась всегда рядом, избыточно изданной, с подробными комментариями, а студентам хотелось острого и не очень известного, например, я писала диплом по еще не изданной повести Андрея Платонова «Впрок», что возмутило дипломную комиссию, защиту запретили!Я оканчивала институт в 1977 году. Это был тот период, когда выпускников московских вузов разбрасывали по всей стране и остаться в Москве было проблематично, если нет отягчающих обстоятельств: болезней родителей, маленького ребенка или собственной инвалидности. Для того чтобы никуда не уехать (а я уже наездилась в своей жизни), я, будучи студенткой пятого курса, пошла работать в школу, найдя ее по объявлению, там нужен был учитель. Я ничего не знала об этой школе, только номер – 721, на Полежаевской. Я приехала, поговорила с директором, она взяла меня в этот же день, а на следующий у меня уже были уроки в шестом классе. Она дала мне программу и сказала, что завтра у этих детей по программе начинается книга Фурманова «Чапаев». Можно себе представить мое отношение к этой повести в то время! Вещь неплохая, но заворожить ею шестиклассников трудно. Там не было даже того, что обычно присуще революционным книгам, – там не было романтики. Подробное и скучное повествование, это вам не фильм «Чапаев»…И вот я пришла в кабинет, меня представили и тут же ушли, оставив наедине со странным классом. Часть детей сидели на первых трех партах трех рядов, потом был пропуск две-три парты… а остальная гвардия, человек 15, сидела на последних партах, плотно сгрудившись. Я начала о чем-то рассказывать, «камчатка» меня не слышит. Я подошла, чтобы сделать замечание, и поняла, что они играют в карты! Я обратилась к ним: «В чем дело?» – и услышала откровенный мат. Я не поверила своим ушам! Решила, что ослышалась, что разберусь с этим позже, попросила их меня слушать, почему-то произнеся фразу: «Я не привыкла повторять» (это был мой первый в жизни урок!). «Привыкнете», – сказали они и продолжили свою игру в карты.Урок закончился, я зашла в учительскую, меня обступили пожилые учителя, с интересом разглядывающие свою новую коллегу. Спрашиваю: «А что происходит? Что это за класс? Представляете, они матерятся и играют в карты!» На что мне историк Ольга Алексеевна (к несчастью, уже покойная) сказала: «Ну матерятся… Наверное, вы их чем-то раздражили. А в карты… Лишь бы вам не мешало, пускай играют». – «А почему им разрешают играть в карты в вашей школе?» – «А вы что, не знаете, что это за школа, куда вы пришли?» – «Нет, не знаю». Выяснилось, что половина детей в этой школе обычные (как их там называли «домашние»), а половина из детского дома №50, их учили совместно, но меня об этом никто заранее не предупредил. Я начала сражаться. Воевала как с детьми, так и с Фурмановым. Поведение «домашних» было очень взрослым, они словно чувствовали свою социальную ответственность за то, что происходит на задних партах, старались быть великолепными учениками для учителей, которые перед ними стоят. Им было неловко, поэтому это были блистательные дети. Среди них было много будущих медалистов, они прекрасно учились. Зато вторая половина чувствовала себя очень вольготно, их свозили из разных расформированных детских домов, они здесь просто отогревались, отсиживались, проводили время. Я проработала там три года и навела порядок в своем классе. Я ходила к ним в детдом – ругаться, общаться, заинтересовывать, я брала их в свои спектакли, которые мы так и не сыграли, к сожалению. Некоторые даже начали меня слушаться, некоторые хорошо относились, провожали до дома. Но у них была совсем другая жизнь. Я помню Сашу Авдеева, развалившегося на первой парте. (Да, они пересели с «камчатки» поближе – это была победа.) Так вот Саша Авдеев, развалившись, спит на уроке, я