На чтение: ≈ 21 мин.Лейла ТАСТАНОВА знакома читателям «УГ» как Нила Петрова. Послушав в 4 года оперу «Князь Игорь», стала бредить театром. От режиссуры отговорили, поэтому стала профессиональным театроведом. Работала в музее «Кусково», где пыталась осуществить полномасштабную реконструкцию театрализованного празднества XVIII века, в реставрации, где к театроведческим знаниям прибавились искусствоведческие, на телевидении, включая работу над циклом «Истории одного шедевра», шедшем на центральных каналах около семи лет, и в театре. Ныне пишет блестящие рецензии на самые яркие спектакли сезона.
Честно говоря, я побаиваюсь театральных экспериментов: слишком многое из того, что использует концептуальный театр, является ничем иным, как перелицовкой старого. Но вторичность форм – полбеды, главное, после многотрудного раскодирования какой-нибудь сложной формы, расшифровки авторского языка видишь банальность мысли. Поэтому не без опаски приняла приглашение на фестиваль «Другой театр из Франции», что уже шестой год проходит в Театре наций и организовывается совместно с Французским институтом в России. Но с каким удовольствием посмотрела все три спектакля программы, отобранной в этом году, ибо, разнясь между собой по темам, способам подачи материала, использованным приемам, они продемонстрировали и подлинную смелость, и авторскую индивидуальность, и замечательный уровень мастерства. «Go!»Тусклый свет ночника освещает плотно запертую дверь на сценическом черном заднике. На противоположном конце скромной квартирки столик с настольной лампой – главный маршрут героини, маленькой старушки, что с видом деловым, но, по сути, совершенно бесцельно шаркает по своему узенькому мирку. И вспоминает, визуализируя образы ушедших дней на черном заднике с помощью малярного скотча: им «рисует» все то, что приходит на ум. А приходит жизнь – под музыку тех давних лет – «Нас утро встречает рассветом», «Солнечный круг», под радио с патетическими речами диктора. Здесь, в ее последнем земном пристанище, все связано со временем полноценной, стремительной жизни. В пачке перевязанных ленточкой старых конвертов – вырезка из газеты, где явно (достаточно посмотреть на гордый вид героини) написано о ее комсомольских трудовых подвигах, какие-то непонятные бумаги, которые вызывают недовольство, и она «сжигает» их в нарисованной буржуйке – только дым стелется по черному фону. И вдруг – фотография, в которую долго всматривается, и, согнувшись от горести, изображает силуэт мужчины, а потом за ним – еще и еще – много силуэтов помельче – плечистых короткостриженых мужчин. Друг? Возлюбленный? Муж? И где сгинул? В лагерях для репрессированных? На полях войны? Во всяком случае – погиб. Это понимаешь, когда его силуэт, словно случайно зацепившись за ее рукав, слетает со стены. И вот уже, рисуя крест на черном чемодане, она сооружает ему надгробный памятник. Но жизнь есть жизнь. Нужно покормить кота. Трясет коробкой с кормом, приманивая, и сыплет корм в блюдечко, подбирая излишки – скуден быт стариков. А кошка не идет, что ж, и ее нарисует сидящей на подоконнике, преобразовав надгробие в «окно». Да так искусно, что в какой-то момент оно распахнется, развевая занавеску, послышится гомон улицы, и, выглянув, она увидит пейзаж – перспективу улицы. Бережно возьмет «окно» в руки, оно превратится в конверт для старой пластинки. Вернее, обломка чем-то особенно дорогой пластинки. И, примостившись на стуле, отрешенно-печально приложит острие обломка к конверту. И, крутя, словно ожил старый проигрыватель, после шипения стершихся дорожек услышит звуки любимого романса, прерывающегося где-то на половине – пластинка-то сломана! Вот так, наверное, и былая любовь прервалась, едва начавшись. Стряхнув воспоминания, старушка вновь зовет кошку, насыпая еду куда щедрее. И этот лейтмотив повторится несколько раз – ведь должна она быть нужна хоть какому-то живому существу! Но кошки все нет, и тогда она нарисует ее уже на своем жакете, обвив скотчем, словно хвостом, руку, а другой лаская животное. Но и это не спасает. Одиночество становится невыносимым, когда, уронив коробку с огрызками карандашей, с трудом их собирает, а потом, вроде играя, расставляет на столике, представляя их своими близкими, друзьями. Но грустнеет, когда один за другим карандаши падают – все они умерли, умерли… И только последний карандаш по-прежнему стоит. По ее виновато-горькой улыбке понимаешь – это она сама. Что ж, и ей пора уходить. Свет гаснет. А когда загорается вновь – сцена пуста. Лишь дверь, которую еще недавно героиня пыталась, но не могла открыть, распахнута настежь.