Ефим Шифрин. Я по натуре не великий оптимист

Когда-то своими монологами (самым хитовым был «Алло, Люся!») он собирал стадионы. Новые времена, заместив былой дефицит юмористов беспощадным их изобилием, сократили эстрадное пространство Ефима Шифрина до размеров концертного зала. Но этот зал всегда полон. А когда, волоча за собой неотвязный шлейф эстрадника (куда ж от него денешься), Шифрин выходит на сцену в драматических спектаклях, партер и галерка тоже набиты битком.

Публика ходит «на Шифрина». Потому что он просто хороший артист. Эстрадный ли, драматический – дефиниции не имеют значения. Сам он говорит: «Я вроде бы в эстрадном жанре, морфологически с ним крепко связан, это моя профессия. Но мне иногда не хочется иметь с ним ничего общего. Думаю, что мой путь – некий синтез театра и хороших, способных пережить время традиций эстрады. На этом стыке, маленьком пятачке куда приятнее что-то выдумывать».

Он работал в театре с Владимиром Мирзоевым, Михаилом Козаковым, Вадимом Дубровицким, Валерием Саркисовым… В кино – с Андреем Кончаловским, Евгением Гинзбургом…

– Вы сознательно выталкивали себя за рамки эстрады или все получалось волею случая?

– Я изначально хотел быть драматическим артистом. А в училище циркового и эстрадного искусства поступил лишь потому, что меня не взяли в театральное; отделение режиссеров эстрады в ГИТИСе я окончил позже.

– На эстрадных подмостках вы себя чувствовали некомфортно?

– Очень комфортно. Успех, популярность, гарантированный кусок хлеба… Но, понимаете, когда мне очень комфортно, мной овладевает жуткое беспокойство: а все ли в порядке? Возникает желание выскочить из удобной, накатанной колеи, попробовать себя в чем-то новом. Отсюда и театр, и кино, и мои скромные потуги на вокал, и участие в телепрограмме «Цирк со звездами». Когда очень удобно, мне… неудобно.

– Работая в Москонцерте в советские времена, вы имели успех у массовой публики. К ней и адресовались?

– Да.

– Вкусы массовой публики непритязательны, сорвать аплодисменты плоской шуткой – нет ничего проще. Вы не стеснялись текстов, произносимых вами с эстрады?

– Всяко бывало. Какие-то монологи тех лет я сейчас вспоминаю не без некоторого, скажем так, смущения, какие-то, напротив, мне нравятся до сих пор. Но за долгие годы работы я пришел к убеждению, что не существует двухэтажной эстрады: одна для элиты, другая для широких масс. Это все равно что думать, будто духовой оркестр заведомо хуже симфонического. Нельзя их сравнивать. У каждого свое предназначение. Какой-то духовой оркестр может быть превосходным, а какой-то симфонический – полное барахло. Вот так и с эстрадой. Свое предназначение она может исполнять либо хорошо, либо дурно. Но делить ее на массовую и элитную глупо и бесполезно. Эстрада должна быть доступна широкому пониманию. Тяжеловесная заумь ей противопоказана. Эстрада столь же демократичный вид искусства, как и цирк. Но работать на эстраде очень трудно – надо уметь держать публику.

– А где иначе? В драматическом театре тоже надо уметь держать публику.

– В драматическом театре лично над тобой не висит меч этой страшной задачи. Если не вытянешь ты, вытянет твой партнер. Если не вытянет твой партнер, вытянет Антон Павлович Чехов. Если не вытянет Антон Павлович Чехов, обязательно вытянет то ружье, которое стрельнет именно тогда, когда заповедал классик. Круговая порука людей в театре – она спасает. На эстраде такой круговой поруки, к несчастью, нет. Ты, и только ты ответственен за то, что происходит по обе стороны рампы.

– Что это значит – держать публику?

– Это страшный сон всех эстрадных артистов. Тебе снится, как «расползается» зал, как он мается в ожидании смешной реплики, и ты ничего с ним не можешь сделать. Вот уже кто-то встает и устремляется к двери, за ним другой, третий… Эти сновидения подобны наваждению, ночному кошмару. А постижение каких-то нюансов в общении с залом приходит только с опытом. Если бы я сейчас вызвался преподавать в каком-то театральном учебном заведении и меня попросили рассказать о секретах удержания зала, я бы не смог произнести ничего. Единственный секрет, которым я сразу бы поделился, войдя в аудиторию: с залом нельзя воевать. С первой минуты ты должен постараться установить с ним дружественные отношения. Иначе обязательно проиграешь.

