Елена КАМБУРОВА:

Не знаю, догадываются ли они, что их хозяйка, хрупкая женщина в длинной шерстяной юбке и красных вязаных тапочках, гениальна? А может быть, эту тайну хранят огромные тряпичные куклы?..

Когда-нибудь о нашем времени будут говорить “время Камбуровой”. Так сейчас мы вспоминаем Федора Шаляпина, Сергея Лемешева, Александра Вертинского, Эдит Пиаф… Мы счастливы, что можем слышать и видеть ее. А я до сих пор не верю, что мне выпало и особенное счастье – общаться с Еленой лично: по телефону, в гримерной после концертов и у нее дома.

Я пришла к ней в сумрачный февральский день. Бывают в конце зимы такие удивительные дни, когда вдруг начинает таять снег, и вот уже над головой и под ногами – первые потоки весенней воды… Южный ветер обещает скорое тепло и бесконечную радость.

Незадолго до этого мы с друзьями были на концерте лауреатов конкурса актерской песни имени Андрея Миронова. Концерт организовала и вела Елена Камбурова. Мы впервые увидели ее единомышленников, ее последователей, положивших начало новой песенной традиции, традиции актерской песни…

-…Эта мысль пришла мне в голову после того, как я побывала во Вроцлаве, на польском фестивале актерской песни. Он существует около двадцати лет, это уже традиция. В Польше этот фестиваль пользуется большим вниманием и любовью не только в элитарной среде, но и у более широкого круга зрителей.

Я подумала: странно, ведь Россия – страна, где этот жанр вообще должен быть на первом месте! Почему же такие конкурсы не проводятся у нас? Позже поняла – для того, чтобы развивалась авторская песня, достаточно песню сочинить, взять гитару, выйти и спеть. А актерская песня требует от человека уже профессиональной подготовки, требует присутствия актера. В стране, в которой царил цензурный режим, актерская песня развиваться практически не могла. Опять же с авторской песней можно было быстренько собраться, организовать фестиваль где-нибудь в лесу… Мог один человек существовать, два… Я просуществовала таким партизанским способом долгие годы, раз’езжала, меняя фамилии авторов. У меня были свои защитные вещи, с трудом меня защищавшие, но все-таки. А о том, чтобы традиция родилась, и речи быть не могло. Потому что все пресекалось на корню: “А про что вы поете?” Нельзя было упоминать ни Мандельштама, ни Цветаеву… Сейчас в это трудно поверить. Но это было совсем недавно.

– Я застала кусочек того времени…

– Да, было ничего нельзя. И чтобы это явление – актерская песня – встало в рост, должна была быть, как говорят, наша ментальность, но совсем другие условия. Отсутствие свободы многого нас лишило. В Польше такого зажима, как у нас, никогда не было. Если уже в 60-е годы я слушала пластинку композитора Зигмунда Конечного в исполнении Эвы Демарчик, а у нас она никогда бы в жизни не вышла…

Сейчас возможность петь в смысле цензуры, в смысле свободы есть. Но она осложнилась другой несвободой – финансовой. Теперь все воспринимается так – будет ли это иметь доход. А раньше на все смотрели с точки зрения “идеологического дохода”.

Для того чтобы все-таки жанр актерской песни стал традицией, действительно нужно, чтобы произошло чудо, чтобы среди “новых русских”, среди богатых людей нашлись те, кто хоть чуть-чуть думает о судьбе России. Ведь в ткани судьбы России поэтическая песня всегда имела огромное значение. Это, по сути своей, лучшее, что есть в авторской песне.

Актерской можно назвать любую, характерно сделанную песню. Но меня волнуют те, в которых есть и “про что” сказано, и хорошо сказано. В которых есть душевное, духовное напряжение. На фоне недавно прошедшего (уже в третий раз) конкурса актерской песни появление таких песен более возможно. Поэтому когда журналист Марина Райкина предложила мне стать членом жюри, я согласилась, чтобы посмотреть на его участников именно с этой точки зрения и, конечно, чтобы поддержать ребят. И еще потому, что мой голос, просто лишний голос мог что-то решить для тех, кто думает, для чего он поет, для чего стоит на сцене.

И такие люди появились, хотя пока они скорее исключение. Это хорошо показали финальные концерты конкурса, которые транслировались по телевидению. Там была типичная эстрада с присущими ей легковесностью и пошлостью. А наши концерты – это выступления отдельных представителей конкурса, которые стали лауреатами и которые отвечают моим душевным запросам. Сам же конкурс, в том виде, в каком он есть, во многом мне не нравится. Потому что часто драматические актеры уходят в песню, устав от драматического театра. В лучшем случае это лирическое самовыражение или повод увеличить свою популярность. А наши песни – это иное, это служба…

Если бы я взяла всех подряд лауреатов, это были бы уже другие концерты. Мы же хотим отделить “своих”, образовать свое поле. Кстати, наше выступление непоказательно в том смысле, что чисто актерских песен почти не было. Это станет возможным тогда, когда появится традиция. Очень трудно еще от’единиться от жанра авторской песни, да и не надо. Это более исповедальные, в основном лирические песни, это откровения души. Если же говорить про чисто актерскую песню, она может быть еще шире, богаче, интереснее по краскам… Она требует еще присутствия театра представления.

