Ефим РУАХ:

Главное – развить воображение!

Ефим Руах известен больше как театральный художник. На его счету оформление множества спектаклей, таких как «Борис Годунов», «Лисистрата», «Нуриев, и ничего кроме», «Сумерки богов», «Анна Каренина», «Травиата», участие в мосфильмовском кинопроекте «Евгений Онегин» и др. А еще он талантливый педагог – в недавнем прошлом преподаватель ГИТИСа, Щукинского училища, Школы-студии МХАТ и ИТИ. Поэтому наш разговор получился не только об искусстве, но и об образовании – как в художественном, так и в самом широком смысле.

– Ефим Борисович, когда вы начали рисовать, почему решили стать художником?
– Я не решил стать художником, я им родился! Мы жили всю жизнь в коммуналках, на съемных квартирах. Отец был офицером. Мой первый мольберт – это табуретка, были страшные какие-то краски акварельные… В школе оформлял стенгазеты. В пятом классе поехал во Дворец пионеров на Стопани, записался в кружок скульптуры. Так и стал ездить из области, из Люберец, в Москву. Преподавателя звали Александр Васильевич, до сих пор помню его лицо, а вот фамилии так и не узнал. Через какое-то время после начала занятий он сказал: «Ну, приведи родителей, ты же ходишь ко мне уже второй месяц, а я даже не знаю, откуда и кто ты». Отец надел все свои офицерские регалии, приехал. Посмотрел на мастерскую, поговорил с педагогом, вышел и заявил мне: «Одна тройка – и больше никакой лепки!»

– Вы сказали, что родились художником. Но ведь еще нужно учиться профессии, нужны наставники, которые будут направлять…
– Я считаю, что в искусстве, в творчестве не может быть программы. И если педагог встает в позицию: «Я знаю, как тебе лучше», то он просто ломает личность. Помню, один студент прибегает к великой Матильде Михайловне Булгаковой, ученице Матисса. Она была великолепным живописцем. Когда она ставила натюрморт, четыре часа вся группа ее ходила как муравьи. Таскали одно, другое, она ставит и говорит – нет, не подойдет. И когда выставляли натюрморты, все курсы, все педагоги приходили смотреть на эти инсталляции. Потому что в них была драматургия. И вот я стою с М.М., мы о чем-то беседуем. Прибегает этот студент: «Можно вам работу показать?» Приносит что-то ужасное на зеленой клеенке, с коричневой краской… М. М. смотрит и говорит: «Мне кажется, вам надо поточнее работать с рисунком. У вас глаза, уши – все не строится». Он: «Вы мне не про рисунок, вы мне про живопись расскажите». Она спрашивает: «Вам нравится?» Он отвечает: «Да». Она: «Мне тоже». Я потом ей: «Матильда Михайловна, как вы могли, это же явная чушь». Она мне: «Никогда не смей человеку говорить, что тебе нравится или не нравится. Если он доволен своей работой и тебя ни о чем не спрашивает, молчи».

– Ну а как же там техника, всякие профессиональные штуки?
– Ну взять «технику». Рядом работают 12-18 коллег одного с тобой возраста. Глядя на них, ты видишь, что у этого одно хорошо, у того другое… Я всем девчонкам писал работы начерно. Но окончили курс, и никто из них далее не занимался живописью. Ушли в реставрацию, в бизнес…

Был у нас один преподаватель по рисунку. Рисовали гипсовые головы. Он приходил и всем дорисовывал. Однажды, когда мы были в аудитории вдвоем, меня прорвало, и я говорю: «Но они же так ничему не научатся!» Он: «Ну ты же к своим работам меня не подпустишь?» Я говорю: «Нет» – «А вот они пускают».

Потом я понял, что при всем своем цинизме он прав. Ведь диплом художника выдают не потому, что человек что-то может, а потому что он отучился четыре курса.

Или вот был еще шумный, громокипящий такой педагог, от которого все мы прятались, когда он шел по лестнице. Он мне говорил: «Фима, художник должен быть честным. А то ты где-то спер рубль, а потом пишешь Божий лик?!» Через несколько лет я писал Кассандру, сидящую на берегу в полосе прибоя. Написал песок, залитый светом. Был очень горд собой. Потом выкурил полпачки папирос и думаю: «Во что же я играю?» И я вспомнил: «Художник должен быть честным». Я взял мастихин, соскреб больше пол-литра краски и переписал все аккуратно, неназойливо, мягко, без всякого экстрима, потому что – я теперь говорю это и своим ученикам – нельзя соблазняться сюжетом, актуальностью, манерой. Нужно быть честным с самим собой. А это безумно сложно.

