Дорога в тупик или путь из тупика? Упрощение профессии педагога – трагическая неизбежность настоящего

Раз в месяц я хожу в библиотеку имени К.Д.Ушинского, Центральную педагогическую библиотеку, смотреть журналы. Однажды, ожидая конца обеденного перерыва в абонементе, где я хотел несколько журналов взять домой, вошла молодая женщина. Стали ждать вдвоем.

– Вы студентка? – Нет, аспирантка. Пришла за материалом для кандидатской. А вы – для докторской? – Да нет. Потрясенная и удивленная: – Вы ходите в библиотеку для того, чтобы просто читать? Да, я хожу в библиотеку для того, чтобы просто читать. В декабре 2013 года смотрю журналы. Среди них «Директор школы» №9 за этот год. Читаю статью главного редактора Константина Ушакова «Профессия в тупике». Небольшая статья на двух страницах в малоформатном журнале. С Константином Михайловичем Ушаковым мы знакомы лет тридцать, если не больше. Работали в одной школе. Он преподавал физику. Вместе ездили с классом, в котором я был классным руководителем, в Ригу. Однажды в одно время отдыхали в Пярну. Когда в школе отмечали мое восьмидесятилетие, мои ученики вышли на Ушакова и показали всем присутствующим его поздравление – где-то оно есть в Интернете. Мы с ним вроде бы и родственники в некоем смысле: одна наша ученица своего первого сына назвала Константином, а второго – Львом. О чем статья? «Мне представляется, что основным трендом в сегодняшнем среднем образовании является тренд индустриальной модели школы… Как результат мы получаем некоторое подобие педагогического конвейера (отнюдь не в переносном смысле)… Напомню, что главная задача конвейера (кроме повышения производительности труда) заключается в том, чтобы иметь возможность использовать низкоквалифицированную рабочую силу, потому что отдельная операция, выполнению которой можно обучить за очень короткое время, не требует квалификации. И хотя работа на конвейере очень тяжела, она достаточно проста, а низкоквалифицированные кадры легко заменяемы… Если обратиться к среднему образованию, то кажется, что процесс копируется вплоть до деталей. И самым трагическим (простите за пафос) следствием углубляющегося разделения педагогического труда (естественного для конвейерного производства) является УПРОЩЕНИЕ ПРОФЕССИИ ПЕДАГОГА… Итак, работа педагога постепенно становится все проще, должностные обязанности все конкретнее… В результате мы имеем то, что имеют сегодня в большинстве стран мира – УТРАТУ ПРОФЕССИИ  КАК СЛОЖНОЙ, ВЫСОКОИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ  И ОТВЕТСТВЕННОЙ… Ведь преподавание, разбитое на простые операции, становится понятным настолько, что кажется, что это может сделать практически любой». Статья эта меня обожгла. В первую же минуту я ее воспринял как полное отрицание смысла пятидесяти лет моей работы с учителями. О работе с учениками не говорю, это, в конце концов, мое личное дело. Но пятьдесят лет своими лекциями в Москве и по всей стране, своими статьями и книгами я стремился прежде всего к одному: повышению уровня высокой интеллектуальности и ответственности учителя. Выходит же, что это теперь абсолютно уже не нужно. И только перечитав статью дома несколько раз, понял, что для Ушакова эта коллизия – ТРАГИЧЕСКАЯ НЕИЗБЕЖНОСТЬ. Трагическая, но неизбежность. Неизбежность, но трагическая. Больше того, многое, о чем написал Ушаков, я хорошо знаю. Я учился в педагогическом институте (1948-1952) в трагические годы. Совсем недавно вышли постановления о литературе, театре, кино, музыке. В год моего поступления – разгром генетики. Ленинградское дело, борьба с космополитизмом. Аресты у нас на факультете. Но я учился у настоящих ученых. Как это ни странно, были мелкотравчатые, но их было очень мало. И как это ни удивительно, но даже рьяные приспособленцы были неплохими профессионалами. Но лицо факультета определяли выдающиеся ученые. Скажу только о трех. Да, и они не могли нам сказать всего, что знают и о чем думают. Да, и они вынуждены были вставлять общепринятые рессоры в свои лекции. Но в главном это было приобщение к подлинной русской культуре. И, что очень важно, это было служение, а не служба. Александр Александрович Реформатский. Он читал нам курс введения в языкознание. На экзамене, после того как мы вытянули свои билеты, он уходил на час. Можно было свободно вынуть записи его лекций, его учебник. Но сдать экзамен, не зная, а главное, не понимая, было невозможно. Спецкурс по Пушкину читал Сергей Михайлович Бонди. Недавно я прочел воспоминания о студенческих годах Александра Павловича Чудакова. Чудаков учился чуть позже меня. Но Бонди оставался тем Бонди, которого знал и я. «Главное в подходе Бонди к литературе было то, что он обозначал как «эстетическое восприятие литературы». На эту тему он читал целые курсы; один из них я слушал в 1956 году. Так как С.М., по обыкновению, ничего на эту тему не публиковал, привожу здесь некоторые его высказывания: «Трудно представить музыкального критика без любви к музыке. Так же должно обстоять дело и в филологии: если вы без волнения читаете «Роняет лес багряный свой убор», «Брожу ли я…» или «Встает заря во мгле холодной» – вам не стоит заниматься литературой. Красоту прозы, например «Архиерея» Чехова, тоже можно чувствовать даже без особого внимания к содержанию – каким-то инстинктом, когда мороз пробегает по коже и волосы встают на голове дыбом. Но этого мало. Нужно иметь развитый художественный вкус. Уметь отличать хорошее от плохого. К сожалению, это не считается за важное, пишут в основном о каких-то социологических вещах». Леонид Петрович Гроссман. Я занимался на его семинаре по Белинскому. Еще в двадцатые годы вышло его собрание сочинений. Но в тот год, когда я поступил в институт, он попал в космополиты. Я был на заседании кафедры литературы, когда его разоблачали. Но студенты не перестали ходить на его лекции и семинар. Когда мы оканчивали институт, он мне сказал: «Я рекомендовал вас в аспирантуру. Но вы же знаете, моя рекомендация ничего не стоит». Мне было больно не за себя: я собирался в школу. За него: понимал, как тяжело переживать унижение. И очень рад, что он дожил до того времени, когда в серии «Жизнь замечательных людей» вышли его биографии Пушкина и Достоевского, недавно переизданные. Леонид Петрович встречался с Анной Григорьевной Достоевской. От нас до Федора Михайловича было всего три рукопожатия. До Толстого и Чехова – всего два. Студентами мы поехали в Ясную Поляну. У меня есть фото, на котором мы рядом с кучером толстого. Прошли какие-то сорок лет. В 1938 году я с мамой был в Ялте. Пошли в дом-музей Антона Павловича Чехова. В этом доме жила Мария Павловна. А моя мама была современницей Чехова.