– Это то, что когда-то называлось “третье направление”?

– Предтечей появления конкурса стала идея композитора Владимира Дашкевича, который всю жизнь писал для драматических актеров – на стихи Маяковского, Мандельштама, Ахматовой… Я была счастлива все это петь, я чувствовала себя в этом органично. Так вот, Дашкевич предложил открыть при Союзе композиторов своеобразное “третье направление” – что-то среднее между классикой и авторской песней. Хотя в моих программах и много авторских песен, я пытаюсь увести их за рамки просто пения под гитару, пытаюсь дать им все возможные краски, на которые они способны.

– Скажите,а кто аранжирует мелодии? Вот, например, Гершвина, “Summer time”?

– От желания что-то спеть появляется смелость. Я очень давно мечтала спеть эту песню, а меня все отговаривали: “Зачем? Есть столько потрясающих исполнителей, ты в этом жанре не сильна…” Да, действительно, ее пели многие, в том числе и великие. Но это всегда был повод обнародовать свою музыкальность, поупражняться в умении импровизировать…Они это делают блестяще. А для меня это прежде всего колыбельная, которую поют малышу. Мне именно так и хотелось ее спеть, может быть, слегка импровизируя, но импровизация ложится в основном на плечи музыкантов.

Главным критерием “получится-не получится” я считаю такой – органичен ли ты в чем-то. И мне кажется, я для себя тропинку нашла. А вообще процесс работы над песней я бы назвала словом “ворожить”. Я прочитываю песню – мне хочется ее расширить, дать словам лучше дышать. Она завораживает, начинаешь плыть по своему течению. Придумываются какие-то вокализы, что-то еще… К сожалению, я могу говорить с моими музыкантами – Олегом Синкиным и Вячеславом Голиковым – не языком музыкальных терминов, а больше языком эмоционального восприятия мира. Я говорю: здесь мне нужен полет, здесь шелест, нет, не эта краска… Начинаем искать в синтезаторе, все вместе пытаемся что-то изменить. Олег реализует многие мои мысли. А Вячеслав недавно с нами работает, очень талантливый человек…

– Елена, а почему так мало ваших записей?

– Мне очень трудно справиться с техническими условиями. Мое поющее существо в этом смысле очень хрупкое, а мне хочется, чтобы песни звучали как на лучших моих концертах. Для меня это очень важно.

– А как вы обычно работаете: берете “готовые” песни? Или читаете стихотворение, потом ищете композитора?..

– Это идеальное представление. Да, у меня есть отложенные стихи. Что-то я даю Олегу, другим музыкантам. Потом появляются песни. Но на самом деле все гораздо сложнее. Мне, например, очень хотелось спеть “Россию” Галича. Было несколько вариантов, но я никак не могла в них прорасти, почувствовать себя органично. Теперь эта песня есть у меня в репертуаре.

– Но сначала все идет от стихов?

– Сначала – от того, “про что” эта песня. Хотя чем больше проходит времени, тем ниже я склоняю голову перед музыкой. То лучшее, написанное человеком, что есть в музыке, – это действительно от Бога, через Бога, через небеса: хоровая музыка, музыка Моцарта, Вивальди… А в XX веке она отражает сегодняшнее время – со всякими поворотами, разрушительным началом, абстракцией… Мне трудно это принять, и я тянусь, конечно, к музыке до XX века. Или же к той, где есть традиция гармоничного отношения к миру, к душе человеческой…

– Вам не страшно жить в нынешнее время? Бывает такое?

– Конечно. Время тяжелое. Смотришь на памятники архитектуры и думаешь: “Боже мой, как они добры, красивы, как прекрасны деревья, природа… Каким счастливым могло бы быть человеческое пребывание на земле! Если бы все горести заключались только в личных драмах, одиночестве, болезнях…

Страшно, что существуют войны, политические распри, страшно, когда ты видишь, что над тобой люди, у которых нет души. Это не люди, а какие-то вычислительные машины. Сейчас время вычислительных машин. Дети, кроме компьютера и компьютерных представлений, ничего не признают. Песня – тоже как компьютер. Вся сегодняшняя массовая культура – это купленная за деньги возможность уничтожать человеческую душу. Думаю, многие “творцы” подобной продукции до конца не осознают, что являются гостями на балу у Сатаны. Это страшно, конечно. Но было бы намного страшнее, если бы ты не видел и не осязал вокруг себя других людей, которые держат в руках эстафету вечной культуры. Они есть. Было бы совсем страшно, если бы люди, которые еще лет пять назад ходили на мои концерты, сегодня бы говорили: “Видите ли, все, что она поет, осталось в том времени. А сегодня нам нравится совсем другое…” Страшно, что молодые никогда многого не увидят. Они оглохли еще до начала, до того, как у них мог бы развиться этот слух, которым они могли бы услышать Моцарта, Вивальди и, скажем, Окуджаву… Они уже и Окуджаву не могут расслышать. Нечем.