говорю: «Ты что?! Что с тобой?!» А он мне: «Ой, Елена Дмитриевна, ночью киоск брали, не выспался». Ну вот такая у них была жизнь. Почему воспитатели не могли ее ограничить рамками законов, какими-то делами, вовлечением в интересный досуг? Я так до сих пор и не поняла. Наверное, чтобы заниматься с такими детьми, нужно жить с ними одной жизнью, ночевать с ними в одном здании и видеть их не с 8.30 до 17.00, а двадцать четыре часа в сутки…После этих боевых трех лет меня невозможно испугать сложным классом, неподчиняющимися детьми или немотивированными подростками. Этот номер со мной не проходил уже в молодости. Когда я сталкивалась с саботажем урока, так искренне этому поражалась, прося объяснить причину этой глупости, что любые дети терялись, начиная видеть абсурд ситуации. Как можно сорвать урок и лишить себя интереснейшего знания? Как можно пожертвовать своим и чужим временем для сопротивления человеку, пришедшему с книгой или важным вопросом? Это работает до сих пор, просто нужно самой верить, что за тобой стоит человеческая культура, а ты ее доставляешь, как бегун несет Олимпийский огонь. Как только усомнишься в значимости своего урока, как только оглянешься назад, чтобы проверить, идет ли за тобой Эвридика, тут и потеряешь детскую душу, как Орфей, усомнившись, потерял возлюбленную, получив вместо нее тень. Еще страшнее превратиться в соляной столб, то есть остановиться в развитии, пользуясь прежними своими суждениями и наработками.Я никогда не собиралась работать в школе. Однажды Миша Ладыгин мне сказал: «Ну вы-то, Лена, в школу не пойдете, это понятно!» Им казалось, что я так хорошо болтаю, что должна стать журналистом. А я считала, что достаточно проработать молодым специалистом только три года. Тогда же не отпускали! Получил образование – отработай, отдай государству натурой за те деньги, которые потрачены на тебя. И я проработала в этой школе три года. Безусловно, меня все это зацепило. Я дружила с теми «домашними детьми», мне было с ними страшно интересно. Но мне пришлось уйти из 721-й школы из-за конфликта с заведующим роно. Я очень мешала в этой школе многим вещам, хотя, наверное, должна была вести себя мудрее. Поражает вот что: из всей нашей институтской группы (30 человек) в школе работаю только я.В 1980 году мне позвонила Лариса Давыдовна, моя учительница литературы в 34-й школе: «Нам в школу №43 нужен учитель литературы и русского языка». Я пошла на собеседование к директору 43-й школы. Часов пять я провела в его кабинете, отвечая на самые разные вопросы, в том числе понравилась ли мне последняя версия «Вишневого сада» на Таганке и можно ли предположить, что в чеховском спектакле кто-то из героинь играет на гитаре и поет цыганский романс. Я не знала, что меня проверяют по всем статьям, что идет сканирование моего эстетического и интеллектуального состояния, моего художественного вкуса. Кто лучший поэт – Цветаева или Ахматова? Могу ли я продолжить строчку из Пастернака («Елена Дмитриевна, я забыл, как там у Пастернака?»). Я думала, что человек со мной просто пьет чай и разговаривает, потому что ему делать нечего. А он нанимал меня в школу, как оказалось, на всю жизнь. На выходе из кабинета меня с нетерпением ждала Лариса Давыдовна: «Все нормально? Прошла собеседование?» – «Какое собеседование?» Вот так Юрий Владимирович Завельский отбирал учителей. Вот так я попала сюда. Мне казалось, что ненадолго…Мне достался очень сложный класс 4-й «Б». Наверное, это тоже была проверка меня на прочность. Но после детского дома №50 мне было ничего не страшно, и я, конечно, боролась с этими детьми. С некоторыми я продолжаю общаться и дружу до сих пор. Катя Турицына, например, из этого выпуска. Там было много сложных детей, но они были яркие, громкие, во