И когда она появляется на сцене вновь для поклонов, снимая маску, это уже совсем иной человек – молодая гибкая девушка Полина Борисова, наша соотечественница из Омска. Как оказалась во французском проекте? Просто по окончании факультета театра кукол СПБГАТИ решила усовершенствовать мастерство, поступила в Высшую национальную школу кукольных искусств в Шарлевиль-Мезьере и с отличием ее окончила. А дипломные спектакли так понравились и зрителям, и коллегам, что Полина получила поддержку профессионалов и с неизменным успехом показывает свои спектакли французской публике. «Похвала бороде»Что есть жизнь? И что – смерть? Игра, полагают авторы спектакля, который и спектаклем в привычном смысле назвать трудно – ряд цирковых трюков, элементы кукольного театра, а главное, бородатая женщина – самый настоящий балаган. Но не тот старинный примитивно-наивный, а лишь стилизованный под лубок. Ибо женская борода здесь не атавизм, не патология, а символ сочетаемости несочетаемого. Символ ироничной насмешки над общепринятым. Да и аккуратная, маленькая борода совсем не портит внешность актрисы, в которой столько детского – и шаловливо-озорного, и сосредоточенно-внимательного, порой – азартного, порой – вдохновенного. Актриса Жанна Мордож с помощью режиссера Пьера Менье и ассистента Сильвена Вассас Шореля – своего рода циркового шталмейстера – создает удивительную атмосферу, в которой сплетены клоунада и поэзия. В этом наполненном музыкой, брызжущем весельем, остроумном действе размышления о жизни и смерти парадоксально жизнерадостны, ибо смерть здесь та же жизнь, лишь с иными неудобствами или удовольствиями («когда есть дыры в голове, мозг проветривается, что очень удобно»). И для выполнения замысла актрисе нужно обладать множеством неожиданных талантов: танцовщицы, акробатки, жонглерши и т. д. При этом все трюки имеют свою логику: со словами «Приятно дать существу, которое не родится, представление о мире, от которого он будет избавлен» она разбивает куриное яйцо и демонстрирует завораживающий жонглерский номер. И пускает его «в путешествие» по своему телу: из одной ладони – по плечам – в другую, по спине, бедрам, с глаза – в рот, оттуда – невредимым – по груди, вдоль живота, лона и – шмяк! – со шлепком – на пол. А акробатический трюк с ракушками виноградных улиток, которые собирает, распластавшись на полу, перекатываясь, демонстрируя гуттаперчевость, в таз, стоящий на голове, пальцами… ног?! Эти улитки вновь появятся в рассказе одного из друзей героини – черепушки барсука – о часе его триумфа, который стал и часом его смерти: приняв участие в конкурсе обжор, он победил, поглотив столько этих самых улиток, что лопнул. Но смерть, увы, не избавляет от честолюбия, слушая дивное исполнение другим персонажем – черепом барана – романтичнейшей шумановской «Майской песни», он поначалу пытается вторить. Но понимает, что до барана ему далеко, и ерничает, пытаясь испортить песню, дабы привлечь внимание к себе – как ребенок, капризничающий из-за недостаточного внимания взрослых к своей особе. «Собеседники» героини и двигаются, и говорят на разные голоса с ее помощью – вот где проявляются ее способности кукловода и чревовещательницы. Подобно представлениям балагана, актриса апеллирует напрямую к публике, сходя с помоста и обращаясь к залу, расположенному ареной вокруг подмостков, в рассуждениях о том, что же такое женская борода. Может быть, это признак особой женственности, ведь мужчины любят «колких женщин»? В ироничном подтексте монолога – протест против гламурного глянца, против норм красоты, которая никаким стандартам неподвластна, ибо красота – это гармония. И прежде всего с самим собой. Экстравагантные эскапады сменяются медитативным танцем, когда, переодевшись в роскошный восточный туалет, героиня жонглирует сухими – опять же «мертвыми» – стеблями тростника. А потом, открыв еще один люк помоста, доверху заполненного черной жирной землей, усердно копает глубокую яму, рассуждая, что, «если живешь мертвой жизнью, то лучшее, что тебе остается, – это закопаться», укладывается с видимым удовольствием, словно в мягкую постель, в эту самую яму и зарывается в землю – «Даже любовный восторг не сравнится с этим полным забвением себя!». И, надвигая крышку люка, прощается последним жестом руки, просунутой в щель. А из боковых проемов выскакивает целый хор черепов – кабанов, баранов, барсуков, коров, завершая спектакль под ликующую «Песнь духов над водами» Франца Шуберта на стихи Гете. Что ж, ведь смерть – лишь одна из форм жизни. В этом главный парадокс представления, где элементы абсурда имеют ярко выраженную логику, так же, как странная, на первый взгляд, параллель между прославлением женской бороды и радостным предощущением смерти. Еще одна важная особенность спектакля – какая-то особая естественная легкость, непринужденность манеры, так напоминающая погруженность детей в игру, в которой воображаемый мир приобретает «всамделишность». И эта игровая стихия подчеркнута финалом, когда после бурных оваций публика покидает зал, а чуть поодаль от сцены посерьезневшая, чуть усталая актриса за гримировальным столиком снимает накладную бороду. Превращаясь в одну из нас. «Беспредметно» В слабом луче света, едва прорезающем мрак сцены, – таинственная бесформенная глыба, закрытая черным полиэтиленом, медленно, словно просыпаясь ото сна, оживающая и