– Правильно ли я понял – в той первой картине, которую вы стерли, не было вас, не было вашего ви́дения Кассандры?
– Может, оно и было. Только посыл изначальный был – показать, как я могу, какой я весь из себя… Но, прости Господи, это же ужасно! И после этого я вылечился.

– Можете ли вы назвать художников, повлиявших на вас, близких эстетически?
– Конечно! Леонардо да Винчи. Первый раз увидел книжку о нем, когда был в пятом классе.

Я с 11 лет пасся в Пушкинском музее и Третьяковке. Помню, что однажды весь день просидел перед «Демоном поверженным» Врубеля. Я сидел и видел, как было больно художнику делать каждый мазок… Меня это потрясло. В Пушкинском, в Греческом зале, я пытался с помощью ладошки понять, как встроена лепка. Мирон, Фидий, Пракситель, Поликлет – боги. До сих пор прихожу и любуюсь на Нику Самофракийскую. И, конечно, Рембрандт, Кальф, европейский натюрморт…

Третьяковка вся набита шедеврами. Но и я внес свой вклад, «раскрутив» скульптора Федота Шубина. У меня вышла о нем статья в Живом Журнале. Скоро ее опубликую на Телеграм-канале. Есть понятие, введенное Михаилом Чеховым: психологический жест. Я его нашел в Третьяковке – это Шубин. Ни у кого больше концепции психологического жеста нет. Я требую от своих студентов-актеров, чтобы они шли в Третьяковку, встали рядом с портретом и попробовали создать ту же энергетику, что у портрета. А там все вывернутые головы, там все напряжено! Это не просто портрет, это еще и жест…

Настоящая живопись для меня – это не та, которая с первого взгляда понятна, а та, которая открывается постепенно в результате вашего смотрения, созерцания. У вас происходит полное отождествление с художником, с самой работой. Она становится частью вашей жизни, вашей судьбы. И сколько бы раз вы к ней ни приходили, она дает вам новый стимул жить, новый импульс красоты. Когда мы приехали в Париж, все бросились к Моне Лизе, а я – к Жоржу де Латуру. Весь день проторчал. Нелюбимых художников у меня очень мало, но они есть. Я не люблю Куинджи, Крамского. Я понимаю – мастера! Но не люблю их, и все. А когда вижу Репина, Левитана, Шишкина, я счастлив безумно. И каждый раз, приходя в Третьяковку, я их открываю для себя заново.

Знаете, некоторые люди приходят в музей как потребители. Неужели они будут смотреть Федотова или Сорокина? Квадрат Малевича – вот это да! Приобщились – ну на здоровье, каждому свое!

– В 60‑е годы со скандалами и бульдозерами, но тем не менее началась какая-то художественная жизнь. То есть подпольные художники попытались выйти из подполья. Вы в этом каким-то образом участвовали?
– Никаким. Во-первых, московские авангардисты – это была публика, с которой у меня никак не получалось контактировать. Не было общих точек соприкосновения.

Во-вторых, мы уже переболели этим кубизмом, сюрреализмом. Эта «детская болезнь левизны» в искусстве – она, как корь, как ветрянка, проходит быстро. Еще когда во МХАТе преподавал, я повел ребят на выставку одного художника 20‑х годов, живопись которого считается самой дорогой в мире. И что? Висят огромные полотнища. На них нарисованы полосы. Одна полоса серая, другая грязно-желтая…

– А в какой-то официальной художественной жизни участвовали?
– Тоже нет. Ведь основные официальные темы были – труд, мир, спорт, май. Душа протестовала. Я сразу почувствовал себя лишним. Но, слава богу, живопись не требует демонстрации, манифестации. Сидишь себе и красишь…

– Вы ведь создали какую-то новую теорию по искусствоведению?
– Не по искусствоведению, а по методике работы с детьми, обучению их живописи. Ведь как обычно бывает? Взрослые дают ребенку писчую бумагу, блокнот и маркеры. Фломастеры цветные – красивые и следа не оставляют, это ж графика! Ребенок чем-то занят, он не путается под ногами.

Это грубейшая ошибка, этого нельзя делать! Ребенок – демиург. Он творит мир так, как ему дают возможность эти дурацкие фломастеры. А нужно в первую очередь давать формат, чтобы могла пойти вся рука. Лучше всего выделить место где-то на стенке или на полу. Берите самую дешевую бумагу формата А1 и научите сразу ребенка работать гуашью. Акварель требует техники. Карандаш, ручка – тоже. Вот тебе стаканчик с водой, вот тебе краска. И кисть – ни в коем случае не беличья. С обычной щетиной, лучше плоской. Покажите ребенку, как краска оставляет след. И уходите.

