До первого выстрела

Массовке положено платить, но она не обязана продаваться…

Шесть лет я хранила эту историю в своей душе. И, наверное, так никогда и не пожелала бы поделиться своими переживаниями. Если бы не предстоящие выборы. Выбор, выбор! Все эти десять лет “великих реформ” мы только и делаем, что без конца выбираем. Мы бродим от выборов к выборам, как коровы, потерявшие уволенных пастухов. Но в том-то и дело, что выбирать можно в рамках свободы и несвободы. Но в первый раз нам позволено было выбирать лет десять назад. Выбирать свою мечту.

то была пора демократической эйфории, когда нам казалось, что мы страстно любим весь, вдруг открывшийся нам мир так же сильно и доверительно, как этот мир любит нас.

Это была пора иллюзий, которая помогла Ельцину прогнать от Кремлевских врат Горбачева. Это была пора страшных заблуждений полуслепых от чужого солнца людей, россиян, которым казалось, что самое золотое Солнце может светить только в Америке. А наше собственное, российское, – это как тусклый свет.

Мы сами – мой муж и двое моих детей, десяти и двух лет, – раскладывали тогда на полу карту мира и, чувствуя себя свободными героями Жюля Верна, мечтали о том, как переплывем на корабле Атлантический океан и поселимся на каком-нибудь аргентинском ранчо. И эйфория этой иллюзии, первой свободы выбора, была так велика, что никто из нас даже не задумывался о том, а на что именно, на какие средства мы, нищие, вчера еще советские, купим билеты до материка Южной Америки.

…Я сидела с маленьким ребенком дома и поэтому не работала. А моего мужа, который тогда работал в музее, вдруг поставили в такое положение, что он вынужден был уволиться.

Что было делать? Мой муж устроился работать в пекарню. Взяли его туда по “большому знакомству”. Замешивать тесто и печь хлеб приходилось через ночь. Значит, и кушать тоже.

Я тоже не сидела сложа руки: впервые в жизни вскопала и засеяла (одна!) целое поле картошки. Картошка пробивалась сквозь землю очень медленно. Хотя я и ходила честно с детьми вытягивать под июльским солнцем сорняки и убивать колорадских жуков.

И каково было мое изумление, когда однажды я пришла на свое поле и увидела, что самые большие кусты, с созревшим уже картофелем, были кем-то беспардонно вырваны и брошены на землю.

Поймать вора было невозможно. И тогда на меня напал такой гнев, что я сама прошлась по всем своим грядкам и уничтожила все свои посевы!

Каждый месяц мы продавали по ваучеру, чтобы уж совсем не заморить детей голодом. А радио и телевидение каждый день по привычке торжествовало во имя вступления в должность нашего самого гуманного демократа – господина Ельцина. Врали кругом: газеты, телевидение… Врал по радио и мой однокурсник, проклиная коммунистов с таким отчаянием в голосе, как будто бы, если он этого не сделает, его тут же посадят на кол на Красной площади.

Выбор был и тогда… Он всегда с нами, наш выбор! Поэтому, подумав, я из всех передач выбирала две: “Парламентский час” по радио и телевидению. И я, как страстный любовник, ждала этих передач каждый день, несмотря на то, что в “застойное время” не была удостоена приглашением вступить в коммунистическую партию. Я все равно гордилась своими коллегами – журналистами, которые именно в эти трудные для нашей семьи месяцы порывались говорить правду о том, что пора иллюзий миновала и настало время снять розовые очки и сделать какой-то другой выбор цели и системы координат.

И вот однажды, это было в конце сентября 1993 года, эти передачи не вышли в эфир. На другой день – тоже.

Я оставила детей дома и поехала вместе с мужем к самому Белому дому. В сущности я и сама толком не знала, зачем мы туда едем. Так, на всякий случай, может быть, узнать что-нибудь новенькое. И все-таки какая-то подсознательная тревога уже сидела во мне. Сказала старшей, десятилетней Кате: “На всякий случай молитесь за нас, пока мы там! А если мы вдруг к утру не вернемся, звоните бабушке. Она вас заберет к себе”.

Странное это было место – площадка перед Белым домом. Едва ступив на ее территорию, мы с мужем сразу поняли, переглянувшись, что уже не сможем скоро отсюда уйти.

Было около четырех часов дня, но уже разжигались костры и возле каждого сидели сотни по две совершенно не знакомых друг другу людей, которые тоже приехали сюда. Никто не смел спросить у другого его имени, не говоря уж о домашнем адресе.

Фамилию спрашивали только у тех людей, которые сами хотели попасть в список “помощников”. Я и сама не знаю, как тоже оказалась в одном из этих списков. Говорили, что это был список медсестер. А у меня еще с университетской поры хранилась синенькая книжечка медсестры гражданской обороны. И даже звание было – ефрейтор. Но, как выяснилось позже, это был список даже не медсестер, а просто “живого щита” из одних только девушек и женщин, в которых, по мнению представителей Белого дома, “антихристы – ельцинисты” не решатся стрелять. Но мы тогда и верили, и не верили гуманности правящей в стране элиты. Пожалуй, в те дни мы, собравшиеся на площади люди, все еще не отделались от своих благодушных иллюзий.

