Дина КОРЗУН: Мама – это профессия

Дина Корзун притягивает неподдельной и безыскусной искренностью. Покорив театральную Москву Катериной в “Грозе” на сцене МХАТа им. Чехова, она стала поистине знаменитой после своего дебюта в кино в картине Валерия Тодоровского “Страна глухих”. Бремя славы и успеха может быть тяжко и горько, может – сладостно и приятно. По словам самой Дианы, для нее это данность и информация к размышлению. Она немногословна. Но с ней очень приятно, перескакивая с одного на другое, поговорить вроде бы на первый взгляд ни о чем…

– “Гроза” – ваш самый любимый спектакль. Что в нем случается именно с вашей Катериной?
– Случается то, что может произойти лишь с женщиной, которая умеет любить так, как сейчас мало кто умеет, отдаваясь любви всей душой. И потому, что это случилось впервые в ее жизни, она так страстно идет до последнего, до края.

– Вы сами способны – до последнего, до края?
– Да, наверное, да… Поэтому, думаю, мне и доверили эту роль. И, слава Богу, что я пережила это в обстоятельствах художественного образа, что подобное случилось не со мной лично, а всего лишь с актрисой на сцене.

– Видя человека впервые, на что прежде всего обращаете внимание?
– Я вначале не приглядываюсь, а прислушиваюсь. Мне важно, как он говорит. Через это пытаюсь что-то понять, почувствовать. И почти сразу решаю, интересно мне с ним или нет.

– И что требуется, чтобы вам стало интересно?
– Не знаю… Главное, ничего специального, надуманного.

– Борис Пастернак написал однажды: “Быть женщиной – великий шаг, сводить с ума – геройство”. Вот такая точка зрения…
– Да нет, не вижу тут никакого геройства. Но быть женщиной очень трудно. Очень…

– Почему?
– Много есть ответов. Мне трудно, потому что я хочу быть красивой женщиной, мудрой хочу быть, сильной. А это труд всегда тяжелый – быть сильной, мудрой, красивой. И счастливой…

– Почему так труден путь к счастью? Почему в нем столько драматизма?
– Ну что вы, путь этот прекрасен. И каким бы он ни был, это надо ощущать каждое мгновение, и ни в коем случае не чувствовать себя несчастливой на этом пути. Когда я говорю, что трудно быть мудрой или сильной, это не исключает ощущения счастья и радости бытия. Не исключает.

– Вы начали писать стихи в ту пору, когда многие, как водится, оставляют это занятие, переболев им…
– Видимо, для них, стихов, пришло время. Всему свое время. Стихи писать, песни петь, говорить хорошие слова никогда не бывает рано или поздно. Когда появляется потребность, тогда, значит, и самое время. Совсем недавно у меня случилось одно важное событие, я почувствовала, что преодолела какой-то важный рубеж, успокоилась сразу. Пришло, вероятно, время.

– Внешне вы так хрупки, откуда эта сила, бешеная энергия?
– Только от веры в прекрасный смысл даже тогда, когда его не видишь. Тут ничего нельзя объяснить, надо только верить. И как актрисе мне это легче. Наша профессия состоит в том, чтобы верить в кем-то придуманное, сочиненное, в то, чего, возможно, никогда не было и не будет. Спасает лишь вера, что все лучшее еще впереди, что хороших людей больше, что не случайно живу, что во всем есть не только прекрасный, но и таинственный смысл. И понять его, вероятно, не дано, но почувствовать, во всяком случае готовиться к этому – нужно. Иначе не стоит жить, опусти руки и садись на скамейку. И сиди до самой смерти.

– Вы принца ждали когда-нибудь, об алых парусах грезили?
– Конечно. Всю жизнь ждала. Это, наверное, что-то природное, угораздило родиться такой. Принца ждет каждая девушка. Потом многие перестают ждать, потому что за принца мы, женщины, готовы принять любого, в кого влюбляемся, влюблены. Но при этом мы на самом деле и сами не принцессы, не королевы, не феи чаще всего. Поэтому многое случается порой и по нашей вине. И все же главное – не переставать ждать, и когда бессознательное ожидание становится сознательным, тогда приходит ответственность: я сама должна стать принцессой, и принц обязательно явится (смеется).

– Помните свое первое платье, в котором почувствовали себя другой, повзрослевшей, красавицей?
– Взросление у меня как-то не было связано с платьями… Скорее я чувствовала это, глядя на свое отражение в окружающих, их отношение, как оно менялось. Но платья себе я люблю сочинять, мама мне их много шьет по моим эскизам. В этом тоже нахожу удовольствие, есть возможность выразить себя, импровизировать.

– А свою первую любовь помните?
– У меня каждая любовь как первая.

– Что при чтении пьесы или сценария заставляет вас замереть в предчувствии роли, которую хотели бы сыграть сразу, не сходя с места?
– Глубина чувств, их красота. Это обязательное условие. Красота эта должна выражаться и в слове, для меня это тоже важно. Чувство должно быть высказанным, я хочу воздействовать на зрителя не только на визуальном уровне, но и быть услышанной, понятой.

– Кто вам ближе – Ахматова или Цветаева?
– Ближе Цветаева, хотя очень люблю и Ахматову. Но ближе – Цветаева. И по судьбе, и по творчеству. Я ее понимаю без перевода. Мне не надо думать над этим.

