Дон – моя Большая Река. Александр НЕСТРУГИН

Поэты берутся не откуда-нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это – огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его», – писал Николай Гоголь. На мой взгляд, сегодня слова великого русского классика актуальны как никогда. Несмотря ни на что, на исконной крестьянской земле не высыхают родники поэзии и вливаются в море русской литературы. В городах и весях бескрайней России раздается пока еще тихий голос самобытных поэтов. Их искреннее, от души и сердца идущее Слово, как спасительный огонь маяка, указующий нашему великому, но разобщенному народу путь к соборности, красоте и гармонии. Сегодня у нас в гостях воронежский поэт Александр НЕСТРУГИН. За двадцать лет он выпустил пять поэтических сборников. Первый, «Два голоса», вышел в 1988 году в издательстве «Молодая гвардия», последний, «Лирика», – совсем недавно в Воронеже в Центре духовного возрождения черноземного края.

– Александр Гаврилович, расскажите о себе: где родились, учились, работаете в настоящее время, что привело вас в поэзию? Это просто увлечение, хобби или нечто большее? Пишете ли вы прозу?

– Родился я 1 января 1954 года в селе Скрипниково Калачевского района Воронежской области. Это самый краешек области, юго-восток. Скрипниково – село степное, все овраги, балки, редкие перелески. Но посередине села, в пойме высохшей речушки Криуши, – вербы, лозняк, буйные заросли тернов – воля и тайна. Порой мне кажется, что именно там я и родился. Жил обычной жизнью сельского мальчишки: помогал родителям и бабушке Сане по хозяйству, сажал, поливал и полол огород, косил сено, пас коров, работал на комбайне – «штурвальным», то есть помощником комбайнера. Еще рыбачил.

Рано научился читать, и это стало страстью. К окончанию восьмилетки перечитал все, что было в нашей сельской библиотеке. Учился легко. В начальных классах из-за малолюдства (у нас так было всего восемь человек) классы объединяли по два. И я, учась в первом, успевал запомнить и то, что Полина Даниловна, моя первая учительница, объясняла третьеклассникам. Среднюю школу оканчивал в райцентре, в Калаче. Любил играть в шахматы, занимался классической борьбой. После окончания школы в 1971 году поступил на юридический факультет Воронежского государственного университета. Был счастлив, потому что среди нас, неслужилых салажат, конкурс был почти двадцать человек на место. Окончил университет в 1976 году и поехал по распределению в Петропавловку, небольшой райцентр в Среднем Подонье, спрятавшийся от мира за высокой меловой грядой. Здесь и живу сейчас. Работал четыре года следователем в районной прокуратуре, потом несколько лет – адвокатом, заведующим юридической консультацией. Судьей избрали в 1987 году, с 1993 года – председатель районного суда.

Во время учебы в университете начал «кропать» что-то в рифму. Сначала это были в основном дружеские послания, эпиграммы на однокурсников и тому подобное. Поэзия рядом была, но не близко, школьной программой да несколькими громкими в то время именами – Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Но вот однажды однокурсница Таня Филина дала мне почитать только что вышедшую первую книжку стихов Валентины Твороговой из Краснодара «Доверие». Прочел я эти во многом наивные, но такие нелукавые, безоглядно-доверчивые строки – и что-то во мне сдвинулось и, как лавина, полетело вниз, навсегда хороня меня, прежнего. Вдруг проступило, что стихи – вовсе не поза, не хорошо поставленный эстрадный голос, не затейливые словесные конструкции, рассчитанные на изумленное читательское «Ах!». Я понял, что хочу писать по-своему, чтобы строки сами были человеческой жизнью: страдали и мучились, и надеялись, и плакали. И вели – из трагичности краткого земного существования, от боли – к свету надежды, сочувствия, сострадания. Наверное, просто пришел срок, та тоненькая книжка, похожая на школьную тетрадку на скрепках, стала просто случайным камешком, но я до сих пор ее помню.