Время от времени из дверей Белого дома появлялся какой-нибудь военный, в солидных погонах на солидной шинели, и, вышагивая быстрыми шагами по площади, тянул за собой, как магнит, всех кто, придя сюда, хотел докопаться до правды. И этот старший, как будто страшно занятый офицер отвечал нам всем громким голосом, что сидеть нам тут недолго. Уже идет какая-то там танковая дивизия из Белоруссии, и скоро вооруженные люди сменят нас, мирных и покорных судьбе овец. “А если вы уйдете, бросите нас тут одних, – говорил этот офицер уже другим тоном – просителя, – то нас всех, парламентариев, втихую сегодня же ночью расстреляют. И с демократией в стране будет покончено. В вас же они стрелять не посмеют. Вы не мы”.

И это была та самая опасная ложь парламентариев, которую мы все так хотели услышать. Ложь, которая держала и меня, и моего мужа, и еще сотни и сотни невинных людей здесь, на голой, промерзающей сентябрьской земле. Ложь, которая бы переложила с нас груз ответственности за судьбу страны на кого-то другого – кто будто сильнее и защищеннее нас… Нет, главного выбора – выбора нашей, личной ответственности за страну – мы тогда еще не решались сделать!..

К нам на площадь приехали иностранцы, журналисты, телевизионщики с камерами. Я встала совсем рядом с ними, просто лезла им на глаза – моложавая женщина в джинсовой летней куртке и с длинной косицей. Теплых вещей у меня в тот год не было. И осенний плащ, и пальто сгорели во время маленького домашнего пожара – беда ведь не приходит одна… Я ждала. Ждала, терпеливо, что иностранцы подойдут и ко мне, с виду совершенно здравому и интеллигентному человеку, и спросят меня: зачем ты здесь? Но они специально снимали одних только визгливых, брызгавших в их камеры слюной “ампиловок”, размахивающих кулаками и грозящих оторвать все, что только можно, мировой гидре империализма. Иностранцы были очень довольны. Именно такая оппозиция Ельцину и нужна была самой Америке.

Ко мне все же подошли и спросили. Это был молодой человек лет за тридцать, с характерной выправкой сотрудника милиции или КГБ. И он довольно доброжелательно сказал: “Зачем вы здесь? У вас нет работы? Ваш муж безработный?” Нет. Я числилась корреспондентом “Учительской газеты”, просто была в отпуске по уходу за ребенком. Да и мой муж именно в эти роковые дни нашел себе работу по специальности. Что я могла ответить этому молодому человеку? Я здесь потому, что слишком долго голодала?

– Уходите, – тихо попросил меня молодой человек. – Здесь вам не поздоровится. Это место для беззубых, переживших свой век бабок. А вы еще так молоды!

Я покачала головой: “Не уйду”. Неужели он не понимал, что я должна была быть хотя бы сегодня действующим лицом этой массовки? Без слов. В лучшем случае с внутренним монологом, который никому здесь даже не интересен.

Я, вполне естественно, боялась этого незнакомого и навязчивого молодого человека.

Я подошла к костру погреться. Кто-то подвинулся на бревне, освобождая мне место.

– Вот замочат нас тут сегодня как пить дать!.. – сказал сквозь зубы какой-то белобрысый парень лет двадцати пяти. – Вот увидите: они все выйдут из этого дома, как миленькие. А про нас никто и не вспомнит потом…

Я поняла, что он раздражает меня, этим кликушеством. И не только меня. Кто-то из других парней сказал ему простодушно: “Мы сидим тут не для того, чтобы отдать свои жизни ради Руцкого и иже с ним. Мы за себя сюда пришли. И за товарищей своих”.

С ним молча согласились все. Господи! Да что мы знали обо всех этих политиках? Ничего. Мы никогда с ними не разговаривали. Мы не знали, что у них за душой, и есть ли она вообще, душа-то. Мы пришли сюда за своею душой. За точкой, вокруг которой завертится дальше круг нашей жизни, за истиной в самих себе!

А роспуск парламента волей Ельцина означал прежде всего, что кто-то слишком много думает в стране за нас, не давая нам выбора.

Я опять пошла кругами по холодной, продуваемой ветрами, черной площади. Вечерело.

Мальчик класса из девятого продавал фашистские газетки. Я подошла к нему и спросила, чем ему так улыбается фашизм. Он ответил: “За ним мое будущее!” и обложил зачем-то матом Иисуса Христа, назвав его “жидом, смутившим когда-то Русь”. Словно Иисус был распят когда-то только за то, что он отдавил кому-то ногу в автобусной давке.

Какие-то экзальтированные дамочки пожилого вида продавали книжечки, призывающие людей омолодить свою душу посредством оккультизма и купания в ледяной воде. На углу дома журналист диктовал по телефону информацию “Пока все спокойно. Выстрелов нет. Все чего-то ждут! А чего, и сами ее знают”.