многом жили детскими инстинктами, мне было с ними трудно, интересно. Кроме того, мне дали старшеклассников, класс Ирины Николаевны Деевой. Это были самые блистательные дети – умные, талантливые, креативные. Среди них Костя Харитошкин, теперь уже настоятель московского храма, Игорь Сорокин, с которым мы дружим всю жизнь: он многих моих учеников переводил в Крым и на Кавказ, благодаря детскому туризму став из шалопая профессиональным спасателем. Так что у нас есть свои в МЧС! Но самый для меня важный выпуск – 1986 года, оттуда мои близкие подруги Ира Кронрод, Аня Шуб, Катя Тероганова, дружу со своими учениками-коллегами Олей Шейниной, Олей Ильиной, Лизой Паремузовой, Ритой Крысановой. Последние трое из одного класса! Мои друзья других выпусков – Катя Соколова и Полина Соколова. Сейчас тесно общаюсь с Сашей Бассель, Темой Стрелецким, Таней Шустиловой.Выскочить из школьной жизни в какую-то другую профессию было невозможно, хотя у меня искушений было много. На каком-то обсуждении фильма в Доме кино я выступила, и ко мне обратились с приглашениями пойти в тот или другой киноведческий журнал. Таких случаев было достаточно – написать статью, попробовать себя в журналистике. Я думала, вот проверю тетрадки – и напишу статью. Вот выставлю четвертные оценки, наступят каникулы – и напишу статью. Вот вернусь из поездки с детьми, отдохну чуть-чуть – и напишу статью. Прочту, что мне нужно по программе, закончу, заложу закладками – и напишу статью. Это оказалось невозможным… Я, наверное, отношусь к людям линейным: вошла в какое-то русло, встала на какие-то рельсы и не могу свернуть или выпрыгнуть, должна доехать до конца, а потом решить, какой будет следующая станция. Школа – это такая эстакада, с которой выпрыгнуть можно только на скорости, зная, что расшибешься. Если ты не сделал этого в первые три-пять лет работы в школе, если тебя не погнали дети или администрация, ты уже никогда не сделаешь этого. Только если обстоятельства не заставят тебя изменить образ жизни или страну проживания. Но я, даже преподавая в Америке, не смогла остаться там. Меня тянуло в мою, к тому времени уже 1543-ю, я не предполагала, что в жизни может быть что-то интереснее, чем общение, учеба и творческая жизнь с ребятами и коллегами на Юго-Западной.Это было замечательное время – я пришла молодой, и меня опекали замечательные, зрелые, умные женщины. Придя работать в 43-ю школу, я как будто вернулась в свою 34-ю, ведь я попала в круг своих собственных учителей. Но в них было потрясающее качество: они воспринимали меня не как бывшую ученицу, а как коллегу. Они не относились ко мне свысока, они говорили мне приятные вещи, а не рассказывали о моих недостатках. Это поразительно! Требовательная, жесткая Ирина Николаевна Деева находила слова ободрения, ведь я преподавала литературу в ее сложнейшем классе. Маргарита Аминадовна Гинзбург, Юлия Романовна Хайкина, Лариса Давыдовна Гуткина, Роза Александровна Новосельцева отнеслись ко мне, как к удачному пополнению. То, что они дали мне в 34-й, а потом в 43-й школах, сформировало меня как человека и учителя. Я могу точно сказать, что мои педагогические принципы (конечно, они есть) во многом перешли ко мне в процессе общения с ними, а не прямым постулированием педагогических аксиом. Я не выношу специальный язык педагогики: существительные с «-ание», «-енции», «-истами». Это язык детских врагов, вооружившихся словами-фагами, пожирателями смыслов, любви, энергии, желаний. Мне всегда нравилась прозрачная требовательность Ирины Николаевны Деевой. Я знаю, что и сама слишком требовательна. Социальный заказ давно требует смягчения педагогической нагрузки. От нас хотят игры, а я все-таки человек «деевской школы», здесь никто меня ни в чем не переубедит. Ребенку должно быть трудно и интересно. Если отсутствует хотя бы одна составляющая, то толку не будет. Нельзя школьные предметы превращать в занимательную игру, как нельзя кормить только деликатесами. Интерес должен возникать не только потому, что тебе учитель предлагает интересную проблему, а потому, что сам процесс личного интеллектуального развития, открытия, решения, доказательств, понимания чего-либо – это интересно.