На чтение: ≈ 16 мин.21 августа в Подмосковье в восьмой раз состоялся ежегодный фестиваль для всей семьи «Традиция». Как сообщают пресс-релизы, «главная идея события заключается в продвижении традиционных ценностей, обращаясь к самым разным направлениям искусства: музыке, поэзии, философии, литературе, истории». Идея «Традиции» принадлежит писателю, публицисту, общественному деятелю Захару Прилепину и режиссеру, продюсеру, художественному руководителю МХАТ имени М.Горького Эдуарду Боякову. Это событие стало поводом для нашего постоянного обозревателя, поэта и эссеиста Дмитрия Воденникова, чтобы встретиться с Эдуардом Владиславовичем и поговорить о том, что важно для всех нас: о ценностях, вере, жизни и пути.
– Я часто об этом говорил. Я атеист, но знаю: когда к тебе приходит текст (а стихи уходили от меня, и я забыл на одиннадцать лет, что это такое, когда к тебе приходит текст), он висит над тобой то ли белым, то ли черным квадратом, и оттуда идет какая-то огромная волна. И в этот момент ты перестаешь быть атеистом. (Это даже на уровне моего вопроса видно, язык так себя ведет: «я часто говорил», но «когда к тебе приходит текст», то есть местоимение в пределах одного предложения заменилось с «я» на «ты».) То есть ты по-настоящему ощущаешь присутствие Бога. Мне неловко об этом говорить, но я ощущаю присутствие Бога, такого огромного, что моя задача не написать (кто я такой?), а только расшифровать то, что вытягивается из этого белого квадрата, который возник надо мной. И это не на пять минут: стишок можно «тянуть» неделю. В вас меня интересует именно этот момент: когда вы вдруг стали по-настоящему верующим? Вы же были светским человеком? И вдруг вам пришло понимание Бога. Как это было? Где-то я читал, что вы претерпели большой внутренний кризис. Но вот как это произошло? Сможете рассказать об этом?
– Я очень люблю слово «вдруг». Как шутил один из уважаемых мною драматургов, «вдруг» – самое главное в драматургии и вообще в пьесе. Пьеса – это композиция неких событий, от одного «вдруг» к другому «вдруг», и если этого нет, то это не пьеса. Но это шутка, конечно.
– Крутая шутка.
– Да, хорошая. Но здесь это слово неуместно, потому что, если говорить о вере серьезно, никакого «вдруг» не было со мной никогда. Первые мои воспоминания о жизни, о себе – это совершенно религиозные воспоминания. Я сейчас называю их религиозными, но это не было какое-то свечение или «ко мне в четыре года пришел Иисус». Конечно, нет! Речь значительно шире логики, и логика является частью речи, а не наоборот. А человек, как сказал известный поэт, – это часть речи. То есть меня всегда интересовало запредельное, меня всегда интересовало, что происходит ночью, когда человек спит. Выходят ли люди из своего тела? Каковы взаимоотношения между сном человека и реальностью? Все эти вопросы я в семь-восемь лет очень серьезно и задавал, и даже обсуждал с какими-то доверенными лицами. То есть я всю жизнь этим живу.
– Но мы же с вами жили в детстве в абсолютно советское время, в вечном Советском Союзе.
– Я жил в Дагестане, и это тоже часть моей религиозной истории. Потому что это совершенно мистическое место, невероятная природа, люди, которые живут в другом культурном коде. Это мусульмане. И даже на уровне уклада: у них-то как раз были молитвы. Наша же семья была совершенно не воцерковленная, поэтому рассказывать я могу только о воцерковлении своем.
– А когда оно произошло?
– Вот вы сказали про себя «я атеист», но понятно, что никакой вы не атеист. Мало ли что может человек сказать, особенно поэты, особенно литераторы. Они постоянно кокетничают, играют словами, постоянно провоцируют себя и других, что-то говоря. Моя же история про активный поиск Бога начинается где-то с 27-28 лет, когда я начал активно ездить за границу и, часто посещая Европу и Америку, вдруг понял, что меня тянет на Восток. Я пришел к воцерковлению, к православию через Восток. Через Индию.
