Единство как факт духовной жизни

Европейские гуманисты называли повседневную латынь «кухонной» – она замкнута в домашнем употреблении и не может выйти на форум. Сейчас в Финляндии говорят, что финский язык станет «кухонным»: в университетах лекции читаются в основном по-английски, социальные дискуссии идут по-английски на международном уровне, даже в музеях специалисты будут говорить по-английски, раз там работает международная команда.

В Европе есть страны, такие как Франция или Италия, не собирающиеся переводить университеты на английский язык. Их университеты влиятельны благодаря участию в мировом производстве знания: вдруг оказывается, что созданное врачами, инженерами или социологами этих стран нужно во всем мире. Умение организовывать лаборатории, продвигать международные команды, осуществлять долгосрочные проекты всемирного значения, принимать на стажировку специалистов из разных стран – причины успеха. Но есть как бы периферийные страны, в которых только один университет горд попаданием в 500 лучших по версии «Таймс». Это не значит, что в этих странах хуже учат: отдельные кафедры или средние школы могут быть даже лучше, могут делаться выдающиеся открытия, просто этим странам не хватило пока инфраструктуры для устойчивой командной работы.
В Греции большая часть университетов неизвестна за пределами региона, но там нет университетского снобизма, поэтому часто даже грек из глубинки может после стать прославленным ученым в США или Франции. Христос Яннарас, богослов, философ и путешественник, считает, что Западная Европа не всегда справедлива к опыту Греции: если долго объяснять грекам, что их дело – принимать туристов, они забудут, сколько сделали для человечества. Яннарас хочет, чтобы греческие университеты стали не только центрами новых знаний, но и центрами дискуссий о новых знаниях: хотя они и не могут перетянуть к себе всемирно известных профессоров, но могут показать пример, как новое знание сразу обсуждается и внедряется. В антологии «Азбука современного грека» Яннарас собрал рассуждения соотечественников о цели образования: подняться над эмоциями, над партийными разделениями, над узкими эгоистическими привычками. Яннарас считает, что греки живут в большом времени: бюст Гомера стоит перед школой, мелодии диско призывают быть столь же блистательными, сколь Платон и Аристотель, а в ближайшем театре ставят античную драму или сценки из жизни греков двухсотлетней давности. Значит, цель образования – не просто рассказать больше о Гомере или византийской иконописи, а объяснить, почему эти произведения вдруг начинают звучать, будто созданы только что.
Тартуский университет в Эстонии называет себя единственным классическим университетом страны: в Таллине тоже выучат бизнесу, юриспруденции и медицине, но в Тарту сразу можно усовершенствовать свои навыки. Дух дискуссий, площадки для первых опытов, усиленная практика в школах и клиниках, интерес к прошлому страны – таковы особенности студенческой жизни в городе. Памятник Юрию Михайловичу Лотману, самому цитируемому в мире тартускому ученому, состоит из нескольких фигурных труб: только начав его обходить, мы видим знакомый профиль. Таково лучшее выражение духа университета: пока ты сам не стал экспериментировать, не отправился в путь, пусть сначала не очень удачно, но в готовности исправлять ошибки, ты еще не состоялся как университетский человек.
Чешские университеты – среди отстающих в европейской системе образования. Во времена социализма они обслуживали промышленность и сельское хозяйство, теперь обслуживают рынок. Если скудный бюджет этих университетов увеличивается, то лишь для того, чтобы подготовить побольше юристов или медиков, но не провести исследования международного уровня. Философ Вацлав Белоградский обличает «антропоцентризм» чешской системы образования, противоречащий экологическому духу современной науки. Также Белоградский считает, что Чехии для развития образования не хватает гражданской культуры: в странах Западной Европы партии борются друг с другом, и образование помогает лучше сформулировать политические программы. В Чехии консерватизм или либерализм просто входит в моду, если кажется выгодным элитам, а значит, культура аргументации в социальных науках слишком низкая. А если в простых науках никто не умеет спорить, то как смогут биологи или химики выиграть сложнейшие споры с мировыми коллегами?
В соседнюю Венгрию, наоборот, университеты всегда приходили вместе с идеологиями и модами: споры политиков поэтому всегда влияли на то, какие факультеты будут открыты, а какие закрыты, какие учебники переводить, каким языкам отдать предпочтение. Неутомимый социолог Андраш Бозоки видит в таком непостоянстве рок венгерского образования: еще во времена Габсбургов, чтобы не раствориться в мире немцев или чехов, венгры стали отвергать западноевропейские политические идеи, обвиняя либерализм или консерватизм в попрании венгерской самобытности. Поэтому, продолжает Бозоки, даже венгерская интеллигенция стала относиться к университетам с подозрением, считая, что для образования достаточно хороших школ и узкой профессионализации. Но университет – место, которое учит относиться с уважением к разным общественным группам, признавая правоту даже тех, кто тебе неприятен. Пока венгерское общество будет думать, что университеты далеки от него, что это закрытые клубы, до тех пор политики продолжат принимать ошибочные решения, то развивая сельское хозяйство в ущерб транспорту, то поощряя строительство, но не задумываясь о новых рабочих местах для других отраслей.
Наконец, патриарх португальских интеллектуалов Хосе Жиль объясняет, какая крайность мешает развитию университетов в его стране. В Португалии университетская традиция старинная; но если в городе есть университет, то кажется, что в нем есть все – и культура, и искусство. А настоящая культура, считает Жиль, требует от университета соперничества и дружбы с другими проектами, например с мыслящими одиночками или вольными художниками. Тогда единство университета перестает быть внешним обстоятельством, становясь фактом его духовной жизни. Такой университет знает, что рассказать о себе миру.