Маргарита Аминадовна Гинзбург учила меня своим примером. Она жила в школе, жила школой, жила интересами детей. Для нее это были самые главные на свете темы для разговоров. То, как она рассказывала о судьбах своих выпускников; то, какое участие она принимала в их драмах, в их счастливых романах, в их взаимоотношениях с родителями, стало для меня вторым основным принципом: тебе должно быть интересно все, что происходит с теми, кто рядом с тобой. Ты должна этим жить, это не кончается звонком с урока. Поэтому организация педагогической жизни, поездки, отчеты, игровые и классные часы – это все наследие Маргариты Аминадовны Гинзбург. Свет в ее окне гас часов в девять вечера. Наверное, лет пятнадцать мы вчетвером – я, Деева, проверяющая тетради, Гинзбург, готовящая классные часы, Хайкина, по душам разговаривающая с детьми, – возвращались домой глубоким вечером, все вместе садились в метро и разъезжались по своим станциям. Огни в 43-й школе горели до ночи во многих кабинетах.Конечно, примером послужила и Юлия Романовна Хайкина со своей мудростью, умением деликатно, но очень точно очерчивать границы пространства дозволенного и недозволенного. Восхищал ее потрясающий юмор, ее ироничная манера общения. Она умела пропустить дерзость какого-то ученика или учителя, а потом тихо сказать ему: «Зайди ко мне после урока» – и так с ним поговорить, что ему сразу все становилось понятно. Это урок, который она всем нам давала постоянно. В какой степени мы его усвоили, не нам судить. Но я помню, что это был удивительный педагогический дар – так разговаривать с каждым.Лариса Давыдовна Гуткина – мой учитель литературы, которая все эти годы учит нас доброте и умению прощать. Хочу вам признаться, что школа учит смирению. Не смиренный человек здесь работать не может. Амбиции, гордыня, самоуверенность, апломб – это то, от чего можно освободиться, работая в школе. Может быть, вы сейчас улыбнетесь, ведь, безусловно, во мне есть и одно, и другое, и третье до сих пор. Но школа меня вылечила от многих вещей. Я за это благодарна детям. Я и сейчас часто бываю неуступчивой, кто-то и сейчас видит во мне снобизм, но гордыни нет давно. Мне стало легче жить. Апломб – это внешняя темпераментная манера говорить, спорить – это нормальное качество, необходимое, провокативное. Я часто провоцирую детей на спор. А Лариса Давыдовна из тех людей, которые умеют любить не за что-то, а подчас вопреки чему-то. Они с Маргаритой Аминадовной всегда были большими друзьями самых сложных детей. Они уже после школы, лет до двадцати, сопровождали и опекали детей с такими запущенными судьбами… И какие были плоды!Главным моим учителем литературы в 43-й школе стала Ольга Евгеньевна Потапова, позже она стала и моей подругой. Это она превращала уроки в цепь литературоведческих открытий, это она заразила поэзией школу, начав циклы школьных поэтических вечеров, это она давала нам советы и вдохновенно строила возможные конструкции будущих уроков. Но с каким тактом! Доверием! Умением восторгаться тем, чего пока нет, но когда-нибудь будет! Каждый из ее выпускников со мной согласится, кроме гламурных мещанок, которые и не прочтут этот текст никогда. Спасибо, Потапыч, за твои университеты!