Ее величество бабушка. Еще раз о трагизме любви

Это очень горькая и очень светлая книга. Как известно, человек отличается от всего животного мира тем, что имеет бабушек и дедушек. «Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой. Так я с четырех лет и вишу» – так начинается повесть Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом».

Образ бабушки далек от хрестоматийного. Самое ходовое словечко у нее по отношению к обожаемому внуку – «проклятая сволочь». А самые нежные, интимные обряды – такой, как купание, – превращаются во что-то вроде детектива: «Я… почему-то решил, что бабушка утопит меня в ванне. – «Ну, давай шею». – Я вздрогнул: если будет душить, дедушка, пожалуй, не услышит. Но нет, просто моет». Купание происходит по сложной системе с включенным рефлектором, на котором между делом сгорели с запахом паленого дорогие шерстяные колготки внука. Бабушка взорвалась: «Вонючая, смердячая сволочь! (Мне показалось, что зубы у бабушки лязгнули.) Твоя мать тебе ничего не покупает! Я таскаю все на больных ногах! Надевай, замотаю полотенцем ногу!»

Но уже следующий абзац выдает глубинное доверие малыша к грозной старухе: «надев колготки до конца, я поднял ногу, пальцы которой торчали из сгоревшей колготины, и вручил ее бабушке».

Такого гротескного колоритного образа еще не знала, пожалуй, русская литература, посвященная детству. В адрес деда, уронившего рефлектор ей на колени, несется: «Будь ты проклят небом, Богом, землей, птицами, рыбами, людьми, морями, воздухом! – это было любимое бабушкино проклятие». Повесть, особенно в начале, наполнена сочным юмором. «Вонючий старик» в переводе с бабушкиного языка обозначало моего дедушку». Убитая муха «упала на подоконник и подняла лапку кверху в назидание, что так случится со всяким, кто будет действовать на нервы бабушке».

Необычен образ и самого внука. Это очень болезненный комнатный ребенок, с хворями которого денно и нощно сражается бабушка, оповещая о том всех вокруг, включая лифтерш. «…И еще ко всему и идиот?» – поражаются те. – «Полный! – с уверенностью восклицает бабушка, и чувство гордости за внука переполняет ее. – Второго такого нет ни у кого». Неудивительно, что самосознание у восьмилетнего Саши соответствующее: «Я всегда знал, что я самый больной и хуже меня не бывает, но иногда позволял себе думать, что все наоборот, и я как раз самый лучший, самый сильный, и дай только волю, я всем покажу…» И он брал свое в играх. Жизнь Саши проходила в постоянном уничижительном сравнении с телевизором. «Есть же дети!» в адрес юношеских мотогонок, к примеру. «Эту фразу я слышал уже по поводу детского хора, юных техников и ансамбля детского танца, и каждый раз она выводила меня из себя». И тогда кусочки банана, нарезанные бабушкой, назначались мотоциклистами и торжественно съедались под воображаемые вопли жертв. По повести этой вообще можно изучать психологию компенсации детской ущербности: «Я был очень завистлив и страшно завидовал тем, кто умеет то, чего не умел я. А так как не умел я ничего, поводов для зависти было без счета. Я не умел лазить по деревьям, играть в футбол, драться, плавать. Читая «Алису в Стране чудес», я дошел до строк, где говорилось, что героиня умеет плавать, и от зависти мне стало душно. Я взял ручку и приписал перед словом «умеет» частицу «не». Дышать стало легче, но ненадолго – в тот же день по телевизору показали младенцев, научившихся плавать раньше, чем ходить. Я смотрел на них испепеляющим взглядом и втайне желал, чтоб ходить они так и не научились». И лишь когда на короткое время мальчик завладел привезенным дедом заграничным магнитофоном «Филипс», «от сердца отхлынула привычная зависть. Юные техники и танцоры, моржи и мотогонщики перестали быть занозой – превосходство в чем-то успокоило меня во всем». Теперь при их виде «я усмехнусь и подумаю про себя: «Ха, а у меня зато «Филипс»!» И необычный покой укрыл меня, как теплое одеяло».

Мягкая, легкая ирония повествования незаметно оборачивается подлинной трагичностью: «Я много болел и, по прогнозам бабушки, должен был сгнить годам к шестнадцати, чтобы оказаться на том свете. Тот свет виделся мне чем-то вроде кухонного мусоропровода, который был границей, где прекращалось существование вещей…»

Драма в самой ситуации, когда ребенок оказался в эпицентре конфликта бабушки с его мамой, с которой Саше позволялось видеться очень редко под аккомпанемент бабушкиных проклятий. Вся повесть насыщена ее скандалами и цветистой руганью, пропущенными сквозь детское восприятие: «Я очень боялся бабушкиных проклятий, когда был их причиной. Они обрушивались на меня, я чувствовал их всем телом – хотелось закрыть голову руками и бежать, как от страшной стихии. Когда же причиной проклятий была оплошность самой бабушки, я взирал на них словно из укрытия… Я не боялся и только с трепетом любовался их бушующей мощью».

И мальчик нашел, как избежать страха обещанной скорой смерти: «Я попрошу маму похоронить меня дома за плинтусом. Там не будет червей, не будет темноты. Мама будет ходить мимо, я буду смотреть на нее из щели, и мне не будет так страшно, как если бы меня похоронили на кладбище… Видеть из-под плинтуса бабушку мне не хотелось».

Собственно, вся повесть – о трагизме любви. «Я все время боялся, что с мамой случится что-то плохое. Ведь она ходит где-то одна, а я не могу уследить за ней и предостеречь от опасности…» А у бабушки за всеми ее проклятьями таился мощный надрыв чувств: «Целовала бы эти ножки, упивалась! Я его выкупаю, потом воду менять сил нет, сама в той же воде моюсь. Вода грязная, его чаще чем раз в две недели купать нельзя, а я не брезгую. Знаю, что после него вода, так мне она как ручей на душу. Пила бы эту воду! Никого, как его, не люблю и не любила!.. Он по двору один бегает, так это словно сердце мое там бегает, одно, беспризорное об землю топчется. Такая любовь наказания хуже, одна боль от нее…» И тут же – истерика с царапаньем лица из-за ошибки в домашнем задании внука и жаркая мольба: «Прости, Господи! Прости, но дай мне силы крестягу эту тащить! Дай мне силы или пошли мне смерть!.. Ну что мне с этой сволочью делать?! Как выдержать?! Как на себя руки не наложить?!»

Деду пророчится: «чтоб эта машина развалилась под твоим дедушкой, как жизнь развалилась моя» или «Бог даст, это будет последняя его рыбалка». Загроможденная ненужными вещами квартира, холодильник, забитый конфетами и консервами для одаривания врачей и медсестер, как и сама атмосфера домашнего быта – узнаваемые, неистребимо «совковые». Как и застарелый страх бабушки перед органами, заявления в КГБ, лечение в психушках… Словом, «пропала жизнь, обидно только, что зря», – как признает она сама. И когда мать тайком забирает Сашу к себе, следует отчаянная сцена перед запертой дверью, кульминация отчаянья – «Чтоб вам вся любовь, какая в мире есть, досталась и чтобы вы потеряли ее, как у меня отняли!..» И вот уже не главного героя за плинтусом, а саму бабушку хоронят на настоящем кладбище. А вместе с ней – целую эпоху и ту невозможную страну, которую мы все потеряли.