Дальше начинается светопреставление. Ребенок весь в краске, это что-то за гранью нашего восприятия… Но именно этого и нужно добиваться.

В 3-4 года они уже рассказывают. Ваша задача только спросить: «А что это?» И задавать вопросы дальше: «А это ночь или день?», «А это лес или город?», «А что он делает?» Ребенок тут же при вас продолжает, потому что для него жест и действие единовременны. Он не отделяет жест от того, о чем он думает. Чем старше он становится, тем длиннее история.

Когда я занимался с детьми, то ставил им программную музыку – маленькие фрагменты Моцарта, Чайковского, Грига, Берлиоза. Вместе с ними придумывали сказку. И после этого я, профессиональный художник, начинал детям завидовать. То, что они мне написали на «Заход Солнца» Грига, – это всем авангардистам стоять в сторонке по стойке «смирно»!

Вся ваша задача – только задавать вопросы. Если он в восемь лет уже рисует осаду крепости, рыцарей, бог знает что, тогда не надо его учить, как рисовать елочку или домик.

И еще. Бабушки и дедушки часто начинают ахать: «Ах, какой он у нас художник, как он красиво нарисовал!» Не должно быть никаких оценок! Говорить с ребенком надо не о том, как это красиво или хорошо и какой он умница, а о том, про что это: «Что ты нарисовал? А какая там история? Какие там люди?»

Обычно мальчиков ко мне поздно приводят, лет в семь. Рисуют машину. Ладно. «А где она едет? По городу? А где у тебя город? В твоем городе фонари есть? А столбы? А дорожные знаки? А окна в домах есть? А что в окнах? А какая погода на улице? А кто за рулем? Что он везет? Кому?» Через месяц ребенок будет вам рассказывать романы! Ну вы же продолжаете ему на ночь читать сказки, истории, мифы. И это все становится достоянием его внутреннего мира. Цель методики только в том, чтобы развить у ребенка воображение.

Сегодня ребенок оккупирован со всех сторон детскими каналами, фильмами. Вместо того чтобы развивать творческое воображение, его пичкают стереотипами. Когда я читаю названия мультфильмов, у меня крыша едет. Боб Квадратные Штаны и т. д., и т. п. Работает целая армия взрослых людей – режиссеров, художников, психологов. Она оккупирует сознание ребенка. И вырастает кто? Человек, который ходит туда, куда ему показывают.

А что происходит в школе? «Руки на парту, глаза на доску!», «Чего ты вертишься, не смотри в окно! Смотри сюда!» Если ребенок концентрируется не на том, что ему интересно, то происходит насилие, ломка. Я был свидетелем того, как ученика сажали на стул позора перед всем классом, потому что все учили Агнию Барто, а он учил Гумилева.

Я вел у детей в гимназии уроки художественного слова. Им было по 9 лет. Они сами выбирали, что читать – Гумилева или сонеты Шекспира. Моя задача заключалась в том, чтобы донести до них смысл и чтобы они умели этот смысл выразить через дыхание, паузы, жесты. И когда вышел на сцену девятилетний мальчик и прочел Шекспира: «Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть…», родители и учителя были в шоке. Короче говоря, мне директор гимназии очень вежливо сказал: «Вы знаете, мы считаем, что детям это еще рано».

В другой гимназии проходили Древний Египет. Детишки сели вокруг саркофага и рассказывали о путешествии Геракла по подземному миру. Мы сами пеленали мумию, разрисовывали ее… Потом у нас начался античный период. Я говорю: «В античной Греции было два главных вопроса. Третий разберем позже. Первый вопрос: что такое пространство?» Поднимается страшный крик, гам, чуть не до драки… Потом они успокаиваются и поднимают руки. «Пространство – это когда нет ни конца и ни края». Я продолжаю: «Второй вопрос: что такое время?» И опять крик. Там был одиннадцатилетний мальчишка, и он сказал изумительно: «Ну вы там напридумывали себе – минуты, секунды… А время – оно идет!» Они успокоились, опять тянется рука: «Время как пространство, у него нет ни конца, ни края, оно только идет!»

Короче говоря, до третьего вопроса я не дожил, потому что начальница гимназии – это был открытый урок – мне сказала: «Вы не понимаете, детям нужны навыки! А вы хотите, чтобы они рассуждали!» Вот этого высокомерия по отношению к ребенку, мягко говоря, не люблю…

Николай МИЛЕШКИН