На чтение: ≈ 8 мин.Собственно говоря, что значит играть в «Семерых козлят» или в «Гуси-лебеди»? Это значит – ставить спектакль по сюжету хорошо известной и любимой сказки. Воссоздавать ее в лицах.
До сих пор я полагала, что подобные игры уступают в популярности пряткам или игре в «дочки-матери» прежде всего из-за своей организационной сложности – все-таки в кормлении детей куда больше простоты и свободы, чем в режиссерски согласованном следовании определенному сюжету. Психологи, однако, утверждают, что дети дотошны и точны в воспроизведении сценок «у врача», «в гостях», «продавец и покупатели» не менее, чем в воспроизведении знакомых сказок или мыльных телесериалов, их режиссерские таланты и актерская сыгранность способны удивить любого.
Трудности игры «в сказку» (или в Хосе-Игнасио, который тоже плачет), как выясняется, совсем иной природы.
Играя в продавца и покупателя, врача и пациента, кондуктора и пассажира, кормя кукол и садясь за штурвал самолета из стульев, дети с большим азартом повторяют некую цепочку обязательных для данной ситуации действий, воссоздают социальные роли, содержание которых таким образом и уясняют для себя. Общепринятая точка зрения: ролевые игры – это тренировка норм поведения в стандартных «взрослых» ситуациях.
А во что играют дети, когда они играют в «Семерых козлят», или в «Красную Шапочку», или даже в Хосе-Игнасио?
Людмила Иосифовна Эльконинова, автор очень тонкого и точного психологического эксперимента, исходила из того, что в подобного рода играх отрабатываются не образцы и нормы поведения, а образцы смыслов деятельности и отношений между людьми.
В самом деле, контролер, надрывая, проверяет билеты и выгоняет из поезда «зайцев»; мама всовывает кукле ложку «каши», призывая ее съесть «за папу»; шофер крутит баранку – а что делает Иван-царевич? Да ничего он особенного, честно говоря, не делает, все необходимое за него совершают волшебные силы – Серый Волк, птица, чьих птенцов Иван спас от змеюки, муравей или рыба, брошенная сердобольным Иваном в море, все, как один, волшебные, все умеют говорить по-человечески и еще много что умеют. Не эти же их умения осваивают дети…
Но Иван, в общем-то, пассивно предоставляющий возможность действовать этим самым волшебным силам, активен в самом своем желании кому-то помочь: попавшему в беду муравью или утащенной в тридесятое царство Кощеем Бессмертным Василисе. А сестрица Аленушка бегает по горам, по долам в поисках братца, унесенного к Бабе Яге гусями, или стаптывает железные башмаки, чтобы вернуть козленочку облик непослушного братца.
Давно уже описано и на тысячи ладов изучено, каким образом в сказку упакованы нравственные смыслы для передачи их все новым и новым поколениям. Современный папаша с инженерным образованием не подозревает даже, что ценности, наработанные тысячелетиями, их прелестное воспитуемое чадо усваивает вовсе не тогда, когда он отвлекается от сюжета с назиданиями: видишь, какая Баба Яга злая, а Василиса Премудрая – премудрая, и видишь, как наказан злой и глупый царь. Воспитуемое чадо в этот момент с раздражением ждет, когда папаша закончит свой педагогический экзерсис и вернется к главному – к сюжету. И вот тут-то самоуверенный папаша инстинктивно начинает делать как раз то, что надо: отделяя сказку от обыденной жизни, маркирует границу: «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…»; обозначает сказочное пространство: «А в этом самом тридесятом царстве…». Втягивает ребенка в волшебный сюжет эмоцией сопричастности, меняя интонацию, подражая голосам героев, переходя от шепота к грозному торжественному вызову. Оберегает ребенка от полного погружения в этот страшный волшебный мир, напоминает о теплом мире родства…
И сама воспитательная сила сказок – уже не предположение философов, культурологов, фольклористов, семиотиков и прочих гуманитариев, а экспериментально доказанный социальными психологами факт. Я сама годы назад писала о таком эксперименте, проведенном Софьей Густавовной Якобсон из Института общей и педагогической психологии. Она отбирала специальными тестами самых жадных детей от четырех до шести лет и потом долго с ними работала, сначала рассказывая им сказки, потом заставляя сопоставить свое поведение с поведением сказочных персонажей (приходилось действительно заставлять, дети вполне целенаправленно уклонялись, сколько могли, от этой процедуры), потом наиболее «закоренелым» (коих к тому времени оставалось уже немного) предлагали участвовать в спектакле по той же самой сказке и давали роль самого прекрасного и альтруистичного героя. Последнее действовало окончательно и бесповоротно: и через полгода после эксперимента ребятня делила игрушки, отдавая другим больше, чем оставляя себе, и объясняли это вполне членораздельно: «Я же не Карабас Барабас какой-нибудь…»
Подобные эксперименты повторялись и другими психологами. Не всегда они оказывались успешными, но в большинстве случаев метаморфоза совершалась примерно по одному и тому же сценарию: лихой сюжет, противостояние Добра и Зла в простом и чистом виде; эмоциональное сопереживание, когда себя подставляешь на место героя; мучительный момент сопоставления собственных поступков с эталоном; выбор между лишней игрушкой и сохранением высокой самооценки – практически всегда в пользу высокой самооценки.
Но многое в этой истории отношений ребенка, сказки, игры в сказку и нравственных ценностей оставалось неясным.
В чем психологический смысл игры в Золушку, Иванушку, Буратино и Айболита? И почему эти игры, раз начавшись, никак не могут прекратиться, повторяясь снова и снова – по одному и тому же сценарию, без всяких вариаций?..
Окончание следует
Выбор читателей
Комментарии