Стемнело, и очень похолодало. Я подошла к своему костру. Двое переодетых в штатское милиционеров грубо играли пьяных и пытались уговорить всех нас, сидящих вокруг костра и молчавших, разойтись немедленно по пивным. Но все молчали, словно затаившиеся в ночи звери.

Я даже предположить в то время не могла, чем обернется для меня лично эта ночь. Но я знала, что мне страшно и что я не хочу, чтобы кто-то погиб в этой бестолковой очереди претендентов в президенты и премьер-министры…

Я подошла к другому костру. Тут хозяйничала женщина лет сорока, типа “большевички”, в кожанке, перетянутой ремнем. Она говорила прокуренным голосом и распоряжалась группой безоружных парней, нечто вроде боевиков из внешней охраны. Через полгода я увидела ее по телевизору. Она говорила, что при штурме Белого дома ее ранили в руку и она долго лежала в больнице. Я обрадовалась за нее, как за родную.

И тут я вспомнила слова писателя-эмигранта Алданова, который своими собственными глазами видел две российские революции – 1905 и 1917 годов. Слова о том, что для Ленина и для Троцкого, этих двух столпов социализма, не было принципа “Возлюби ближнего, как самого себя”, потому что им вообще не было жалко людей. “Массовка” вроде нашей представлялась им чем-то вроде человечины, в которой уже не было Человеков. И тогда я вспомнила, что все те люди, которые пришли на площадь “не случайно”, а по зову своей партии, – люди, с которыми я заводила в эту ночь разговор о сострадании к человеку, были злы и раздражены. А любили ли они людей вообще? И не были ли они просто политическими честолюбцами?

Я провела возле Белого дома восемь дней и одну эту ночь. И все дни гудел, ругался и кричал в рупор Ампилов, призывая к немедленным боевым операциям этих полусумасшедших старух – партиек и школьников – фашистов.

Любили ли они людей?

Патриарх Алексий II перед самым расстрелом Белого дома, когда агрессия со всех сторон накалилась донельзя, молился перед святой чудотворной иконой Владимирской Божьей Матери. Но мало кто знает, что в самый миг подхода к иконе ему стало плохо. Он зашатался – сердечный приступ от перенапряжения последних дней – и не мог сразу заговорить. И чего он должен был просить у Божьей Матери? Мира в душах людей? Снисхождения к ним? Она снизошла, и не все были добиты. Но, видно, допускала Она умучить нам друг друга…

Ад начался, когда на место постепенного единения душ людских навезли пьяных здоровых омоновцев. Мой муж видел, как они колошматили дубинками людей в метро и как люди, наша молчаливая “массовка”, сыпалась с эскалаторов как горох. ОМОН и не пытался уже найти ничего ни в своей, ни в чужой душе. Им был дан единственный выбор – задавить, и они давили людей от всей своей души…

На последний, восьмой день мы с мужем уже не могли даже протиснуться на площадь перед метро “Баррикадная”. Народу из “массовки” было уже так густо, что в темноте вечера казалось – это колыхалось море. И море роптало зловеще. Предупредительно зловеще…

Мне стало так страшно, что я потащила мужа обратно в метро. “Домой, к детям! К детям!” – только и повторяла я. В тот страшный момент, когда все разозленные, беспощадные друг к другу силы наконец сошлись в одной точке.

И стоило прокричать ранним петухом: “На Останкино!”, как правда и ложь смешались. И выбора не было ни для кого.

В тот вечер, когда я услышала по телевидению, что началась перестрелка у Останкино, что именно тут молотили людское мясо на “останкинскую” колбасу, я просто заткнула уши руками и легла спать. Я сказала себе: “Сегодня меня нет. Я перестаю мыслить. Значит, я попросту не существую”. Переварить в сознании то, что происходило в ночь с третьего на четвертое октября, я уже не могла…

Вот и сейчас я хочу только одного: написать все это и забыть навсегда. Но одно не дает мне забыться. Предстоящие выборы. Чем сейчас не осеннее противостояние девяносто третьего года? Одни и те же действующие лица, та же “массовка”. И опять мы перед выбором, как все последние десять лет. Выбор – это ведь всегда раздумья. Но нашли ли мы за прошедшие шесть лет новую систему ценностей, точки душевной опоры, потеряв все прошлые?

А порядок голове и душе нужен. Как сказал один поэт: “Хаос мстительный не спит…”

Мои дети, уже подросшие за эти годы, говорят по-другому. Это их оценка событий того страшного боя: “Злых людей, оказывается, больше на земле, чем хороших. Мы должны научиться жить и выживать среди плохих”.

Из зла тоже может вырасти добро?

Вот поэтому я и решила рассказать вам эту трудную для меня историю, о которой просто никогда и ни с кем не хотелось говорить. Может быть, теперь мой рассказ подвигнет кого-нибудь к тому, чтобы на очередных выборах мы, “массовка”, не отсиделись бы дома, а все-таки заглянули бы в свои души. И помните: хотя массовке положено платить, она вовсе не обязана продаваться.

Ирина РЕПЬЕВА

Москва