– Ваша сегодняшняя аудитория – это кто?

– Это разные люди – не однородная масса. Я ведь «летун»: сегодня работаю на одной площадке, завтра – на другой. Соответственно и публика тут одна, там – другая. Сказать, какая мне более дорога, я не могу.

– Но это не публика «Аншлага»?

– Смотря какой «Аншлаг» иметь в виду. Эта телепрограмма переживала разные времена. Был период, когда в ней работали и Розенбаум, и Карцев, и – однажды – Жванецкий… Да и я там работал.

– Вы порвали с «Аншлагом» в результате финансового скандала, в свое время получившего огласку? Или были вкусовые разногласия?

– Были и вкусовые. Эти разногласия копились годами. В какой-то момент губительным в «Аншлаге» стал контекст – та рама, в которую поместили эту пеструю «картину». Контекст «Аншлага» всех рассорил. Но в течение нескольких лет я сотрудничал с этой программой. Потому что без телеэфира эстрадному артисту существовать невозможно. Дело в том, что после кончины телепередачи «Вокруг смеха» «Аншлагу» долгое время не было никакой альтернативы. Это сейчас, какую кнопку ни ткни, – везде маленький клон «Аншлага».

– В этих клонах вас тоже не видно. У вас нет сегодня постоянной телевизионной площадки?

– Постоянной – нет. И я совершенно об этом не жалею. Потому что с годами приобрел возможность выбирать. Позвали, мне понравилось – буду нужен, приду еще раз. Позвали, мне не понравилось – когда вновь позовут, скажу: «Извините, не могу, у меня в этот день концерт в Туле». Я телевидение никогда не рассматривал как место работы. Безотлучное дежурство на экране меня не привлекает.

– Почему в ваших эстрадных монологах, даже самых искрометных, сквозит безысходная печаль?

– Не знаю. Могу лишь отшутиться, сказав про генетическую предрасположенность к горьковатому юмору. Я ведь по натуре не великий оптимист. В этом смысле я абсолютная копия своего отца. Прежде чем совершить какой-то поступок, он на всякий случай брал в расчет и вариант, при котором все может сложиться нелучшим образом. Но этот негативный вариант он учитывал как оптимист. То есть заранее искал выход из потенциально трудного положения. Вот и я так же. У меня много сценариев грядущих поступков. Но почему-то главнее всех тот, при котором задуманное не получится. И знаете, мне это помогает. Я хорошо представляю себе ужас радужных оптимистов, когда они сперва пребывают в возбужденном предощущении удачи, а потом – бац! – и все накрывается медным тазом. Эти ножницы между желаемым и действительным – они срезают мечту.

– Телевидение расплодило несметные полчища писателей-юмористов. Называть их писателями можно разве что через дефис, с извинительной добавкой к первому слову. Человек с бумажкой выходит к микрофону и, непрестанно кося глазами в эту бумажку, читает свои опусы. Вам нравятся такие телеперсонажи?

– Мне они не нравились даже в былом, более пристойном их воплощении.

– Жванецкий до сих пор только так и работает.

– Жванецкого я вычленяю из этого ряда. Потому что Жванецкий – явление исключительное. Но, даже исследуя его феномен, нельзя не заметить, что лучше всего ему удаются тексты, в которых не очень нужен актер, в которых личностный, персональный посыл важнее актерских красок. Я в свое время много читал Жванецкого, имел успех с его монологами, но если бы мне пришла блажь взяться за те его тексты, где лирическая составляющая героя больше, чем составляющая персонажа, я бы потерпел поражение. Авторская интонация Жванецкого непередаваема. Никакой артист не способен выразить Жванецкого полнее, точнее и ярче, нежели он сам.

– Другие авторы, видимо, тоже считают, что лучше, чем они сами, никто их творения до публики не донесет.

