Джалита

Ялта, оказывается, как и Москва, стоит на холмах, только на трех. А означает – берег, когда греки сюда доплыли, кто-то первым увидел землю и, как водится, закричал: Ялос! Ялос! Есть и другое название с ХII века – Джалита. Похоже на имя девушки.
Странно это – оказаться в сентябре здесь, а не там, где дети и студенты начинают учиться, а ты вроде как прогульщик – на пляже валяешься, в море купаешься, по дворцам расхаживаешь в огромных серых тапочках, на горы-закаты любуешься…

Один из взрослых (тогда казалось – старых) мудрых (как оказалось) людей, а был он у нас начальником, зав. кабинетом ТСО в МГИУУ, сказал:
– Вы думаете, ученикам нужно, чтобы вы сутки с ними проводили. Только тогда они вас признают. А вот и нет! Учитель должен быть интересен детям, а потому знать, видеть, уметь, бывать везде. Любопытным надо быть учителю и – загадкой, а не прочитанной книжкой, пусть и своей.
Это я себя оправдываю – и в кои-то веки любопытствую всеми органами чувств сразу самым активным образом – ногами, глазами, ушами, даже и новыми вкусовыми ощущениями и запахами. Поселок рядом с пансионатом называется Массандра, в нем экспериментальный завод и НИИ “Магарач”, не путать с привычным похожим названием – ничего общего! – и означает источник. Самая вкусная и душистая была экскурсия с дегустацией как новых, так и старых вин. С одной стороны, знакомый мускат Красный камень, с другой – совершенно неизвестный – Сердолик – Таврида или сухой Кокур.
– А в домик Чехова есть экскурсия?
Можно самим добраться: от центра Ялты восьмой микроавтобус, понедельник и вторник – выходные дни.
Дождались мы среды, дотопали до центра, всего 35 минут оказалось, повезло и с номером 8, а вот дальше, похоже, везение изменило. Читаем на доме-музее: помимо 2 выходных – “и последний день месяца”. 31 августа – сегодня. Досадуешь на себя – и опять везет. Видишь – дверь в сад открыта, а там небольшая группка, а экскурсовод говорит по-немецки. Деликатно присоединяемся, глазеем, а вскоре и в дом вместе заходим и только тут понимаем, что правда повезло. Сюда только иностранцев и водят, так как дом разрушается, чуть не в каждом углу трещины от селевых оползней. Обычные экскурсии только по саду водят, а про дом лишь рассказывают. Когда-то я тут была вместе с ребятами, все вроде бы помню. Да нет, верно это “про дважды в одну реку”. Давно замечено, что музеи несут на себе печать тех, чью память хранят. Не всегда, конечно, но чеховские – да.
Экскурсовод только теперь тактично обратился к нам двоим – не немцам:
– Может, вам подождать русской группы?
И все. Хотя позже, во дворце Александра III в Массандре, с “лишними” обращались совсем не так.
Когда немцы удалились, нас не выставили и показывали нам то, что считала важным не экскурсовод, а смотритель залов, комнат то есть. Такие только в Эрмитаже остались – не комнаты, конечно, а смотрители. И в чеховских музеях, помню, когда я студенткой вела первые экскурсии на Садово-Кудринской, главным судьей была тетя Мотя – за 1-й этаж ответственная:
– Ты молодец, правильно, хорошо рассказываешь. Но зря много говоришь. Не надо про все, что знаешь.
Это был первый урок, еще до педагогической практики, до первых своих уроков. Он и в школе пригодился. Не надо про все, что знаешь, никому, пожалуй, не надо, не то что всем и каждому. Особенно в Чеховском музее, ведь все про краткость помнят. “Людям давай людей, а не самого себя… Любите своих героев, но не говорите об этом вслух” – из писем А.П.
– А чья это скульптура на камине? Короленко? Да нет, не он.
– А вы подойдите, посмотрите.
Надо же, Суворин. А ведь долгое время везде подчеркивалось – с ним расстался окончательно в 90-е. Хорошая скульптура, как-никак “самый влиятельный журналист последней четверти века” – это сытинское “Русское слово” писало в 1907-м, а оно никому не льстило. И Суворин, проживший до 1912-го, а он старше Чехова на 26 лет, записывает в своем дневнике, год назад переизданном: давно не пишу писем. Хорошо было писать Чехову. А его нет.
А это кто на фотографии? – их в витрине штук двадцать. На шее у очень высокого человека сидит малыш, лицо у того и другого – глаз не оторвать, такие естественные, смешные. Да это Горький с Максимкой. Вещи в прихожей – узкие-узкие штиблеты, неужели Чехов в них влезал? Рубашка в бледно-розовую полоску – вспоминается то, что прочла в книге Сергея Залыгина “Мой поэт”, про Чехова книга, уж где он раскопал, что в последнюю весну А.П., чтобы надеть сорочку, требовалось 15 минут, так слаб был. И еще оттуда запомнилось короткое письмо мамы Евгении Яковлевны Антону в Таганрог, где он один жил, гимназию заканчивал. Без запятых и точек письмо: вчера было 6,5 копеек 3,5 на хлеб и 3 на керосин калоши у нас с Машей одни кто выходит одевает…
Спрашиваем, прощаясь, у нашего экскурсовода добровольного, как ее зовут.
– Зинаида Николаевна.
– А фамилия ваша?
– Садыкова. Зачем вам? Нет, не надо. Что вы – зачем?
Когда возвращались по саду, там шла небольшая экскурсия, не иностранцев. Им тоже повезло. Места надо знать.
…На пляже не очень жарко, когда солнце скрывается. Облака всякие, только на рояль похожих нет. Вроде и не был особенно музыкален А.П., а рояль у него чуть не в каждой пьесе: и тот, ключ от которого потерян (“Три сестры”), и на котором начала было играть Елена (“Дядя Ваня”), да профессору музыка мешает, и в “Чайке”, в откровениях Тригорина.
А чаек здесь много. И высоко в небе, и совсем близко. Вот перышко, такое легкое, опускается медленно-медленно, покачиваясь, как лодочка на волнах.
И целая пригоршня открытий в книге библиотечной – прямо меня лежала дожидалась “Переписка Крамского”. Фон в его картине “Христос в пустыне”, оказывается, степной Крым. А трагически рано умерший Федор Васильев свой “Мокрый луг” вообразил здесь, в Ялте, – почти невероятно, такая разная природа, об этом позже и Чехов сокрушался, тосковал. Как же нужно любить, чтобы так помнить?
Татьяна МАТВЕЕВА