Хочется вспомнить и Галину Петровну Лазаренко, уже ушедшую из жизни, но оставшуюся в моей памяти талантливым дидактом, щедрым человеком, интересным филологом, непримиримой воительницей. Она стала целой эпохой в нашей 43-й, оставив множество благодарных учеников, глубоко преданных ей. Это признак высшей пробы учительства, хотя порой с ней было очень сложно, в том числе и мне.С любовью вспоминаю Валентину Григорьевну Смирнову, в которую были влюблены все мальчики от 5-го до 11-го класса. Правописание мягкого знака в глаголах у нее превращалось в психологический триллер, дети замирали!34-я школа была очень честной, требовательной и… теплой. Как и все учителя, о которых я только что говорила. Я еще не упомянула Розу Александровну Новосельцеву, удивительно талантливого человека. Черчение, музыка, походы… Она была прекрасным художником: это тоже то яркое, незабываемое педагогическое мастерство, которое по наследству досталось 43-й от 34-й.Собрал всех в одной школе, конечно, Юрий Владимирович Завельский. Он знал, кого берет, потому что работал в роно на Плющихе и нашу 34-ую школу опекал. Он со своим темпераментом, требовательностью, энергией, романтическим представлением о том, какой должна быть настоящая школа, был и равен этим учителям, и обязан им многим. Ведь и они ему сразу поверили и пришли в 43-ю.Дальнейшее в строительстве нашей школы, конечно, связано с личностью Юрия Владимировича. Он мягче, чем Деева. Он еще лучший организатор, чем Гинзбург. Он умеет разговаривать с людьми так же, как Хайкина. Он еще более предан литературе и искусству, чем Гуткина. Но он тот человек, который лепил образ школы, во всем доверяясь своим коллегам. Он человек приоритетов. Вот чем для меня в жизни важен Завельский, и это самый главный урок, который я, надеюсь, как его ученица, усвоила. Нужно быть человеком приоритетов. Можно поступаться мелочами, деталями, некоторыми принципами, своими амбициями, какими-то своими не вовремя данными обещаниями, своими решениями – их можно счесть не совсем верными. Нельзя поступаться самым главным. Как трудно бывает нашей школе, когда кто-то не поступается ничем! Как трудно бывает с кем-то договориться, потому что есть природная вредность, бешеный темперамент, уверенность в собственной правоте. Как в этом плане легко, приятно и совершенно необычно с директором! Он в запальчивости тоже может быть очень резким и порой одномерным: «Нет, и все, так, и никак иначе». Но к нему можно прийти и аргументировать свою точку зрения. Вот за это я его уважаю. Он может выслушать тебя и вдруг согласиться: «Ну хорошо, пусть будет так».Он научил меня самому главному: в педагогической деятельности невозможно жить в футляре вечной правоты. Не случайно это вызывает ассоциации с вечной мерзлотой.Умение признавать ошибки – это про Юрия Владимировича. Он их мало делает, меньше, чем мы все, но в нем всегда есть благородство и та сила мужского и человеческого достоинства, которая позволяет признать свою секундную неправоту. И он никогда этого не скроет. Мне кажется, я тоже могу признавать свою неправоту. Это трудно, но раньше было еще труднее. Мне хочется, чтобы наши коллеги научились этому качеству – не поступаться главным, идти на компромисс в несущественном и признавать ошибки, если они были в общении. Это главные условия стать приличным преподавателем.Культура, образование, вечная жажда знать и развиваться – это то, что присуще Завельскому. Этому нельзя научиться. Это не может быть уроком, потому что нужно быть таким же, как он, чтобы так же этого хотеть. Я не вижу рядом с собой и среди своих коллег людей, которые были бы ему в этом плане равны. Поэтому это нельзя считать уроком. Этому можно только красиво завидовать.Большое интервью с Еленой Волжиной читайте на сайте гимназии №1543:http://www.1543.ru/teachers/inter/volzhina/ed.htm
Выбор читателей
Комментарии