– Я тоже очень страдаю из-за этого…

– Как хотелось бы не тратить наши силы и время на страдания такого рода, а работать над тем, чтобы людям вокруг тебя было лучше, чтобы этих людей было больше, чтобы хватило сил и энергии… У меня не на все хватает энергии. Хватает на проведение концертов. В записи же все разрушается, и это мне тяжело. А ведь это не только мое личное дело. Важно, чтобы эти песни звучали. Многие не подозревают, что могут быть слушателями моих концертов, читателями настоящих стихов… Им надо это показать: по радио, по телевидению… Ведь меня многие потенциальные зрители элементарно не знают…

– Вы верили в судьбу?

– Нет, пожалуй. Хотя что-то такое существует. Казалось бы, никаких данных не было представлять себя в будущем актрисой: никто ничего такого не говорил, я была очень стеснительной… Но я хорошо помню, что писала в дневнике: “Я буду актрисой”. Значит, было какое-то предчувствие…

Правда, сначала я еще хотела в цирке работать, быть укротительницей тигров, но это дань времени…

– Это отчасти сбылось. Сколько у вас песен о цирке… А откуда такое отношение к животным?

– Меня это тоже поражает. Потому что у нас в семье не было культа животных, даже наоборот. Собачек, которых я приносила, мне оставлять не разрешали. Просто было не принято. В Хмельницком собаки жили во дворах, а в квартирах как-то не держали… А сколько в нашем огромном дворе обитало бездомных кошек! Я хорошо помню, что все, что я могла быстро спрятать в карман, я несла им. Мы их кормили, опекали. Когда они погибали, мы их хоронили с почестями. Какой был праздник для меня, когда мне, наконец, разрешили держать кошку! Практически все время, которое нужно было уделять урокам, я отдавала любви к нашей Муре…

– А какую погоду вы больше всего любите?

– Жару не люблю. А снег – очень. Хочется мягкости, умеренности. …Смотрю за окно и облизываюсь – сегодня, может быть, удастся пойти на каток, в третий раз после детства. В детстве я каталась на коньках, потом всю жизнь мечтала, но как-то не получалось…

– Марина Цветаева когда-то писала: “Таруса, Коктебель да чешские деревни – вот места моей души”. Есть ли у вас такие места?

– Так получилось, что у меня не было места, куда бы я все время ездила. Люблю природу как одно-единое существо. Каждое дерево может стать любимым. Я никогда не думала, что так люблю деревья. У меня к ним серьезное отношение. Если с котенком я могу играть, сюсюкать, то к дереву у меня отношение как к учителю. Загадочному, прекрасному, непостижимому…

– Елена, вы – терпимый человек?

– Да, многие и многое вызывает раздражение, и с этим порою трудно справиться. Пытаюсь. Я еще стараюсь мало смотреть телевизор, только избранные передачи… Или элементарно: мы садимся в самолет, и сразу начинается привычная всем музыкальная программа. Прошу, чтобы сделали потише. И главное, все нормально сидят, а я не могу это слышать.

Я человек непопулярный. Знаете, мне бы и не хотелось быть популярной. В основном из-за того, что мне не хочется, чтобы климат моих концертов менялся. Я предчувствовала это раньше. К сожалению, общий уровень культуры в нашей стране на низком, мягко говоря, уровне. Поэтому, если ты становишься популярным – хотя бы оттого, что тебя показывают по телевидению, – начинают ходить “не те” зрители. Приходят оттого, что где-то слышали мое имя… Их отрицательная энергетика мне и моим песням очень мешает.

– Вы видите “своих” людей в зале? Лица вообще видите?

– Это зависит от света. Но, знаете, я их чувствую. Зрители часто существуют в моем воображении.

– А кто слушает вас за границей? Больше наши бывшие соотечественники?

– Для них я выступала, пожалуй, только в Израиле. А на других, достаточно редких, сольных выступлениях “наших” бывает немного…

– Что вы там поете? В основном на иностранном?

– Нет. Хочется больше показать, что мы можем, какая у нас песня. У меня есть теория, сейчас постараюсь об’яснить. Например, обожаемого мною Бреля я долгие годы слушала, зная только, про что он поет. Я еще не могла проследить за фразами, конкретика его песен мне была неясна. Я воспринимала сердцем, эмоциями. Слушала пластинку Эвы Демарчик, совершенно не зная польского. Могу слушать чтецов, если они выразительно читают, если выражают что-то. Меня это завораживает. Как прекрасно, когда нас слушают, даже не понимая нас…

У “Театра музыки и поэзии” под руководством Елены Камбуровой пока нет своего здания. Выступления проходят в разных местах, на разных площадках. Чаще всего – у Иосифа Райхельгауза, в “Школе современной пьесы”. Конечно, Москве и стране такой зал очень нужен, как когда-то он был нужен Франции. И все-таки это не самое главное. Главное, как считает Елена Камбурова, – взяться всем миром. Взрыхлить почву, чтобы начать сеять. Главное – верить в чудо. И оно состоится.

Наталья САВЕЛЬЕВА