Детство как встреча с подлинностью

Новую книгу известного поэта Владимира Гандельсмана составили его работы в жанре нон-фикшен за много лет. «В названии книги, – гласит аннотация, – заключен двойной смысл: это записные книжки, не претендующие на что-то большее, и какие-то отрывки, которые сделаны как бы про запас, на тот случай, если автор уделит им более пристальное внимание и развернет в некое пространное повествование. Записи двух первых частей («Чередования» и «Человек отрывков») этого случая не удостоились. Название третьей части – «Эссе» – говорит само за себя: это нечто не фрагментарное, но вполне завершенное».

Владимир Гандельсман талантливый описатель шероховатостей жизни, ее ускольза­ющих мелочей (вспоминаются слова созвучного ему по фамилии поэта Сергея Гандлевского о том, что наблюдательность есть высший род признательности миру за его существование). Вот, например, из автобиографических признаний: «Почему что-то запоминается? Я слышу, например, несколько нелепых фраз из детства, совершенно незначительных. Почему запали именно эти клавиши? Помню мальчика Юру, восклицающего по поводу чьей-то реплики: «Вот сморозил!», – и учительницу, усиленно хвалящую его за неожиданное и точное слово… Почему бывают мгновения, которые, кажется, запомнятся надолго, и почему нельзя при этом сказать близкому человеку: смотри, эта голая комната так освещена, эта железная сетка кровати, эта бутылка, которую мы только что распили в честь новоселья, эта сетка, эта бутылка, мы с тобой – я на подоконнике в пальто, ты в углу, яркая и безумная лампочка на скрученном шнуре – так расположены, что мы запомним… Нельзя. Из боязни спугнуть ангела гармонии и отохотить его навсегда от своей памяти». «На этих сгибах жизнь слезоточива и памятлива…» – замечает поэт в другом эссе, говоря о тянущемся дне детства в ожидании врача…

По сути, «памятливость» жизни – эмоция, заложенная в самой природе гандельсмановского высказывания. Краткие афоризмы, только на первый взгляд не столь значительные, как большие эссе, предельно концентрируют это свойство в нескольких деталях и чередуются здесь с обширными фрагментами, посвященными и наблюдениям за жизнью, и природе литературы. Один из таких фрагментов – о Мандельштаме и «сложной» поэзии – можно рекомендовать всем для приближения к основаниям лирики. Для меня эти мысли по глубине и точности встали рядом с исследованиями Михаила Эпштейна о метареализме, отраженными в его книге «Поэзия и сверхпоэзия», с философией Андрея Таврова и Ольги Седаковой, с наблюдениями Юрия Казарина о поэзии как природе Божественного духа, непременно открывающей творцу что-то неожиданное в себе самом.

Гандельсман не только мастер точной детали, но и проницательный певец невидимых областей языка и духа, избегающий общих мест. «Стихи были столь плохи, что хотелось их похвалить» – такими стилистическими и этическими парадоксами полна книга. Есть, правда, и в самом его лирическом герое что-то от «человека Достоевского, мыслящего назло. Назло себе, назло предыдущей своей мысли». Отсюда: «Гений – разновидность сумасшедшего, он не соотносится с окружающим. Он жесток. Возможно, он нравственная категория» (последнее предложение как будто не соотносится с окружающим его и требует не столько читательского домысливания, сколько эмоционального совпадения, которое позволило бы мгновенно провести параллель между разнонаправленными областями смысла). Или (о поэме Блока): «Двенадцать» идеологи могут понимать как произведение советское или антисоветское и т. д. лишь по причине невероятности, невозможности идеологического взгляда на поэму».

В своих коротких фрагментах Гандельсман вообще не любитель прояснять, но объясняет эту нелюбовь: «Я говорю: у женщин ослаблено чувство вины, и вижу необыкновенные возможности развития этой фразы. Но чтобы мысль не потеряла глубину, я должен быть верен нежеланию додумывать ее до конца»; «Смысл притчи в том, что ее не следует толковать»; «Не знать ответы на главные вопросы (вроде «есть ли Бог?») – абсолютная определенность». Инерция, в том числе излишнего додумывания, толкования там, где, возможно, стоило бы поверить, оставить вещи право на недосказанность, – главный враг Гандельсмана-мыслителя, и в этом он остается поэтом. Пожалуй, определение того, чего он ждет от литературы, заключено в этом предложении: «Гармония – это такой тайный объем произведения, в котором время свободно играет намерением автора, выворачивая его наизнанку (без ущерба для цельности). Мы не можем в точности вычислить этот объем, но можем уследить, в какие дыры он утекает». Поиск смысла, нового и неожиданного для автора, опора на интуицию, которая выше поверхностно понимаемого содержания, – основные сюжеты книги, они присутствуют и в эссе, посвященных физиологии прозы и поэзии (Шекспира, Мандельштама, Шаламова и многих других). С тыняновским определением поэзии «речь, переросшая сама себя» Владимир Аркадьевич, думаю, согласился бы, и, кажется, для него оно распространяется в целом на искусство.