– То есть вы шли от противного?
– Нет. От единого. Вера – это жизнь по правилам, по законам, по общим чувствам. Когда я говорю о гармоничных людях, я сразу вижу радостные и счастливые семьи и в Дагестане, и в Индии. Я вижу счастливые детские глаза. Я вижу дедушек и бабушек, которые живут внутри семейного уклада, и никому в голову не приходит подумать про дом престарелых. Понимаете? Это же невозможно, это бред. Как может мама жить в доме престарелых? Ну если, конечно, не какая-то специальная болезнь. У них вообще нет этой опции в мозгу. И вся жизнь подчинена этому укладу. И это очень правильно. Ведь бабушка – это не только посидеть с внуками. Бабушка – это передача сокровенного.
– Прабабушка и бабушка – это еще и зона твоей ответственности. В большей степени, чем ответственность за маму, потому что мама здорова, сурова или, по крайней мере, может тебе всыпать, а прабабушка – это существо ветхое, может рассыпаться от ветра, и ты за нее отвечаешь…
– Ты просто оказываешься в круге жизни: тебя воспитывали, когда ты был ни на что не способным, тебя кормили сперва грудью, потом с ложечки, потом ты вырос. А потом ты станешь старым, и за тобой опять будут ухаживать. Мне нравится этот мир, мне нравится этот цикл, мне нравится эта спираль. Я себя абсолютно комфортно чувствую внутри нее. Никоим образом не думаю: «Какой ужас! А где же моя свобода?» Да какая свобода, если мой отец – сапожник, и дед тоже сапожник, и прадед… И я сапожник. И никакого европейского, модернистского, страшного, не будем говорить слова «либерального», но вот этого разрыва, трагического и эгоистического, который произошел одновременно и в Европе, и в России, когда разрушалась матрица Средневековья. В России это событие, которое является главным в нашей истории. Я имею в виду церковный раскол. Когда разрушилось пространство единения искусства, ремесел, живописи, Бога и быта. Бог стал жить отдельно.
– В свое время я писал текст про «Слово о полку Игореве», а когда мы говорим о «Слове…», то сразу вспоминаем его темные места. Они очень поэтичны, как все темное: куры в Тьмутаракани, которые кудахчут там вроде, бегают. Но вдруг выясняется, что это никакие не куры, не петухи, а это стены, «кура» – это стена. Просто «Слово о полку…» было написано в смешении языков. Это вот как мы с вами: «дом», «чай» и тут же «менеджер». Там целая смесь древнеславянского, половецкого и кипчакского. И оказалось, что все темные места очень легко расшифровать. То есть весь наш мир, поделенный на конфессии, говорящий на разных языках, в котором есть свои традиции (вот и сейчас мы с вами сидим перед даосской доской, на которой вы разливаете чай, а я пью кофе), – это просто «Слово о полку…», где слишком много темных мест. Но когда мы отомрем, осыплемся, откроется черный или белый квадрат над нами, и мы все темные места, свои и чужие, сможем расшифровать.
– Абсолютно!
– А вы готовы к тому, что, когда мы осыплемся и над нами возникнет белый квадрат, там откроется совсем не то, чего вы ожидали, и, возможно, что там с вами никто даже разговаривать не будет, и вы поймете, что вообще все делали неправильно?
– Я знаю, что делаю огромное количество ошибок, я иду каким-то своим путем, который совершенно не идеален. Я знаю, что Господь меня будет судить по Его законам и по Его милости. Я знаю, что Он непознаваем. Это православные банальности, простите за это словосочетание. Господь непознаваем – в Библии так написано. А если Он непознаваем, то, значит, я не знаю, что мне предстоит, и должен быть готов ко всему. Вопрос: готов к этому или не готов? Ну я готовлюсь.
– Вам страшно?
