Девочка и смерть

Карл Ясперс писал, что в течение жизни человек пребывает в экзистенциальной раковине, занят собственным бытом и ему в большинстве случаев не приходится думать о глобальных вопросах, в том числе и связанных со смертью.
А что происходит, когда эта раковина разрушается? Встреча с самим собой и ужасающее осознание собственной уязвимости перед бесконечностью космоса.
Рассказ писателя, лауреата многочисленных премий, доцента Литературного института имени Горького Фарида НАГИМА, написанный специально для «Учительской газеты», об этом. А еще об учителе – дедушке, пришедшем, как в том стихотворении Веры Полозковой, «из заполярных льдов, // из-под вертолетных винтов».

Маленькая, затерянная в степях деревушка – такие обычно прячутся в лощинах, неподалеку от тракта. Завывает ветер. Скрипят во тьме карагачи. Далекий заунывный лай собаки.
Небольшой домик. В окнах моргает телевизионный свет. Полутемные комнаты. Дверей между ними нет, только занавески. В большой комнате работает телевизор. В маленькой спит Катя. Из-за неплотно сдвинутой занавеси на нее падают синие телевизионные полоски. Катя открывает глаза, садится на кровати – растрепанная голова, испуганное лицо.
В большой комнате мама – сонно смотрит телепередачу «Дом-2».
Катя сидит на кровати. Волосы всклокочены. Лицо искажено страхом, по щекам текут слезы. Она встает и, скрючившись, словно от боли, тихонько пробирается к печке. Пьет воду из ковшика – руки трясутся, зубы стучат о железо.
Мама приглушает звук телевизора, прислушивается. В тревоге поднимается с кресла и крадется на кухоньку. Включает свет, отодвигает занавеску. У печи на корточках сидит Катя – взъерошенная, бледная, чужая.
– Катя! Как же ты меня напугала! Ты че?
Катя захлебывается в плаче и не может начать говорить.
– Хоспади, да что с тобой такое?
Катя вздрагивает, кривит рот и странно смотрит на мать.
– Что?
– Мама, я умираю!
Мать какое-то время смотрит на нее в сонной оторопи.
– Что болит? Живот?! Что? Чего? Скажи ты!
– Нет, мама! Я умру!
Мама в растерянности стоит над дочерью и ничего не может понять. На автомате отходит, краем глаза смотрит на телевизор.
– Да с чего ты умрешь?
– Я проснулась и поняла, что я умру! Я точно знаю, что я умру. Мне страшно!
Катя плачет навзрыд и заламывает руки.
– Так тебе сон, что ли, страшный приснился? Или напугал кто?
– Я умру, умру. Мама, почему я так несчастлива? Я самая несчастная! Я так боюсь!
– Катя, я в три раза старше тебя! Я же не боюсь!
Мать в растерянности ухмыляется и с печальной озадаченностью смотрит на дочь.
– Не в этом дело!
– Пошли-ка во двор, воздухом подышим!

Катя еле двигается. Мать помогает ей накинуть на сорочку длинное пальто. Катя вступает в галошики, а мама в большие резиновые сапоги и, приобняв дочь за плечи, ведет во двор.
Мерцает купол звездного неба. Мать с дочерью стоят у бочки с водой. В ней дрожат звездные кляксы.
– Давай я тебе полью, лицо спо­лосни.
Мать льет воду из ковшика в ладошки дочери. Та омывает лицо. Взгляд ее свежеет и проясняется.
– Ну что, как, получше тебе? – мать поеживается, ее передергивает от ночной прохлады.
Катя вытягивает вперед руки и смотрит на свои покрасневшие кисти. Пальцы дрожат.
– Мне так жалко мои руки – они тоже умрут! – девочка сотрясается в плаче. – И пальчики умрут. И я умру!
Она плачет, растягивая рот, испуганно блестя глазами.
– Да с чего ты взяла-то? Ну что за капризы такие, Кать?
– Я точно знаю, что умру. Я умру. Ты не можешь понять!
– Да я вообще в три раза старше тебя… Я же молчу!
Матери и жалко дочь, и в то же время она начинает раздражаться.