– С чем в вашей жизни было связано самое пронзительное ощущение счастья?
– С природой. Тогда оно безгранично, тогда мне больше ничего не нужно. Это счастье выше того, что называется человеческим или женским. Тогда я чувствую себя живущей, а не сгорающей. Женское счастье всегда такое мимолетное, его не удержишь в руках. Ты только сказала себе “Я счастлива” и тут же начинаешь сомневаться, потому что это связано с кем-то еще. С чем-то еще. А то, что от нас не зависит, удержать трудно. Оно уходит, меняется, а хочется постоянства. Но это невозможно. Нынешнее мгновение не похоже на предыдущее. И как только что-то начинает ускользать, сразу теряешь почву под ногами, начинаешь волноваться, тосковать по прошедшей минуте счастья. А ведь вроде только что все было в порядке. Зато на природе все может длиться дольше.

– Значит, ситуации постоянного счастья вы себе не представляете?
– Представляю. Это надо почувствовать, и сразу поймешь: вечное счастье – совсем не скучное занятие. Как смешны бывают люди, говоря: скучно быть всегда счастливым, испытывать вечный душевный покой. Но нам так кажется потому, что мы просто этого боимся или не знаем, не пробовали никогда. А там такой простор для чувства, для жизни!..

– Вы бывали когда-нибудь предметом обожания?
– Да. Но к обожанию отношусь иронично. При нем я так порой располагаю себя в пространстве, что обожание тут же начинает переходить в другое качество. И человек, излучающий обожание ко мне, должен усомниться, посмеяться над этим. Вообще, что ни случается – все правильно. Это бывает горько, но даже в несчастье есть счастье, главное, чтобы был смысл. В том хотя бы смысл, чтобы найти силы пережить, и несчастье обязательно окончится, и поймешь – не было бы его, и ты чего-то бы не пережил, не ощутил.

– Вы попали в столицу из провинции, из Смоленска. Сейчас уже чувствуете себя москвичкой?
-Я благодарна Москве, она меня приняла, приютила, сделала, но сказать, что я люблю ее всей душой, не могу. Это не мой город. И какой мой город, не знаю. Приезжаю в Смоленск, и это не мой город. Я не знаю, откуда я, где я. Мне кажется, я всегда жила внутри какого-то круга, внутри себя. Город – это не из моей жизни. Москва или Смоленск – все случайно. Это мог быть и Нью-Йорк, и Париж.

– А Тамбов, к примеру?
– Насчет Тамбова не знаю, там не была. Я вообще мало где в России была. В Питере бывала, два раза в Краснодаре на гастролях.

– Катерина, Сонечка Мармеладова, Елена в “Сне в летнюю ночь”, “Страна глухих”, новые приглашения и назначения. Не опасаетесь, что, наигравшись уже сейчас, однажды скажете себе: сыграно уже все, что дальше?

– Тогда я уйду из театра. Или из кино. И меня это не пугает. Я ни к чему страстно не привязана. А работа может быть разной. Можно стать художником. Или женой и мамой. А почему невозможна судьба журналиста или адвоката? Нет, правда? То, чем я занимаюсь, мне кажется, так легко поменять. Главное – стержень, а что на него нанизывать – вопрос второй. Сними с него одни колечки, накинь другие.

– Мама – неплохая профессия…
– Да, знаю не понаслышке. Был период, когда мы с моим сыном Тимуром жили в Москве одни. Рано утром я отводила его в школу, а сама неслась на репетицию, затем на съемки, потом забирала его из школы, из продленки, и мы ехали ко мне в театр, ужинали в столовой, а вечером я играла в спектакле. Было очень тяжело, но я справлялась, не жаловалась. Видела, как Тимур радуется каждому моему успеху. С одной стороны, я чувствовала какую-то непередаваемую свободу, с другой – ответственность за него, за себя. И чем сложнее мне было, тем я была нежнее, внимательнее к своему сыну. Тем теснее мы сходились с ним, тем большими друзьями становились. Тем лучше он стал меня понимать, потому что своими глазами видел мою жизнь, работу. Ведь сам во всем этом участвовал. Он видел, как мне достаются деньги. И начинал меня беречь, становился моим защитником, помощником. А потом приехала моя мама. Потому что она, как никто другой, знает, что такое тащить в одиночку весь этот воз забот.
– Мама вас, наверное, сильно баловала?
– Ничуть. Она воспитывала меня очень жестко. И я думаю, это спасло меня от многого. Она вкладывала в меня свои взгляды на жизнь, на мир, на себя, помогла развитию силы воли, во-первых, и сострадания, во-вторых. Вернее, наоборот, сострадания во-первых. Что может быть важнее сострадания?

– Вы способны на безумство?
– Способна. Это было достаточно безумно – забрать документы из пединститута, где я училась на художественно-графическом отделении. Мне их не хотели отдавать, вызывали маму, времена были серьезные, люди считали почему-то, что имеют право решать за другого его судьбу. И не только решать, но и проживать. Безумством было поступать на подготовительный курс при Смоленском драматическом театре, и уж совершенно немыслимая идея метить на актерский факультет Школы-студии МХАТ. Но я способна ночью встать и ехать черт знает куда, остановив первую попавшуюся машину. И я этого не боюсь, потому что у меня хватит душевных сил быть искренной и мудрой. А люди это чувствуют и всегда хотят мне помочь.

– А в свою машину посадите первого встречного?
– Я машину не вожу… Но, это смотря на какой дороге…
Алексей АННУШКИН