Что привело в поэзию? Иногда кажется, что я, сбившись с тропы, все плутаю по лесу и никак не могу выйти к людям, где простор и свет, и восторг, и слезы. Если же отвлечься от этого ощущения, то можно припомнить какие-то штрихи, детали. Детство. Раннее-раннее летнее утро. Приглушенный, жалеющий голос мамы, скорые, в потемках, сборы. Стадо. Оно, все полнясь, вытекает уже за околицу. Щелканье кнута, охрипший, будто и не мой голос. Потревоженный стадом отсыревший придорожный полынок, в нем вязнет дыхание. А вдали, над Холодной горой, сквозь утренний морок и слипающиеся ресницы – нездешний свет-багрянец, тревожно-радостный, что-то сулящий, отзывающийся в груди сладкой пустотой. И много еще иного, но очень похожего на это. Тогда я не пытался писать, даже не помышлял об этом. Но… Георгий Бурков вспоминал о своем разговоре с Василием Шукшиным: «Вася, а ты знал?» – «О чем?» – «Что в Москве будешь, писателем станешь?» – «Знал…» Господи, ну как он мог знать об этом, мальчишка из далекого алтайского села, название которого абсолютно ничего не говорило русской словесности? А ведь сказал Василий Макарович правду.

Вот и я знал – не о том, что буду писать именно стихи, что стихи эти когда-то сойдутся в книжки. Но томило и влекло предощущение разгадки этой сладкой дрожи, этой светлой печали, что обнимала все существо мое в потаенные минуты восторга и сопереживания. Разве могло все это выродиться просто в некое времяпровождение забавы ради – то, что нередко кличут теперь нерусским словечком «хобби»? Нет, никогда. И оно давно уже стало для меня главным в жизни – тем, без чего сама жизнь меркнет и теряет смысл.

– Как вам удается совмещать работу в области юриспруденции и права с лирическим настроением и художественным словом?

– Совместить, то есть слить эти две ипостаси в один флакон и взболтать, невозможно. Слишком разные это растворы, рванет непременно, и осколочков не соберешь. Но ведь и то и другое – часть жизни, верно? Вот я и не мудрствую. Просто живу, и все. И думаю, что общее между работой и творчеством – именно она, жизнь. Разве не она подсказала мне, тогда четырнадцатилетнему сельскому пареньку, впервые всерьез задумавшемуся над выбором пути, какую профессию выбрать? И ведь шепнула верно. Был я, как пишут порой в характеристиках, с обостренным чувством справедливости – с чудиной некой, если попросту. Рыцарь с деревянной сабелькой, хоть и не слишком печального образа. И идти мне, кроме как в юриспруденцию, было просто некуда.

Уже потом, в лета зрелые, пришло понимание того, что работа – любая – вовсе не чужая творчеству, если вместе с ней, земной и грешной, ты пытаешься идти на помощь тому хрупкому свету, который поселился в твоей душе – нездешнему свету, горнему. Ведь я, надевая судейскую мантию, не становлюсь другим человеком, верно? Во всяком случае, не должен становиться. Вот я и пытаюсь не уронить в себе этого человека. И тем самым спасти строку свою, самую лучшую, только брезжущую, еще не родившуюся. Я не могу ее подвести. И себя. И тех, кто мне поверил.

– Мне кажется, в вашем мировосприятии есть что-то от Сергея Есенина и особенно Николая Рубцова. Как вы считаете, современный поэт должен идти по своей особой стезе, если это возможно, или же по пути, пройденному русскими классиками?

– И Есенин, и Рубцов мне близки, но по-разному. Да, оба самородки самой высокой пробы. Оба русские – не по анкете, по глубинной сути строки-судьбы. Но Есенин с его распахнутостью чувства и гениальной, почти непостижимой образностью отдален, слегка размыт расстоянием и – теперь уже – хрестоматийным глянцем, что ли. Прежде было немного по-другому. Об этом точно сказал Николай Дмитриев: «Говорю как старый почитатель, / Но ушедший в мир иных страстей: / Мы в него влюблялись по цитатам / Из больших ругательных статей».

Рубцов же – рядом. Рубцова не приходит в голову с кем-то соотносить, сравнивать, хотя рядом с ним очень значительные поэты: Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Станислав Куняев, Николай Старшинов… Рубцов инстинктивно, как воздухом, дорожил традицией; но разве услышали бы мы «высокий смысл / в наборе слов его и междометий» (Станислав Куняев), если бы в поэзии он шел след в след за кем-то из своих великих предшественников? Рубцов указал дорогу и нам, но выйти к ней смогли немногие. Вышли те только, кто не пытался «срезать угол», «подъехать на попутке». Кто шел и шел своей тропой – через хлябь, через лес, через окрики и безвестность – к своей Родине. У Родины нет окольных путей, все они, если честные и выстраданные, ведут к ней. А без Родины, без кровной связи с ней, настоящей поэзии нет.