– Хорош, Кать. Пойдем домой. Я тебе валерьянки накапаю.
Возвращаются. Гремят посудой на столике. Мать подает стакан. Руки девочки дрожат, стекло стучит о зубы.
– Печку завтра пораньше затоплю, чтоб теплее вставать было.
Женщина укладывает дочь в кровать. Одной рукой гладит ее волосы, другой отодвигает занавеску и смотрит телевизор.
– Я тебе ведро из сеней сюда принесу. Если захочешь, в него сходи.
Смотрит на дочь со страданием и любовью.
– А может, обидел кто? Ты сразу мне говори! Я любого урою!
Катя лежит с закрытыми глазами.
Над домом звездное небо. Лает собака. Проезжает запоздалая машина.
Дом погружен в сон. По комнате проползает свет фар. Катя лежит с открытыми глазами. В них страх.
Мама тяжело спит с пультом в руке. Катя плачет и прижимает зубами кулак, чтобы не закричать. С ужасом смотрит она во тьму.
День. Фельдшерско-акушерский пункт. Бледная Катя сидит на старой советской хирургической каталке. Мама общается с медсестрой, которая одновременно что-то записывает в общую тетрадь.
– И она, прикинь, прямо в «Одноклассниках» написала, типа: «Лютая. Свободна. Бешеный, я твоя! В общем доступе».
– Ну, Самошкина, она со школы такая! – не удивляется мама.
– А помнишь, как пацаны по спине пальцем проводили? Проверяли – носишь ты уже лифчик или еще нет.
– Помню.
Медсестра поднимает глаза на девочку.
– Солнышко, ну ты че? Такая молодая помирать собралась?
Катя хочет что-то сказать, но только икает. Отворачивается к окну. За ним барханы, поросшие тонкими лезвиями овсеца. Стремглав прыгает перекати-поле. Медсестра с серьезным видом рассматривает бумаги.
– Катюх, небось, полкласса пацанов тебя любят, а ты вон че.
Катя рассеянно смотрит на медсестру. Лицо осунувшееся, заплаканное.
– Как в учебе у нее?
– Марь Семенна ее хвалит! Чистописание, дисциплина. Уроки без напоминаний делает.
– Ну тем более, солнышко! Умная, красивая, вся жизнь впереди.
– Но… Не говори.
Медсестра подмигивает маме. Официально прокашливается.
– Итак. Диагностика не показала никаких отклонений в здоровье пациентки. Кровь, сердце в норме! Легкие я послушала. Горлышко посмотрела. Анализы у нее безупречные, хоть пей их, – медсестра подмигивает маме. – Безгрешные, скажем так. Только вес не соответствует росту и возрасту. Ты что, каши мало ешь, Катюх?
– Она за эту неделю схуднула, как другим не помешало бы. Прям чахнет…
У Кати начинают трястись плечи, по щекам текут слезы. Женщины растерянно смотрят друг на друга.
– Та-ань, у меня ФАП, вам еще не по профилю. Ее, похоже, в район надо везти, к психотерапевту. Сейчас такие дети пошли, что лучше свозить. А то мне же по шапке и прилетит.
– Ох, блин, и так уже отгул у Булыгина взяла.
– Ты договорись с Бауржаном. Он каждое утро людей до Бузарово во­зит. Оттуда на «два вагончика» до Даль-Елецка доедете.
– А направление там, страховка, полис, тоси-боси?
– Это я скажу. Но ты одним днем, типа экстренный случай.
– Слушай, мать говорит, может, ее к бабке сводить?
– Я в эту «Битву экстрасенсов» что-то не верю.
– Охо-хо… А может, и так пройдет?
– Так-то, конечно, пройдет. Вся жизнь пройдет.
Глубокая ночь. Шум ветра за окном. Мама спит. Катя ворочается на кровати. Утыкается головой в стену, водит пальцем по узору ковра и плачет. Лицо ее искажено ужасом.
Мать садится на диванчике. Вынимает из-под матраса кошелек. Копается в нем. Там сто рублей и мелочь. Она встает, осматривает карманы пальто. Поднимает клеенку на столе – там затертые десять рублей.