под странные звуки протяжных нот и отдельных аккордов начинающая странный танец. То плавно поднимается, распрямляясь, превращаясь в подобие скалы, то наклоняется, то вращает длинной «шеей», всматриваясь куда-то в пространство, то с любопытством замирает, изучая публику. И, озадаченная, укладывается в позе сфинкса, словно пытаясь осмыслить тайны мироздания. Но приподнято-образный пролог прерывается выходом деловитых молодых людей в строгих офисных костюмах и их комической попыткой снять огромную пленку с таинственного предмета. Это, оказывается, так же трудно, как содрать кожу с живого существа. В результате один из них запутывается в упаковочной пленке. Но, наконец, покровы сняты и во всем блеске и непостижимости перед взорами предстает блистающий металлом, мигающий лампочками-глазами совершеннейший автомат. И начинается… балет. Балет для двух людей и робота.И гармоничный поначалу союз, когда машина поднимает людей ввысь, где они парят, словно в невесомости космоса, и созидает, помогая им обустраивать пустое пространство, постепенно все чаще нарушается попыткой определить, кто сильнее, совершеннее, главнее. Пока в конце концов эта борьба не завершается полной победой робота, вышедшего из-под контроля: в дыму, под запах горелой резины, зловеще шипя, он «зарывает» людей в люках подмостков. Вздымается, полностью закрывая сцену, черная упаковочная пленка: конец бытия? Апокалипсис? Тишина, тьма… Но вдруг – удар, похожий на взрыв, и в пленке появляется прореха, через паузу еще, потом, все учащаясь, удары следуют один за другим, а непроницаемое полотно покрывается дырами, сквозь которые в зал струятся лучи света, а иногда виден светящийся «глаз» робота, творящего новую реальность. Но работа завершена. Осталось только прорезать в пленке проем, в который выходит на авансцену та же пара людей в белоснежных рубашках. Людей? Но почему они безлики? Головы плотно затянуты той же черной пленкой – ни глаз, ни рта, ни малейшего намека на индивидуальность. Четкие автоматически выверенные движения. В проем за их спинами просовывается голова робота, с любопытством смотрящего в зал. Но стоит одному из новых хозяев повернуться в его сторону, как он послушно и смиренно отступает вглубь, словно провинившаяся собачонка. На смену предыдущей генерации гомо сапиенс приходит новая – предельно прагматичная, лишенная каких бы то ни было эмоций. И возникает сомнение: а люди ли это? Может, новое поколение роботов? «Беспредметно» – ярко-образный, как ни парадоксально, глубоко поэтический спектакль с элементами фэнтези и чуть ли не фарсового черного юмора о человеке в его исканиях и порывах, открытиях, подчас уничтожающих его самого, и стремлении к самоидентификации в ходе эволюции. Лишенный сюжета, спектакль обладает точной композиционной структурой, объединяющей частное и общее, комическое и трагическое, высокое и низкое, когда, по словам автора представления Орельена Бори, «происходит движение в двух направлениях: машина склонна все более очеловечиваться, а человек – роботизироваться. Мерилом всего становится продуктивность. Человеку светит перспектива оказаться менее продуктивным… в сравнении с роботом. И, дабы не уступить в первенстве последнему, человеку остается и в дальнейшем двигаться в сторону технологизации». Орельен Бори – физик-акустик, переквалифицировавшийся в лирики и основавший театральную компанию «111». Но и в театре, и в цирке, где он тоже подвизается в качестве режиссера, претворяет то, что его волнует как исследователя: что есть пространство? Пространство Вселенной? Времени? И выносит на суд зрителей свои далеко не радужные гипотезы, говоря своеобычным языком, используя неожиданные образы и синтезы, как, к примеру, здесь – одушевленной машины и лишающихся души людей. Сценография (Арно Вейра) – скупая, аскетичная, в стиле техно – только задник сцены, на который отбрасываются «говорящие» тени, и помост со съемным планшетом, до поры скрывающий все, что необходимо для действия: зеркало, экран, короба, да и фрагменты планшета, из которых машина строит собственную реальность. Главное – сама машина, между прочим, настоящий робот (автор компьютерной программы и оператор – Тристан Бодуэн). Это сверкающий металлическим отблеском, с многоглазой маленькой головой на гибкой шее гигантский монстр, издающий то тихий мерный рокот, то зловещее шипение, то удары электрических разрядов. Робот явно солирует в трио с актерами (Оливье Буайе и Оливье Аленда). Последние не просто акробаты, выполняющие свои трюки в точной стилистике каждого фрагмента (к примеру, держась одной рукой за деталь машины, они плывут в невесомости, как в замедленном кадре), но и великолепные танцовщики и мимы, способные пластикой выразить образ каждой сцены.Словом, главной темой фестиваля «Другой театр из Франции» стало отношение человека к смерти, а программа вела зрителей по нарастающей – от темы частной, глубоко интимной через поэтику эксцентрики к философскому обобщению.
Выбор читателей
Комментарии