Продуктивную неопределенность автор ставит во главу угла не только в разговоре о литературе, но и о жизни в целом, ведь она противоположна тоталитаризму мысли. И тут с ним сложно не согласиться: «Почему у вас из одного сразу следует другое? Почему одно не остается одним? Например, я скажу: «Единственный, кому следует поклоняться на земле, – это я». Вы тут же выведете: сумасшедший. А почему бы просто не послушать?» Если не слишком зацикливаться на вызывающем парадоксе обобщения (вряд ли ведь автор полагает себя Людовиком XIV, скорее фраза намеренно гипертрофирована, доведена до абсурда, чтобы затем обосновать риторическим вопросом возможность принятия даже самого недопустимого), к этим словам определенно стоило бы прислушаться любому в процессе элементарной коммуникации. «Запасные книжки» Гандельсмана изобилуют диалогами, которые только выигрывают от отсутствия лишних комментариев. Так отчетливее видны болезненно-режущие проникновения за изнанку жизни, так обнажается ее очаровательная бессмысленность: «Жена и муж. Она: «Снег пошел. Боже, я так ненавижу снег…» (Вариант: «Скоро Новый год. Боже, какой ужас…»)». И таких речевых «крохоток», взятых из ткани существования и языка, много в этом пестром томе.

В то же время было бы неправильно счесть книгу Гандельсмана собранием преимущественно недоговоренностей или полуслучайных афоризмов, там, где речь идет о вещах сверхсерьезных, автор непрерывно уточняет термины и понятия: «Выходит книга «Сталин» в серии «Жизнь замечательных людей». Но каково значение слова «замечательный» в русском языке? В той ли серии выходит биография серийного убийцы? Евгений Евтушенко когда-то наивно просил правительство «удвоить, утроить… караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным – прошлое», но у слова «караул» есть и другое значение (как у «трубы»), и оно торжествует». В наше время, когда с разных сторон насаждается апология сталинизма, прислушаться к этим словам чрезвычайно важно. А вслед за ними и прочитать гандельсмановское эссе о «Сталинской оде» Мандельштама, где литературоведческий разбор текста выходит к вещам сверхзначимым – силе духа и подавлению художника в условиях тоталитаризма, силе эзопова языка, когда отрезана возможность прямого высказывания. «Тирания и существование в ней лирического поэта страшны тем, что почувствовал еще Александр Блок, когда говорил: отбирают последнее – «тайную свободу». То есть физически уничтожают. Удержать герметичность лирического порыва не удается. Еще страшнее, что поэт иногда склонен благодарить за это судьбу, ему кажется, что разделить общую участь – справедливое возмездие (неизвестно за что), его порыв такой силы, что, ослепленный собой, он перестает замечать, что в него вовлекается». Эти слова применимы не только к поэзии, но и к искусству в целом и, увы, актуальны не только в сталинские времена.

Объем рецензии не позволяет сказать обо всем в этой смыслонасыщенной книге, например, о больших исследованиях, посвященных разбору классических текстов, которые пришлись бы кстати на уроках внеклассного чтения. Отмечу как важное для педагогов начало автобиографического эссе, где много интересных мыслей о метафизике детства и школы. Мне, например, запомнилось такое: «Мать поет колыбельную: «Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни…» – или сидит за швейной машинкой «Зингер» и слюнявит нитку, или входит отец со сбритой полосой на обмыленной щеке – очень необыкновенно. Все, что предъявляется, предъявляется когда-то впервые, и родители создают любовную повторяемость событий, тем самым невольно оберегая нас от непрерывно и непривычно яркой новости. Но яркость прорывается, поэтому ребенок так часто плачет. Режет глаза. Из этого непреднамеренного горя вырастает неотступное ожидание родителей, их прихода домой с работы. И страх, что не придут. Что умрут. Страх и жалость». Или: «Детство – это платоновские идеи – суть вещей в их чистоте, к этой сути мы возвращаемся, встречаясь с вещами в их «грязном» виде в своей взрослости. И если у нас есть совесть, то взрослая жизнь, понимаемая как успех, удаваться не может. Потому что отвлечься от подлинности не только невозможно, но и недальновидно. С чем же оставаться, если не с безусловным?» Или в эссе о Рильке: «Бог детства – тот, кто позволяет бытию быть. Только в этом его сотворчество: быть прозрачным для света, не отбрасывая собственной тени. Таков ранний Бог, а в искусстве поэзии – ранний Аполлон, еще не взбаламученный и не затемненный вопрошаниями поэта. Он пребывает до диалога, ему нечем заняться, кроме собственной прозрачности. <…> По сути дела, пока только Бог единый и есть».

В этих лирических фрагментах есть сентиментальность, и для писателя важно ее отстаивание как эмоции, противоположной жестокости. Забавно, что как раз сентиментальность он защищает с жесткой интонацией, и все же сказанное им справедливо: «Пусть враг сантиментов в литературе помнит, что дело не в них, а в подлинности и соблюдении меры, пусть также помнит, что чья-то насмешка настигнет его ироничность в такой же степени, в какой его ироничность сейчас насмехается над чьей-то сентиментальностью, что это дело времени и что потехи час настанет. Иронизировать можно в любой области (в том числе мнимой), сентиментальничать – по преимуществу, в подлинной». И думаю, автор этой книги согласился бы со словами Некрасова (а также Блока, поставившего их эпиграфом к своей статье о вреде разъедающей иронии): «Я не люблю иронии твоей, // Оставь ее отжившим и не жившим».

Книга выложена в открытом доступе на сайте «Русского Гулливера», и всякий может теперь насладиться поворотами прихотливой мысли Владимира Гандельсмана. А заинтересовавшись, и прочитать его стихи: проза поэта ведь непременно берет истоки в его стихотворном деле, и не зря Цветаева в статье о Мандельштаме сравнивала поэта, пишущего прозу, с царем, снявшим пурпур.

Владимир Гандельсман. Запасные книжки. – М. : Русский Гулливер, 2022. – 382 с.