– Про других авторов не знаю. Ведь человек с бумажкой появился у микрофона в конце 80-х, когда перестройка вызвала к жизни эти почти плакатные, разоблачительные тексты, когда тоска по запретному слову выплеснулась не только на страницы толстых журналов, но и на стадионы. Тройка-четверка разговорников-юмористов собирала Лужники. Мы путешествовали по городам страны, нас принимали как глашатаев грядущих перемен, мы просто купались в любви и обожании. Но если в текстах конца

80-х сегодня красненьким карандашом отметить те места, где раздавался дикий смех, никто из нынешнего молодого поколения не поймет, над чем мы так смеялись. Скажут: «А что тут смешного?» Это ведь эпоха гласности, когда стало можно то, что раньше было нельзя, вывела на эстраду писателя-юмориста. И это феномен исключительно совкового сознания. Ни в одной стране мира вы не увидите на сцене человека с листочком в руках. Он должен ходить, бегать, двигаться, крутиться. Если это артист, то он должен изображать жизнь другого человека на сцене. Это советская химера – разговорный жанр.

– Тем не менее вы и сегодня в этом жанре работаете.

– Когда я в детстве мечтал стать артистом, я хотел жить другими жизнями, я хотел изображать других людей, как это делал Райкин. Но «пострайкинское» существование разговорного жанра сузилось до монолога в образе. А все остальное, чем блистал гениальный артист, оказалось забытым.

– У вас не возникало желания порвать с эстрадой, безвозвратно уйти на драматическую сцену?

– Нет. Потому что эстраду я воспринимаю как сцену драматическую, только с иными художественными приемами. Райкин – это эстрада. Марсель Марсо – это эстрада. Шарль Азнавур – это эстрада. Эстрада, а не шоу-бизнес!

– Шоу-бизнес и эстрада, на ваш взгляд, не одно и то же?

– Нет. Мне не нравится понятие «шоу-бизнес», потому что слово «бизнес» в нем ударное. И потом, не все на эстраде шоу. Скажем, мой сольный вечер – это не совсем шоу. Я никогда не призываю себе на помощь подпевки, подтанцовки. Я выхожу один. Вообще слово «эстрада» исчезло из нашего словаря. Потому что возник другой способ раскрутки. Все делается очень быстро, как приготовление к употреблению лапши «Доширак». Вкладываешь деньги – получаешь результат. Ты сегодня вложил деньги в безголосого исполнителя – завтра имеешь на нем миллион. Вот это и называется шоу-бизнесом.

– А эстрада?

– Эстрада – это когда в 1939 году на конкурсе артистов, работающих в этом жанре, Аркадий Райкин, ныне живая легенда нашей культуры, занимает всего лишь второе место. Или когда Алла Пугачева, которая сегодня называет себя примадонной, в 1975 году на том же конкурсе довольствуется «бронзой». Вот это эстрада. Потому что есть путь. Ты бьешься, падаешь, встаешь, отряхиваешься – и продолжаешь идти. А шоу-бизнес – это когда сегодня ты закопал горсточку денег на поле чудес, а завтра оно все заколосилось золотыми монетками.

– С годами у человека чувство юмора притупляется или обостряется? По себе вы как ощущаете?

– Вы знаете, у Гумилева есть замечательное стихотворение «Шестое чувство». Вот его концовка: «Так век за веком – скоро ли, Господь? // Под скальпелем природы и искусства // Кричит наш дух, изнемогает плоть, // Рождая орган для шестого чувства». Но крик подчас бывает и оттого, что этот орган атрофируется. Я думаю, чувство юмора встроено в генетический код каждого человека. Но оно не может быть универсальным, единым для всех. То, что смешно мне, не смешно вам. Как и Жванецкий, много рассуждавший на эту тему в дни своего недавнего юбилея, я считаю, что невозможно родиться и жить без чувства юмора. Все люди обладают чувством юмора. Просто нам надо чаще встречаться.

– Вам важно, чтобы вас хвалили в прессе? Вы нуждаетесь в постоянном публичном подтверждении своей успешности?

– Да, мне важно, что обо мне пишут и говорят. Но я не хочу славословий, которых не заслужил. Лукавством на этот счет меня уже не обманешь. Пустое тщеславие – это не мой симптом. Ничто во мне не откликнется на пустую похвалу, на незаслуженное поощрение.