– У вас есть очень емкие, философские строки, например, «Обрыв донской – моя столица», «Скажешь: к Дону, слышится: домой». «…Кружит ворон, / Над донскою стороной… Ворон, ворон, / Это было и со мной!» Что для вас Дон?

– Дон – моя Большая Река. Я не мог с ней разминуться. Нам только кажется, что это мы сами, такие разумные, угадываем, куда нужно свернуть, чтобы выйти к своему, спасительному – степной ли кринице, ночной ли реке, – изглубока идущему слову. Дон стал для меня тем волшебным кристаллом, сквозь который разгляделись ясно-ясно не только красота и милосердие мира Божьего, но и то, что скрыто от обычного взгляда непроницаемым пологом тысячелетий. Древний Танаис, таинственно звучащие имена племен, амазонки, танцующие у костров на меловых кручах правобережья. Топот тысяч и тысяч копыт, пение стрел, блистание обнаженных мечей – как донского стремени под полуденным солнцем. И голос – до боли знакомый, вынесенный из небытия к моему сердцу горячей кровью моих дальних сородичей, идущих на смерть и не страшащихся смерти: «О, Русская земля, ты уже за холмом…» И – задернутые поверху, как маскировочной сеткой, ежевичником береговые вмятины и шрамы – окопы и траншеи минувшей Великой Отечественной войны…Что-то из этого есть в моих стихах, что-то только зреет в замыслах. Комментировать уже написанное вряд ли имеет смысл – равно как делиться замыслами.

– Процитирую: «Русь листок последний сронит – / И тогда заметим мы: / Нет, не нашим ветром клонит / Наши, русские дымы!» В чем, по-вашему, главные беды современной России? Откуда они идут: с Запада, Юга или Востока? Может, они вызревают среди нас?

– Больно говорить об этом. Слово, даже сжатое в кулак поэтической воли, как бы ни хотело, не сможет смести, разметать все то недоброе, что обступило нынче Россию, как шакалья стая ослабевшего льва. Да, нас теснят – и глобалистский, пытающийся подмять под себя всякого несогласного Запад, и нависающий над Россией своей телесной массой и промышленной мощью Восток. И не только они. Исламский мир, взрывной, молодой и мускулистый, уже в предместьях Парижа, в пригородах Берлина – далеко ли до Москвы? Нас искушают иудиной платой – прежде «сникерсами» да жвачками, теперь – возможностью «приобщения к демократическим ценностям» – и разве не сами мы дали к тому повод? Но угрозы внешние в историческом контексте не новы (а потому и не столь пугающи): у России, как известно, давно уже только два союзника – ее армия и флот. Страшнее другое: тьма в наших душах, разброд в умах. Разве Россию захватили роботы, в программах которых стерты критерии добра и зла? Нравственный императив Канта, который так полюбили цитировать ясновельможные представители нынешних «элит», по сути ведь очень прост. В переводе на русский означает он всего одно слово: стыд. Слово это было хорошо знакомо нашим дедам и отцам, да и нам чужое разве? Ведь каждый человек, если только возрос он не в звериной стае, хорошо знает, чего делать нельзя, потому что – стыдно. Страшно, когда толкнуть немощного, обмануть доверчивого, обобрать страну уже не стыдно. Да и те, кого от такой, с позволения сказать, «нравственности», с души воротит, нередко лишь стыдливо отводят глаза в сторону – дескать, а что сделаешь? А сделать-то можно. Федор Ушаков, знаменитый воитель российский, руководствовался одним правилом: «Делай, что должно – и будь что будет».

– Сегодня массовый обыватель практически не читает русскую и современную классику. Как вы думаете, возродится ли интерес к реалистической художественной литературе и высокой поэзии, которая сегодня вообще считается чем-то ненужным и несерьезным?

– Так называемое легкое чтиво стало чуть ли не модой. Но мода, как известно, – весьма непостоянная дама. И жвачку любят не все. Два года назад друзья предложили провести творческий вечер в Воронеже, в Центральном филиале Российской академии правосудия. Я долго сомневался. Навязывать себя я не люблю, не так воспитан, а молодежь теперь поэзией интересуется разве? Да еще такой – традиционной, без реверансов в сторону Фрейда и всякого рода словесных изысков. Как же счастливо я был посрамлен! Ребята не только сами, без всякого руководящего нажима выбрали стихи для вечера (кому что понравилось), но и читали их так, что я, старый дурак, только изумленно глазами хлопал. Молча. Никак комок в горле не мог сглотнуть.

Александр НЕСТРУГИН