Фельдшерско-акушерский пункт. Катя сидит на стульчике за дверью. Слышно, как мама общается с медсестрой.
– Если по «Одноклассникам» судить, одна картина, а в реальности совсем другая, скажем так.
– Оль, займи триста рублей… Ваще беда какая-то. В район ее повезу. Дорога, лекарства, тоси-боси. Я с алиментов отдам.
– По-хорошему это я вас туда везти должна. Но как тут? Одна «скорая» на пять сел.
– Спасибо, подруга! У Булыгиных свадьба. Так что день-полтора у меня точно есть.
– Да ты что?! Рапунцель замуж выходит? Ой, не могу, за кого?!
Слышен общий раскатистый смех. Катя сидит с поникшим видом и смотрит в дальнее оконце. Степь, ветер, перекати-поле.
Небольшое строение станции, первый этаж кирпичный, второй – деревянный. Надпись: ЗАПАДНО-КАЗАХСТАНСКАЯ. УРАЛЬСКОЕ. БУЗАРОВО. Полутемное помещение, два ряда старых отполированных сидушек. В углу бак, из краника в таз капает вода. Окошко кассы. Внутри неразборчивые переговоры по рации. Слышно, как проносятся поезда – глухо, будто из-под слоя ваты. Две тетки в углу грызут семечки. Под трубой батареи лежит бездомный пес. Когда кто-то входит, ужасно визжит дверь. Катя сидит рядом с мамой. Мама спит глубоким сладким сном. Визжит дверь, и Катя видит дедушку неряшливого вида. Он подходит, внимательно осматривается и шепотом обращается к Кате.
– Здравствуй, доченька.
– Здравствуйте.
– Ты не против, я тут присяду?
– Садитесь. Тут много места вообще-то.

Дед присаживается на сидушку наискосок. Внимательно посматривает.
Мимо станции пролетает товарняк.
– Доченька, прости, чего же ты печальная такая?
– Мы с мамой «два вагончика» до района ждем.
– Это я и так понял. Вы не в больницу ли собрались?
Катя грустно кивает головой.
– Ох, и я туда же. Чем же ты захворала, маленькая?
Катя смотрит на него. У старика располагающее лицо, добрые, внимательные глаза.
– Я не знаю, дедушка.
– Интересный случай. Ну а доктору что скажешь, голубушка? Они сейчас строгие, занятые.
Катя с мучением в лице смотрит на деда и вдруг решается открыться ему.
– Скажу, что умру.
Старик печально качает головой. Кате нравятся его внимательный взгляд и серьезное участие – ни смешинки в его бородатом лице.
– Умереть боюсь. Вот.
– Так-так… Ничего не болит, а ты смерти боишься?
Катя кивает головой. И удивляется волнению старика, будто ему дышать тяжело.
– Что с вами?
– А то, что, когда я был в том же возрасте, что и ты сейчас, я тоже боялся смерти.
– Правда?!
– Ух, как я боялся, что умру. Вот ни с того ни с сего! Ночами не спал. Все дрыхнут, а я плачу лежу. Кошмар. Дети днем играют, а я слышу их крики радостные и думаю: вот же счастливые, играют и не знают, что я умру.
– И я точно так же, дедушка. И у меня так же!
– Но тебе повезло больше, чем мне.
– Чем?
– Тогда, в детдоме, некому было сказать: «Не бойся, мальчик, ведь есть Бог. Он тебя любит и оберегает». А тебе-то чего тогда бояться? Подумай. Тем более что смерти вовсе нет. Есть душа бессмертная и Бог. Душа тут временно живет, – старик прилежно и уверенно стучит кулаком по груди. – А тебе наоборот, здоровое тело лечили. Анализы, небось забирали всякие?
Катя усердно кивает головой.
– Запомни, доченька, не думай, что я старый дурак, Бог любит тебя. Оберегает и не допустит, чтоб ты умерла. А сильнее его и нет никого. Так чего же тогда бояться в этом мире?
– Так неужели Бог и вправду есть, дедушка?
– Вот ты муравей!
– Почему это?