– Это такое слово… Страх – это все-таки полисемия. На богословском уровне без страха Божия нет христианина. На бытовом уровне – нет. Я к смерти готов и жду ее, желаю, понимаю, насколько это большой день, какой это праздник.
– Торжество?
– Да.
– Удивительно. Вы сказали сейчас одну вещь, я ее больше нигде не слышал, хотя, возможно, я невнимательный слушатель. Я всегда, когда возникала смерть (и я сейчас не про кошечек-собачек, хотя и с ними такое происходило; я сейчас о смерти близкого человека – бабушки, прабабушки, близкого человека, с которым ты когда-то жил), говорил (и хватался за кончик языка) дословно следующее: «В первый момент я всегда чувствую торжество». Потом быстро оговаривался: «Я имею в виду не торжество, а ощущение торжественности момента». А вы сказали, что это праздник.
– Конечно.
– В момент смерти близкого существа у меня всегда было ощущение, что выпадает снег. И этот снег – первый. Вы читали «Дублинцев» Джойса? Там небольшие новеллы. Но в самом конце великая новелла.
– Конечно, я ее помню.
– Она о том, как выпадает снег, и он покрывает всех – живых и мертвых: «Снег шел над одиноким кладбищем на холме, где лежал Майкл Фюрей. Снег густо намело на покосившиеся кресты, на памятники, на прутья невысокой ограды, на голые кусты терна. Его душа медленно меркла под шелест снега, и снег легко ложился по всему миру, приближая последний час, ложился легко на живых и мертвых». Вы единственный человек, который в бытовом разговоре – в интервью, а это бытовой разговор – произнес слово, которого я всегда стыдился. Хотя стыдиться здесь совершенно нечего. Удивительно.
– Это праздник, и спасибо, что я могу его произнести, потому что мы его либо не произносим никогда, либо произносим очень редко. Это глупо, потому что человек (может, это звучит слишком парадоксально) есть то, что умирает. Человек становится окончателен, он становится…
– …целокупен.
– Да-да, целокупен в момент смерти и после оной. Но я хочу договорить свою мысль. Православие – это путь. Ты его выбираешь, твои предки его выбрали, твой язык его выбрал, и ты должен идти. Есть самая простая, примитивная картинка, ассоциация. Вот гора, вот пик. Он один. И это очень страшная гора, высокая. Там есть пропасти, ущелья, ледники. И к этой горе есть пять-шесть тропинок. Если ты хочешь подняться на эту гору, то должен воспользоваться одной из этих пяти-шести тропинок. Но если ты на этой тропинке стоишь, у тебя нет возможности…
– …перебежать на другую?
– Да. Поменять свое имя, сказать: теперь я не Эдуард Бояков, а там Мохамед ибн-Хуссейн, я не знаю, Кришна, Махакришна. Нет! Потому что, если какой-то человек называет себя Махакришной в Индии, он расписывается в платежной ведомости тоже как Махакришна, и так он подключается ко всем мистическим процессам, архетипам. Это расширение моментально происходит в тот момент, когда он заполняет бухгалтерскую ведомость. Все мифы Кришны, все эпосы, все молитвы Кришне, которые читали его предки, они сразу становятся его АТФ, знаете, аденозинтрифосфорная кислота, энергия мышц, это сила… И если ты сходишь с этой тропинки, ты превращаешься в сталкера, который идет вне тропинки. Начинается такой экстремальный альпинизм, а это уже другая история.
– Своеволие.
– Да, гордыня: ты получаешь возможность, шанс сделать новую тропинку и этим самым спасти тех людей, которые пойдут за тобой. И этим самым стать пророком, героем. Но при этом опасность того, что твоя гордыня начнет тебя куда-то заводить, невероятна. В итоге ты можешь зафигачиться в пропасть. Но должны быть и такие люди. И это, кстати, люди нашей с вами профессии. Творческие люди и есть эти сталкеры. Художнику положено.
Выбор читателей
Комментарии