– А представь, муравейчик стоит на самом верху муравейника, смотрит снизу вверх на во-от такой листик былинки и удивляется: да неужели человек есть? Не может такого быть? Есть только я, муравей, и все мне позволено! Так же и человек.
– Но как же Бог один, а нас много? Как он даже меня в деревне Линевка, вот в таком маленьком домике, может ночью отличить и защитить?
Старик вздыхает с некоторой растерянностью.
– Ты, наверное, не знаешь, что такое Джи Пи Эс навигатор?
– Не знаю, дедушка. Мы географию еще не проходим.
– А это просто, в космосе болтается на орбите спутник и отслеживает миллионы машинок на земле, связанных с ним. Женским голосом дорогу им подсказывает, говорит, где авария, пробка или ремонт. И даже если ты в глухой степи заблудился, спутник этот тебя отследит и дорогу укажет. То есть одна железячка другую видит и помогает ей. А ты думаешь, что Господь Бог не сможет живого человека отследить, помочь ему, сберечь и на путь истинный направить?
– Может… А что же надо делать, дедушка, чтобы в него верить?
– Верить. Знать, что он есть, и никого и ничего не бояться.
– Умным быть.
– А-а, ум – дело десятое. Крысы тоже умные… За добро стоять, за справедливость, мир этот любить.
– Хорошо, дедушка. Я поняла.
Задумавшись, вспоминает, что хотела еще что-то спросить.
– А почему же я умереть забоялась?
– Ну это ты, как и я. У меня вот бабушка того, к Господу отошла. Потом детдом… Понимаешь, мы с тобой тело свое осознали, наличие и бренность его. Ох, еще и намучаешься ты с ним! Надоест даже. А жить будешь столько, что аж сама устанешь. Будешь старенькая говорить: «Ой, устала уже, когда же я к Господу отойду? Надоели вы мне все тут. Ничто мне не в радость, пошлость одна окрест, хочу душой своей взлететь к духу вечному».
Катя смеется.
– Вот ты смеешься, а я тебе чуть не забыл главный секрет сказать.
– Скажи, дедушка, пожалуйста.
– Тебе страшные сны снятся? Такие, что аж, кажется, умрешь, какие они страшные.
– Снятся.
– А вот неверующие люди даже умирают во сне от страха. Задыхаются, и сердце так обмирает, что забывает, как дальше идти. А все лишь потому, что они заветной формулы не знают.
Катя слушает затаив дыхание.
– Всего-то навсего надо произнести: «Господи! Спаси и сохрани!» Даже во сне за эту формулу держись божественную. И все ужасы от тебя, как дым, отлетят. И так же, если страх смерти приходит. Я вот в детдоме был один. И некому было сказать тогда, что я не один, в какой бы пустыне ни находился. Ах, голубушка моя, так мне горько за того мальчика.
– Горько…
– Господи, спаси и сохрани! Вот и все. Запомнила?
Катя кивает. Задумчиво улыбается и смотрит в окно.
Пролетает, длинно приседает и ухает товарняк. Громкая сирена тепловоза.
Вскакивает мать, еще не очнувшаяся от сна. Отирает подбородок от протекшей слюны. Дико озирается.
– Мама! Тут дедушка такой волшебный был… – Катя растерянно озирается. – Только где же он?
Деда уже нет.
– Где? – мать хлопает себя по бедру. – Сумка моя где?!
– А?
– На! Ну ни на минуту нельзя расслабиться!
Мать заполошно озирается, ищет сумку, ее нет.
– Там же яйца с хлебом, носки мои… и полис, мать ее за ногу, твой! Как мы теперь в больницу попадем?!
– Мама, кажется, не надо уже никуда.
– И сто пиисят рублей… Ой я дура!
Слышен шум поезда за окном, сирена тепловоза. От ветра хлопает входная дверь, будто кто-то невидимый вышел.
Звездный купол над маленьким домиком. Шуршит карагач. Словно экзотическая птица, вскрикивает сова.
Мама спит с пультом в руке. Возле диванчика арахисовые орешки и баночка с энергетическим напитком. На стульчике каталог «Ори­флэйм».
Катя лежит на кровати. Спокойным и ясным взором смотрит она во тьму ночи.